При информационной поддержке «Авторадио – Санкт-Петербург» в эти выходные пройдет фестиваль Сергея Довлатова и его времени «День Д». В преддверии фестиваля в нашей студии побывал историк Лев Лурье.
Расскажите о программе, которая планируется. Есть ли подзаголовок в этом году?
Лев Лурье: Подзаголовок: «Довлатов и бронзовый век русской ленинградской литературы». Анна Андреевна Ахматова в последние годы своей жизни была настроена чрезвычайно оптимистично по поводу состояния литературной среды ее родного города — Петербурга, который на тот момент был Ленинградом. Называла век, знаменитый Бродским и Довлатовым, бронзовым - таким третьим рассветом. По аналогии с Пушкинским золотым веком, и с началом 20-го, который называют серебренным.
Мы рассказываем о Довлатове в контексте его окружения и современников, о времени оттепели и начинающегося застоя. Упомянуты очаги непарадной культуры 60-х-70-х годов. Что там происходило? Что это за очаги непарадной культуры?
Лев Лурье: Для России чрезвычайно важен вопрос, которому посвятил свое знаменитое эссе Александр Исаевич Солженицын, а именно — как жить не по лжи? У нас довольно жёсткое государство, не только в 20-21 веке, так изначально сложилось, континентальная история, как в Турции или Персии. Мы, что называется, не Англия и не Франция. Это не хорошо и не плохо, просто так есть. Поэтому вопрос: как существовать художнику при цензуре, когда ему не разрешают работать, открыто выражать свои мысли читателю? Всегда актуальный для России сюжет, поэтому он и будет центральным в этом фестивале. У нас состоится круглый стол с участием разных интересных и знающих людей. Будет заместитель директора русского музея Юлия Демиденко, знаменитый московский филолог Глеб Морев, Татьяна Никольская — известнейшая петербургская филологиня и мемуаристка. Они расскажут про то, как в эти довольно тяжелые годы удавалось делать то, благодаря чему мы сейчас вспоминаем Довлатова, Бродского и тех, у кого положение было лучше существующих, живущих и радующих нас своим творчество: Валерия Попова, Александра Кушнера, ушедшего от нас Виктора Соснора, Александра Володина — тех, кто внес в русскую культуру чрезвычайно мощный вклад, несмотря на сложные условия.
Ваша коллега, Анастасия Принцева, тоже готовила наших слушателей к фестивалю и упоминала квартирники. Они подразумевались под очагами?
Лев Лурье: Это разные вещи. Я моложе Довлатова на 10 лет, но время это хорошо помню, застал его. Довлатов начинал, как и Бродский, с желанием войти в первую культуру. Они хотели быть печатающимся поэтами и прозаиками, но этого не случилось. После 1968 года стало ясно, что Бродский может переводить с польского, а Довлатов печататься в газете Ленинградского судостроительного института. Это то, что было им позволено. Они шли по этому пути, он оказался невозможен и они, сначала один, затем другой, иммигрировали. Была так называемая вторая культура, которая появилась уже после. Я бы сказал, поражения Бродского и Довлатова в попытке сосуществования с советской властью. Вторая культура — люди, которые изначально понимали, что их не будут печатать, картины не будут выставлять, а музыка не будет исполняться на большой эстраде. Они придумывали монастырские кельи культуры, как первые христиане. Собирались на квартирах, тогда была очень модная профессия — кочегар. Если работает газовая кочегарка, у него большое отапливаемое помещение, куда могут прийти приятели и прочитать доклад или стихи.
Получается, это в прямом смысле очаг?
