О шехзаде Мустафе писать легко. Османский принц был на самом деле весьма простым парнем. Не в отца пошел Мустафа, а в маму — простую бабу женщину, которая "ничего не хочет решать, а хочет платье" и волею судьбы оказалась в водовороте политической жизни Османской империи. Таким же вырос и Мустафа, только вместо платья, как и подобает старшему наследнику огромной империи, он хотел белую папаху султана и прописку в Топкапы.
Мама с детства внушала ребенку, что он станет султаном, а многочисленные родственницы, да и сам отец, испытывающий почему-то чувство вины перед старшим сыном, поддерживали ее, проявляя огромную безответственность. Ребенку не говорили, что он ему следует становиться умнее, образованнее, благороднее, сдержаннее в конце концов. Мустафу никогда не учили работать над собой, выражаясь современным языком. В итоге шехзаде вырос с мыслью, что он — прирожденный султан по факту своей первородности.
Строго говоря, вины Мустафы в этом мало. Каким еще мог вырасти парень, для которого все было "и так сойдет". Он, конечно, получал соответствующее образование под чутким руководством Ибрагима, но ценности во всей этой движухе не видел. Смысл напрягаться, если он и так почти султан и вообще simply the best? В общем, "даром преподаватели время со мною тратили". Свои представления о султанстве Мустафа по большей части вынес из наблюдений за папой и обрывочных оценочных суждений бабсовета Топкапы.
В принципе, санджакбейство показало, что реально заниматься управлением страной Мустафа не стремился. И дело не в том, что он бегал по лесам за нимфой Еленой более рьяно, чем общался со своим лалой, а в том, что наделал кучу непростительных ошибок, касавшихся как вопросов спокойствия в санджаке, так и отношений с отцом.
Естественно, что выводов из ошибок Мустафа не делал. Принцип "и так сойдет" был удобным для достаточно длительного периода времени, когда дети Хюррем не были ему конкурентами. Зачем напрягаться, если можно этого не делать? Да и залюбленный мамками — няньками — наложницами парень уперто считал, что все, что он делает — неотразимо, шедеврально, великолепно. Переубеждать своенравного вспыльчивого принца в этом мало кто решался: маму он не слушал, Ибрагим был далеко, а наложницы не имели права голоса.
Кстати, у гарема шехзаде Мустафы было важное партийное задание: девушки должны были изо всех сил поддерживать господина в его самомнении. Причем, в какой-то момент в сладкоголосую сирену, внесшую свою лепту в дело гибели шехзаде превратилась и свободная независимая гречанка Елена. Гордая девушка, которая поначалу дарила Мустафе новые волнующие ощущения в виде смачных пощечин, превратившись при его непосредственном участии в женщину, обмякла и, будучи изгоняемой из гарема, молола какую-то чушь из серии "Шехзаде, я буду мужественно переносить этот позор ради вас"...
В итоге, прынц не почувствовал ни малейших сомнений в том, как гадко поступил со своей бывшей. И так было каждый раз, когда Мустафа совершал дурацкий или неблаговидный поступок — обязательно находился человек, который убеждал его в обратном и заносил за ним хвосты. Видимо, это обстоятельство поклонницы шехзаде воспринимают, как свидетельство его наивности. Мол, его, бусечку, берегли от всего, стелили соломку почем зря. А не стелили бы, он бы всем показал, как родину любить!
Да вот только
Ах, обмануть меня не трудно!.. / Я сам обманываться рад!
Иначе с Мустафой было нельзя — либо лесть и восхищение, либо ты ему неинтересен. А ведь он уже был не просто шехзаде, а санджакбеем и, действительно, первым претендентом на престол. Ссориться с таким человеком просто глупо, как и терять хлебное место возле него. А ведь это был лишь разгон!
Дальше — больше и хуже. Несмотря на периодические попытки матери, Ибрагима и вялого Ташлыджалы образумить шехзаде, Мустафа продолжал гнуть свою линию. Не считая нужным не то что соответствовать ожиданиям отца, а даже скрывать от него свои маленькие секреты. Насколько требовательным Мустафа был по отношению ко всему, что касалось его светлой личности, настолько же пофигистично относился к окружающим. В альтернативной реальности, очевидно, папаха уже сияла на голове принца аки нимб, соответственно, папа-султан воспринимался как глюк, недоразумение, ради которого не очень-то имело смысл напрягаться.
Иными словами, как и мама Махидевран, Мустафа не обладал развитым эмоциональным интеллектом и потому не мог хотя бы примерно предугадать реакцию Сулеймана на свои поступки. Но самое страшное, он так и не понял простую истину, которую Хюррем, например, продолжала с маниакальным упорством вбивать в головы даже своих повзрослевших детей: что султан — их повелитель, и только после этого — отец.
Без этого "пятого элемента" — чувства глубокого, трепетного, священного почтения к воле повелителя — даже некритичные проступки Мустафы работали мощным реверсом его якобы благих намерений.
Вторая беда Мустафы заключалась в том, что Махидевран не родила других шехзаде. Он просто напросто не знал, как это — быть не единственным ребенком и ждал, что отец будет воспринимать его так же, как и мать — как единственное свое сокровище. Это и определяло во многом поступки Мустафы: он считал, что отец будет бесконечно прощать его за все косяки по той простой причине, что он — пуп родительской любви.
Учитывая дикое самолюбие Мустафы, нет сомнений, что братьев "по линии Хюррем" он считал тупиковой ветвью династии и даже в теории не допускал, что других сыновей его отец может любить как минимум не меньше, чем его. С этой иллюзией Мустафа так и не расстался до конца жизни, несмотря на все аргументы против. Именно поэтому он и пошел в нарядном белом кафтане в шатер к отцу. Но дело вовсе не в наивности, а в пресловутом нарциссизме, когда окружающие люди воспринимаются лишь как ресурс для подпитки самомнения. В воспаленном воображении принца папа должен был понять его и простить, забив на собственное самолюбие, здравый смысл и инстинкт самосохранения.
Мустафа долго ходил по краю пропасти, самоуверенно полагая, что все им восхищаются, и отец-султан в том числе. Но заигравшись с янычарами в подготовку к бунту (движуха вокруг собственной личности естественно возбуждала Мустафу и он, привыкший брать от жизни все, не мог отказать себе в удовольствии потешить эго таким масштабным событием), он упустил маленький нюанс: занять место отца, он мог лишь в случае его смерти.
Именно поэтому любая попытка бунта автоматически приравнивалась к покушению на жизнь султана. Не понимать этого Мустафа не мог, хотя и делал вид, что не в курсе. Очевидно, шехзаде, убежденный в своей неотразимости, был уверен, что придумает эффектный выход из этой ситуации и снова окажется на коне... Но султан решил, что покой и жизнь ему дороже.
Образ "святого Мустафы" был плодом коллективного творчества его близких, который шехзаде лихо интегрировал в свой имидж. По факту же, свою "святость" шехзаде использовал для прикрытия отнюдь не благочестивых поступков. Султан сына святым никогда не считал, но долго терпел его выходки. Но когда возникла реальная угроза бунта, терпение закончилось. Потому что одно дело — терпеть глупое поведение сына, второе — дискомфорт ожидания собственной гибели.
В итоге тупиковой ветвью развития династии оказался ее надежда Мустафа. Его девиз "и так сойдет" в итоге стоил ему жизни. Нельзя было равнять своих подданных с повелителем, пусть последний и приходился ему родным отцом.
