Не секрет что на шлюзовании Дона работали австрийские и немецкие пленные. Как жили и работали пленные на постройке шлюза у станицы Константиновской – в репортажах Марии Анчаровой из «Приазовского края» за 1915 год (авторский стиль сохранён).
1. Бурный Дон
Кто сказал, что Дон тихий?
Неправда!
Он бывает бурным и грозным, как море, и валы его с глубоким рокотом бьются о борта парохода, совсем как морские волны.
Теперь он широк, и я едва различала его пределы, так вольно разлился он по степям.
На мостике холодно. Ветер с силой проносится по палубе, заставляет вздрагивать немногих, уныло глядящих пассажиров.
Спускаюсь в каюту. Здесь тихо, тепло, слышится только плеск волны у иллюминатора и покряхтыванье парохода от толчков машины.
Хорошо!.. Будничность скрылась куда-то и не донесётся сюда ни в чём.
Нет войны, всё спокойно, не нужно с трепетом дожидаться воплей мальчишки-газетчика.
Есть река, голубое в глубине синеющее небо и беспредельная ширь во все стороны…
Однако война пришла и сюда.
Пароходный лакей принёс мне обедать. На правой руке у него нет указательного пальца.
Искоса взглядываю, боюсь думать о том, где потерял он свой палец, боюсь потому, что знаю, - не утерплю, стану спрашивать.
Мыслей нельзя прогнать. Мелькнуло, будто видела я это лицо в лазарете, и когда он снова вошёл, не удержалась:
- Скажите, вы где палец потеряли?
- На войне, сударыня.
- Когда же вы успели?
- О, я давно ранен. Ещё в половине августа. В бою с австрийцами, под Люблином.
- Вы были ранены пулей?
- Нет, это в рукопашном бою во время атаки. Я схватился с австрийцем, огромным и толстым, бросился на него со штыком и заколол. Но, уже падая, он успел ударить меня своим штыком и ранил в двух местах. Перебил этот палец и поцарапал вот тут у локтя.
- Долго лечились?
- Да. Месяца полтора пришлось полежать, врачи всё не хотели меня выписывать. Бредил я постоянно. Видел всё мёртвых австрийцев, лезут толпой на меня, убить хотят. Становится мне страшно я и кричу…
-А теперь как?
- Теперь ничего, привык, работаю. Только тяжёлого ничего поднимать не могу. Ведро воды снесу, и то рука сейчас немеет… И не разогнёшь её.
Прогнал лакей своим рассказом моё настроение, точно и не уезжала из города, точно не выпускала из рук газеты…
Поднялась снова на палубу.
Пароход стоит. Станица Старочеркасская.
Теперь во время разлива улицы в ней залиты водой, и крохотные волны гулливо пробегают вдоль кокетливых резных террас.
Праздник. Время послеобеденное. Все спят, должно быть.
Только у одного домика на барьере балкона, свесив ноги к воде, сидит мещанин в красной рубашке, медленно курит, о чём то мечтает.
Церковь у воды, такая простая русская сельская церковь, выглядит теперь на своём островке величественным торжественным храмом.
Подошёл капитан.
- Любуетесь?
- Да. Очень уж тут красиво у вас. Забываешь, что это Дон и видишь совсем не то, что ждал.
- Вы в счастливое время едете. Пройдёт месяц, войдёт река в берега и будет сонная, скучная, неинтересная.
И, словно вспомнив, добавил:
-А я, знаете, сейчас неприятное известие получил. Матросик тут у меня был на пароходе. Славный парень такой, работящий, непьющий. Убили на-днях. Вдова из станицы приходила сейчас, рассказала.
Снова о войне. Нет, не уйти от неё никуда. Вода не спасёт, ласковое небо не защитит.
Близ станицы Кочетовской увидела первые предвестники будущих шлюзов. Предвестники не совсем приятные.
Был здесь плашкоутный мост, прикрепившись к которому, работал землечерпательный караван.
К половодью не убрали ничего, и река, разгулявшись, снесла и мост и караван.