Лев Лурье: Да, в прямом смысле. Если это угольная кочегарка, там Виктор Цой поет свою песню. Центром этого многообразного сгущения культуры был знаменитый кафетерий «Сайгон» на углу Владимирского и Невского проспектов. Кроме этого, существовала обширная неформальная жизнь в официальных учреждениях, условно говоря, работники физико-технического института, Эрмитажа, газеты «Смена» находили некие способы, чтобы на своем рабочем месте заниматься вовсе не тем, что было им навязано сверху. Подпольно, при молчаливом согласии, или незнании начальства, занимались какими-то важными для них вещами. Существовала очень мощная вторая культура, включавшая в себя разную степень свободы и риска. Это ленинградский феномен, Москва позволяла больше и была либеральнее, а начальство посвященнее. Там человек не должен был работать в кочегарке. Было много издательств и мест, которые требовали научного или творческого труда, поэтому он мог писать стихи и не печать их, если это было невозможно. С другой стороны, он не должен был работать на стоянке или кочегаром. Поэтому в Москве легальных возможностей сотрудничества с властью было гораздо больше, чем в Ленинграде, он в этом смысле феноменальный. Собственно, этому посвящена научно-просветительская часть «Дня Д». К сожалению, времена рифмуются. Мне кажется, что это довольно актуальное знание.
Кстати, были ли у Довлатова мысли переехать в Москву?
Лев Лурье: У него был осуществлен план переехать в Таллин, где Довлатов пытался до 1977 года войти в советскую литературу и стать членом союза писателей. Это членство позволило бы ему работать в литературе. В Таллине он преуспел как журналист, работал не в многотиражке, а в газете «Советская Эстония» — главной газете Центрального комитета Коммунистической партии Эстонской СССР. Написал сборник «Пять углов», который должен был выйти, но случилось, как всегда это случалось у Довлатова. Он передал какому-то человеку, который в последствии был обыскан, свою рукопись с зоны. Ее нашли, это была знаменитая рукопись «Компромисс». Тогда ему стало понятно, что ничего не выйдет и он вернулся назад. В Таллине с его спутницей Тамарой Зибуновой думали, что, когда у него выйдет книжка, его примут в союз писателей, и они обменяют двухкомнатную квартиру Тамары на комнату в Москве. Как говорил сам Довлатов: «Я хочу быть писателем типо Куприна». Он не собирался быть писателем вроде Солженицына, Вадимова или Войновича. Довлатов далек от политики, его не очень интересовали эти сюжеты. Он хотел писать глубокие рассказы, которые печатались бы в журналах и привлекали внимание читателей. Таков был его план, но советская власть с этим планом не считалась, и поэтому ему пришлось покинуть нашу родину, и провести остаток жизни в эмиграции.
Советская власть думала, что он хотел писать про политику?
Лев Лурье: Она, к концу 70-х, считала, что писатель должен быть государственным служащим, выполняющим, как бы сказали сейчас, государственный заказ. Работающим в определённых рамках, которые могли расширяться для заслуженных писателей, например, Даниила Гранина или Сергея Залыгина. Для начинающих писателей, а до 50 лет — это начинающий, были определенные задачи: написать про трудовой героизм, перевыполнение плана, комсомольские отряды или съездить в командировки в передовые колхозы. Только когда они убеждались, что ты готов на всё, могли позволить что-то другое. Советский художник, например, до определённого статуса не мог нарисовать грустный пейзаж. Всё должно быть залито солнцем, идут комбайны и два-три счастливых колхозника должны есть пищу под открытым небом, а с ними душевно говорит председатель колхоза или райкома, а называться она будет «Урожай пошёл». Если ты напишешь 6 таких картин, возможно, тебя даже отправят в Польшу, и ты нарисуешь Варшаву или грустный пейзаж с дождём. Это испытание нужно было пройти, всё случилось не сразу. Собственно говоря, трагедия Довлатова, и в меньшей степени Бродского, заключалась в том, что, когда они начинали, ситуация была другая. Вторая оттепель, сняли Хрущёва и пришёл Брежнев. Ввиду нашей братской помощи Чехословацкому народу в 68-м, цензурные условия оказались мягче, поэтому порядочному человеку предоставилась возможность вступить в союз. Да, на компромиссы нужно было идти, но они не ужасные. Затем ситуация резко меняется и это становится некой трагедией. Те, кто был на 10 лет моложе, это писатели моего поколения, уже не строили себе иллюзий и по-другому выстраивали свою жизнь. Существует ситуация конца 60-х годов, когда легальное, нелегальное и полулегальное сочетается внутри одного организма, а затем они расходятся. Изгои строят свою действительность, которая не обязательно сопряжена с риском для жизни. Условно говоря, Гребенщикова могли выгнать с работы, но посадить - уже не сажали. Нужно понимать, что ты обречен быть инженером на сто рублей или кочегаром, но ты свободен в своем творчестве, и девушки тебя любят, потому что ты пишешь хорошие песни. Кроме того, не надо забывать, что в это же время большое развитее получила вторая экономика. Параллельные вещи: вторая культура и экономика. Нормальный мужик тогда зарабатывал не инженерной работой, а тем, что строил коровники, потому что у него был опыт стройотрядов студенческих, клал плитку или гнал самогон.
Или все это одновременно.
Лев Лурье: Или одновременно. Каким-то образом сводил концы с концами. Тем более, что границы были закрыты, цены контролировались государством. Поэтому даже кочегар мог планировать отпуск: взять палатку и поехать на дикий пляж Кавказа. Нельзя было выпить кофе ночью, ибо всё было закрыто, но тем не менее, можно было запастись вином и пригласить друзей. Квартирник ещё замечателен тем, что там собирали деньги. Когда молодой Юрий Шевчук, или тот же Гребенщиков, давали концерт в закрытом помещении, все давали рубль или сколько могли. Особенно в Москве, там люди побогаче. Так поездка и окупалась, можно было как-то прожить, выпить, погулять и т.д. Появлялся дополнительный доход, но это складывалось постепенно. Положение писателей в этом плане было хуже, чем положение музыкантов. Советскую власть победили они, потому что музыка тиражнее. Условно, были Бродский и Высоцкий, с моей точки зрения, примерно одного уровня гениальности, но Высоцкого знала вся страна, а Бродского только яйцеголовые интеллектуалы. Высоцкий — магнитофон, он очень легко копируется. Как учит нас Маркс: «Общественный строй зависит от средств производства». Кассетный магнитофон, как средство, сыграл колоссальную роль. Галич пел: «Эрика дает четыре копии. Вот и всё, этого достаточно». «Эрика» — это печатная машинка, но 4 копии — это значит, что сколько-то раз нужно перепечатать этот текст, чтобы получить 100 экземпляров. Кассетный магнитофон закручивается сразу, сегодня ты поёшь песню про старика Козлодоев в городе Ленинграде, а уже завтра её поют в Новокузнецке или Магадане. Это тоже часть культуры, другое дело, что Довлатов её не застал. Он уехал в 1978, уже все «братья» и «сестры» были написаны, Макаревич уже был в Москве, и Воскресенье было, и у нас был Гребенщиков. Довлатов и Бродский, на тот момент, ещё люди джаза, который тогда тоже был подпольный, играть открыто стало возможно только к концу 70-х. Это были танцы, выступления в домах культуры. Смешно, что я брал интервью у одного джазмена и он рассказывал, как однажды проводил на вечер танцев Бродского, который хотел послушать саксофон. Они всегда играли что-то пришедшее с берегов Атлантического океана.
Я так понимаю, что есть некие локации, квартиры. Будет ли к ним доступ в рамках экскурсии?
Лев Лурье: В этих квартирах сейчас живут люди. В квартире Дмитрия Борисовича Кривулина на Большом проспекте живёт его супруга, которая принимает участие в фестивале, организовывает чтение стихов поэтов 60-х-70-х годов. Кочегарки кочегарят. Не знаю, что в квартирах у Игоря Ефимова, Сергея Довлатова, но у Бродского квартиры не было, у него была комната. Туда можно зайти, к счастью, создан музей. Квартира Довлатова представляет из себя странное не расселённое зрелище. Тем не менее, у нас будет несколько экскурсий в его квартиру в эти дни и пешеходная экскурсия по местам его жизни. Прежде всего улица Рубинштейна, рядом с которой он учился в школе. Место, где он пил пиво, ходил на остановку 10-го троллейбуса на Невском проспекте и встречался с людьми.
Улица Рубинштейна по-прежнему ключевое место силы в рамках фестиваля?
Лев Лурье: Да, ключевое место силы. У нас есть договор с питейными заведениями на одной из главных ресторанных улиц мира. Будет скидка при произнесении определенных паролей.