Баржи грязевые стоят у одного берега, возле них части землесосных труб; деревянные барки плашкоута разнесены вдоль другого берега, и рулевой наш, зная, что барки где то здесь, и не видя на них огней, добродушно поругивает беспечного сторожа, забывающего расставить сигнальные фонари.
Стемнело. Пассажиры собрались в столовой за чаем. Разговаривают всё об одном. О войне. Говорят нудно, словно их кто заставляет, рассказывают всякие небылицы и сладко и громко зевают.
Ухожу к себе. Сверху доносится лязг якорной цепи… Кто то ходит, кто то кого то ругает…
Плещет за бортом волна… Поблёскивает сквозь люк серебристый луч луны…
2. В станице Константиновской
Как не похожа донская станица на обычную русскую деревню!
Там, в центре России, деревня глухая, заброшенная, нищая, грязная. От одной околицы до другой картина не меняется ни капельки.
Здесь в станице весь облик её, точно лоскутное одеяло, скроен из неравных кусков, самой различной окраски, самых разнообразных размеров.
Тощие мужицкие лошади и коровы, полуразвалившиеся избёнки и рядом высокие каменные дома в стиле дурного базарного «модерн», корявые, худосочные казачки и полнотелые пёстро наряженные «барыни»…
Сочетание гнетущей нищеты и кричащей о себе нелепой безвкусной роскоши, дикие нравы и образцы высшей культурности и гуманности составляют в целом нечто странное, несуразное, но трогательное и милое.
Поразила меня станица с первой же минуты моего пребывания в ней. Я приехала в гостиницу и спросила себе номер. Тёмным, кривым коридором провели меня в грязную комнату, вся мебель которой состояла из подозрительной кровати, беспрестанно прыгающего столика и двух стареньких стульев.
Пахло сыростью, плесенью, и ещё чем то кислым, чем неизменно охватывает проезжего во всех русских провинциальных трактирах.
Расположившись, я первым делом узнала от хозяина, где помещается управление шлюзов, и направилась туда. Главного инженера нет. Обращаюсь к заместителю, инженеру Николаю Николаевичу Липенскому.
Передаю редакционную карточку. Через минуту мне служитель приносит обратно и молча разглядывает меня.
- Что же, может принять меня ваш инженер?
- Не знаю.
- Вы спрашивали у него?
- Нет.
- Пойдите, спросите.
Снова ушёл. Наконец возвратился, приглашает:
- Пожалуйте.
Господин Липенский встречает меня с недоумевающим лицом.
- Не понимаю, чего вам от меня нужно. Я ведь никакого отношения к газетам не имею.
Разъясняю, что к газетам имею отношение я, а он ведает шлюзами, и что мне нужно его разрешение съездить на работы и поглядеть военнопленных.
- Не могу разрешить.
- Почему?
- Да вы там Бог знает что напишете, потом опровергай вас, и, вообще, это ни к чему.
Отвечаю, что газеты пишут не «Бог знает что», а то, что действительно наблюдают, что вопрос о военнопленных государственно важен, так как возникла мысль о привлечении их на сельские работы. Поэтому сведения о том, продуктивен ли труд военнопленных, интересны не только обществу, но и правительству.
- Всё-таки не могу разрешить.
- Но почему же?
- Всё-таки не могу разрешить.
В газетах уже написали неправду об убытках, которые будто бы причинило на наших работах половодье… Убытки самые незначительные, а газеты шум подняли. Пишут, будто казна пятьсот тысяч потеряла, а на самом деле убыток то весь тысяч в пятнадцать.
Потом, беседуя с другими, причастными к шлюзованию лицами, я узнала, что разрушение, причинённое разливом Дона, обойдётся казне действительно, не меньше полумиллиона, потому что под водой остались машины, которые господа строители рассчитывают извлечь, тогда как в действительности они совершенно погибли.