Пароли как-то можно узнать у экскурсоводов?
Лев Лурье: Да, будут наливать со скидкой. Такой вот рюмочный ход. Будут уличные театры, в основном с участием учеников знаменитого режиссёра Геннадия Тростянецкого из Академии театрального искусства. Они будут делать несколько спектаклей по Довлатову на Рубинштейна. Ожидаются всякого рода интеллектуальные игры, чтение современниками Довлатова его сочинений в витрине Буквоеда на Невском проспекте. А также презентация книги Валерия Попова о Довлатове и небольшой фестиваль фильмов 60-х и 70-х годов. Довлатов был тесно связан с Ленфильмом, там работал его двоюродный брат Борис, в частности он был директором на «Белом солнце пустыни». Не будет только традиционного общего возложения цветов, но каждый может принести к памятнику сам. Парада экстерьеров тоже не будет. Мы решили, что ситуация в мире не способствует шумным карнавалам.
Расскажите о пальто. Всю историю.
Лев Лурье: Есть знаменитый петербургский фотограф Юрий Молодковец. Я бы сказал, светский лев, который водит экскурсии на Удельный рынок, он интересуется тем, что находится между антиквариатом и старьем. Условно говоря, 60-70-ми годами. Он утверждает, что ему удалось получить пальто Довлатова.
На Уделке?
Лев Лурье: Нет, из рук кого-то, кому Довлатов его отдал. Когда он уезжал с мамой и фокстерьером Глашей, квартира досталась государству. Жили Довлатовы бедно: мама была корректор, а он зарабатывал случайными заработками. Последняя его работа была — сторож на барже, поэтому они ничего с собой в Америку не увезли, нечего было. Раздали тем, кто пришёл на прощальный вечер. Это в отличие от Бродского, у которого оставались родители и друзья, которые понимали, что это сакральные предметы и имеют музейную ценность. Поэтому все его вещи находятся в музее Ахматовой. Довлатовские же оказались распылены. Юрий утверждает, что пальто у него, и я ему верю. В фотосессии в пальто Довлатова есть некое панибратство по отношению к владельцу. Довлатов никогда не был статуален, у него все было нормально с чувством собственного достоинства. Думаю, землякам он одолжит пальто на один день, чтобы они могли в нем сфотографироваться.
Пальто Юрий Молодковец одолжит на время фестиваля?
Лев Лурье: Это будет фотосессия, люди смогут сняться в пальто Довлатова. Некий приз, будет какая-то игра, и победители смогут сделать фотографию.
Что вас лично из года в год может удивить на фестивале? Вас эта история удивляет? Хочется вообще прикоснуться к нему?
Лев Лурье: Я не хочу фотографироваться в пальто, мне это не очень нужно. Меня поражает, собственно, поэтому я этим и занимаюсь по-прежнему, любовь к Довлатову. Он, как корюшка и «Зенит», является частью городского мифа. Мы тогда смогли добиться сначала установки мемориальной доски, а затем и памятника, вне желания верхов. Он стал неким народным памятником. Когда видишь этих счастливых людей, то понимаешь, сколько читает Довлатова. Это не какой-то мертвый классик, а человек, действительно разобранный на пословицы и поговорки, так сказал Пушкин о Грибоедовском «Горе от ума». Это и заставляет меня каждый год с Настей Принцевой заниматься фестивалем.
Как мы выясняли с нашим гостем — историком Львом Лурье — появилось пальто в распоряжении близких к организаторам фестиваля людей, в котором можно будет сфотографироваться. То самое пальто Довлатова, которое по фотографиям известно многим. Вообще, что касается судьбы вещей, есть ли что-то, что может, если не перевернуть представление о Довлатове, то как-то раскрыть его иначе? Есть ли потенциал поиска артефактов?
Лев Лурье: Если честно говорить, то нет. Когда я работал на 5 канале, мы сняли двухсерийный фильм о Довлатове. Тогда я побывал в США и познакомился с Леной Довлатовой — вдовой Сергея. Ничего не изменилось в квартире, где они жили, в Куинсе — это район Нью-Йорка. Жили не очень богато, в трёхкомнатной распашонке с двумя детьми, мамой и собакой. У Довлатова был маленький уголок в проходной комнате, где он мог работать только после того, как мама ложилась спать. Он, может быть, даже закончил средне-художественную школу, у него были хорошие данные рисовальщика, многое он делал руками. Когда ехал в Америку и не знал, чем ему заниматься, то думал над ювелирным делом. Над столом у него висели рамки с портретами и любимыми фотографиями, там же висело знаменитое завещание. Он был готов к тому, чтобы уйти из жизни в любой момент. К сожалению, это и случилось внезапно. Естественно, у него есть печатная машинка, и это всё, из русского ничего не осталось. У нас были планы выкупа квартиры в Петербурге, которая находится на Рубинштейна. Выяснялось, что это очень сложная коммуналка. В тот момент, сейчас уже не знаю, было 3 хозяина в этой 7-комнатной или 8-и комнатной квартире, не помню. Два кавказских человека, которые сдавали свою площадь узбекам, и некая русская семья, которая не приватизировала. В этой семье сильно выпивали, и пускали за бутылку посмотреть квартиру. Поэтому нашлись тогда люди, готовые дать деньги. Во-первых, квартира на 3 этаже, а для общественного пространства нужен отдельный вход, с этой же сложностью столкнулись создатели музея Бродского. Во-вторых, нечего показывать. Нужна мощная кураторская идея, которая сделала бы это музеем ленинградской культуры, отчасти официальной и не очень, 60-70-х годов и памяти Довлатова. Думаю, если бы такое устроилось, можно было бы попытаться договориться с вдовой, и дочкой Катей, чтобы получить какие-то предметы из США. Конечно, есть какие-то вещи, которые можно собирать и здесь, да и «День Д» посвящен не одному Довлатову, а всему Бронзовому веку. То, что связанно с Олегом Григорьевым, Алексеем Хвостенко, с современниками Бродского, там было много разных крупных поэтов, у которых творческая судьба сложилась трагичнее, чем у Довлатова, который чудом стал известен. В 1978 году мне было 28 лет, я имел представление о том, что происходит в городе. Знал Бродского, но не знал кто такой Довлатов. Он был известен очень узкой группе людей. До того, как он уехал, тех, кто считал его выдающимся писателем, просто не было. Признавали его очень не многие. Его однокурсник, великий критик и мой однофамилец — Самуил Лурье говорил о Довлатове: «Сережа милый что-то пишет». Андрей Арьев вспоминал, что Довлатов только начинал писать и давал почитать ему свои рассказы на филфаке. Прочитав один из них, Андрей ему однажды сказал: «Вот этот рассказ не такой плохой как остальные». С Довлатовым произошло некое преображение, количество перешло в качество. Он в нужный момент оказался в Америке, при нужном покровительстве. Я не думаю, что он мог сделать карьеру, если бы ему изначальный толчок не дал Бродский. Иосиф — чрезвычайный патриот, был человеком не добрым, как мы знаем. У него была идея, что нужно помогать в России тем, кому плохо. В Довлатова он, что называется, вложился. Чем смог, тем помог. Например, Василию Аксенову и Евгению Евтушенко он гадости устраивал, потому что они московские люди и как сыр в масле катались. К чему я это говорю - Сергею сначала страшно не везло, а потом дико повезло, но он умер в гуле приближающейся славы. Высоцкий умер, окружённый славой и тоже сложная судьба, а он в гуле. Если создать такой музей, то он бы стал памятником неизвестному поэту — деятелю культуры, который погиб в наступлении, но высотка не была взята.
Мы в Петербурге живем в удивительное время, когда нам повезло, потому что у нас есть фестиваль Сергея Довлатова и его времени «День Д». 3-4 сентября в Петербурге пройдет фестиваль при информационной поддержке Авторадио. В программе: лекции, кинопоказы, экскурсии, квесты, инсталляции, спектакли, а самое главное — фантастическая атмосфера, которую можно ощутить только в Петербурге, и только в эти дни.