Не добившись от господина Липенского ничего, решаю поискать других путей, чтобы пробраться в бараки военнопленных. Вспоминаю о своём праве носить красный крест. Авось, он поможет…
Улицы станицы мертвы. Припекает солнце, ветер поднимает тучи пыли.
Присела на бульварчике, голом, как облысевшая голова, пустынном.
Вижу, навстречу ко мне направляются двое в чёрных костюмах, сапогах и столь знакомых теперь русскому обывателю германских кепи.
Военнопленные!
Подхожу и спрашиваю.
Оказывается – верно. Оба германцы и находятся здесь на работах.
- Довольны условиями жизни?
- О, да! Кормят нас хорошо, одевают, как видите, прилично, бараки новые и довольно чистые. Единственное, на что можно было бы пожаловаться, это отсутствие табака, но и тут абсолютной нужды нет. Немного нам дарят, немного покупаем сами.
- Значит, хорошо?
- Вполне.
- Много здесь военнопленных?
- Приблизительно душ четыреста пятьдесят.
- Все германцы?
- О, нет! Австрийцев больше.
- И офицеры есть?
Солдат сделал гордое лицо.
- Германских офицеров нет! Есть четверо, но все австрийцы.
- Где же они живут?
- Здесь в станице. Для них законтрактована квартира, и они помещаются там вместе со своими денщиками.
- Ну, а работы как?
- Работы тоже не тяжёлые. Заняты мы одиннадцать часов, от семи утра до шести вечера, причём час даётся на обед.
- Давно вы в плену?
- Уже месяцев шесть.
- Чем вы занимались на родине до военной службы?
Один, пониже, плотный с грубоватым рябым лицом, оказывается, крестьянин. Другой, худенький, стройный, интеллигентного вида с небольшими франтовскими усами, - бывший сыровар. Оба – саксонцы.
- Ну, а мирное население как к вам относится? Ведь вы живёте у казаков?
Сыровар улыбнулся.
- Казаки страшны только на войне. Дома они такие же добродушные и милые люди, как все. Вот, поглядите.
Мимо нас шла пара. Совсем щёголь австрийский фельдфебель в своей серо-сизой форме и высоких ботфортах и с ним конвоир-казак, дюжий детина, с лихим казацким чубом, придающим ему особенно грозный вид.
И казак, и австриец дружелюбно улыбаются, усиленно жестикулируют и о чём-то оживлённо беседуют.
Идиллия, да и только!
- Как же они разговаривают? – спрашиваю немца.
- А очень просто. Казак знает несколько немецких слов, австриец – несколько русских и получилось у них своеобразное эсперанто.
Пока мы разговаривали, возле нас собралась кучка любопытных.
Казаки и казачки с самыми серьёзными лицами прислушивались к неведомой им речи, сочувственно вздыхали, поматывали головами, словно понимают, и вообще не только не препятствовали нашей беседе, но всячески старались принять в ней участие.
- Куда же вы теперь идёте? – спросила я пленных.
- В магазин за покупками.
Они вежливо откланялись, щёлкнули каблуками и двинулись дальше с самым независимым видом.
Старый казак, внимательно слушавший нас, обратился ко мне:
- Чего они тебе, барыня, рассказывали?
- Говорят, хорошо им у вас живётся.
- Да, жалиться им не на что. Коли б наши у них там так жили. А то эти, гляди, как отъелись. Приехали тощие, а теперь во какие гладкие стали.
- Где же они все помещаются?
- Да вот, только за станицу выйдешь, через балочку перейдёшь, там ихние бараки и стоят. А вот тут ежели пойдёшь, за выгоном большой дом белый увидишь, больница это. Для них, для германцев, построена.
И совсем не спрашивает старик, для чего мне военнопленные, зачем я разыскиваю их.
Нет у него и намёка на подозрение о шпионаже, которым так охвачена вся Германия.
Мирный он человек «душевный», и всё вокруг такое же добродушное, тихое…
Газета «Приазовский край» № 92 от 9 апреля 1915 года.
продолжение ⇨
Навигатор ← Первый Донской округ