Мы добираемся до бывшего места жительства художника на подземке. К счастью поезд почти пустой: Лина даже не успевает испугаться или расстроиться. На нескольких сидениях, покачиваясь в такт с вагоном спят бездомные. Эти существа обычно занимают трехместные лавки, поставив свою нехитрую утварь в головах вместо подушки. Их никто не сгоняет с места, даже если вагон полон пассажирами. Лина старается не смотреть на них и ведет со мной разговор о предстоящих смотринах. Кто-то из ее знакомых собирался подъехать на распродажу картин в то же самое время, что и мы, и потом провести остаток дня вместе.
Мы благополучно доезжаем до нашей остановки и выбираемся из подземки на лифте. Мне сразу становится понятно, что в таких лифтах моя Лина еще не каталась. Лифт напоминает из себя большую комнату, две противоположные стены которой являются дверями, а две другие украшены зеркалами. Лифтом управляет все тот же лифтер, что и многие годы назад. Он ничуть не изменился – все те же баскетбольные кеды с белыми носками до колен и просторные нейлоновые шорты. Когда-то давно из разговора с ним я узнал, что он был ветераном вьетнамской войны и, как льготу от города, получил работу муниципального лифтера в дополнение к пенсии по инвалидности. Работа ему очень подходила и нравилась: он страдал бессонницей. Работа была несложной: сидеть на продырявленном венском стуле и через хитроумную систему зеркал на стенах следить, чтобы все пассажиры вошли или вышли. Под стулом он держал холодильный ящик с бутербродами и холодными напитками, которыми он приторговывал в минуты чьей-то нужды.
Мы выходим из лифта, встроенного в скалу, прямо на улицу и спускаемся вниз по круто уходящему вниз тротуару. Кирпичные 5-ти этажные дома довоенной постройки громоздятся неровным забором одноразмерных зубов с одной стороны улицы. А с другой ее стороны за покалеченным чугунным забором находится парк. Я никогда в нем никого не видел кроме птиц. Это один из тех парков «по неволе», когда бороться с природными условиями не имеет смысла: парк находится на откосе натуральной скалы.
Вдоль домов на тротуаре растут деревья посаженные человеком. Нам навстречу попадаются люди, гуляющие с крупными породами собак, о которых безошибочно можно сказать, что они выходцы из России. Бывшие москвичи и ленинградцы, если были заядлыми собачниками, живя в тесных городских квартирах, то теперь-то им и сам Бог велел иметь животных. Их ни капли не смущает, что держать крупную собаку в квартире не так здорово. Они ведь никогда не знали другого, а укорененная привычка к животным в быту переехала в штаты и расцвела еще ярче на земле обетованной. Однако «гуляют» они своих питомцев, как и встарь, не беспокоясь о загрязнении окружающей среды: собачье дерьмо различной свежести лежит неубранным вокруг деревьев и органически вписывается в декорацию улицы.
Мы входим в один из дворов, и сразу попадаем в иное измерение: через открытые форточки и окна звучит русский звук, тянет борщем и котлетами на чесночной основе. На подоконниках лестничных площадок сидит нетрудовая молодежь. У каждого в руках смартфон. Каждый из них в ожидании важных звонков. Я громко говорю об этом по-русски Лине. Она смотрит на меня с ненавистью и полуиспугом. Один парень понимает, что мои слова относятся и к нему тоже и предлагает мне заткнуться.
Лина торжествует от своей предвиденной правоты. Дверь в квартиру на третьем этаже, куда нам надо, полуоткрыта, но я все равно звоню. Нам навстречу из квартиры выходит мужчина со свернутым рулоном полотном под мышкой. Я полушутя поздравляю его по-русски с удачной покупкой. Мужчина не смотрит на меня и быстро спускается вниз.
Квартира представляет из себя цепочку из 4 комнат, связанную узким коридором. Нас встречает девочка лет 14 и спрашивает Лину, договаривалась ли она с кем-нибудь, что придет именно сегодня. Лина обжигает ее одной из своих рекламных улыбок и говорит вместо ответа: « Ух ты как выросла – я бы тебя на улице никогда не узнала. А мама-то где?» Девочка не улыбается, а устало показывает себе за спину: «Она была на кухне, резала лимоны и сыр».
Я умственно ставлю Лине четверку с плюсом за импровизацию одностороннего знакомства и почему-то вспоминаю Малыша.
Мы проходим в первую комнату, в которой на стенах висит несколько непрописанных работ в подрамниках. У некоммерческих художников есть такой прием: не прописывать до конца работы, к которым у них пропал интерес, а начинать писать что-нибудь новое на них пока не охота. Вполне возможно, что со временем интерес может возродиться, и картина будет закончена, но чаще случается, что такое полотно стоит у них в мастерской полузабытым до той поры, пока у творца не хватает средств или времени, чтобы купить именно такой величины полотно для написания вдруг чего-то гениального, и он тогда замазывает непрописанное под новую работу.
Один мой знакомый, музыкант-джазист, пояснял мне про непрописанные полотна примерно так: непрописанное полотно – это может быть, как джем сессия с неизвестным, но талантливым составом: ты играешь с ними случайно и обязательно найдешь в себе что-то такое, что раньше было сокрыто. Оно может быть интересным или не слишком, но, наверняка, неповторимым, сколько бы ты не репетировал. В живописи он разбирался не хуже, чем в музыке, поэтому и понимал про непрописанные полотна.
Иногда у художников непрописанных работ бывает довольно много. Они стоят, как полуфабрикаты и ждут своего часа. Одновременно с полуфабрикатами у художника есть картины и на продажу. Покупатель при случае желает посмотреть все возможное, что есть в мастерской – вот тогда и наступает Время непрописанных работ. Художник, если он делец и не пьян сверх меры, следит за лицом покупателя при просмотре его незаконченных шедевров. Иногда, если покупатель проявляет повышенный интерес к чему-нибудь незаконченному, художник разыгрывает фарс типа, сказав, что это заказная работа, под которую уже получен аванс, и как бы невзначай называет полу смехотворную цифру.
Если покупатель продолжает наступать со встречными предложениями, художник «неохотно» идет ему навстречу и говорит, что может уступить ему эту работу в таком виде, какая она есть сейчас, а заказную он напишет, как повтор.
Нужно заметить, что большинство недописанных работ, сделанных приличными художниками, уже имеют в себе то главное зерно, из-за которого они и были задуманы, и их доработка нужна скорее для завершения этикета – художник потому и отложил ее в сторону, что он уже выразил в ней, что хотел, а делать ее продажной на тот момент было необязательно. Между собой художники так и говорят про подобные работы, что, мол, творчески они закончены, но ремесло еще и не начато.
Мы проходим в первую комнату. В ней нет никакой мебели, зато много стенного пространства. Окна задернуты чем-то медицинским свет-непроницаемым. Правильное освещение с потолка делают живопись на стенах привлекательной. Я обращаю внимание Лины, что развешенные в этой комнате картины не принадлежали одной паре рук. Она спорит со мной, что это еще не факт, что у людей бывают различные периоды творчества.
Я знаю, что прав, потому что вижу на картинах в углу надписаны только даты, а на месте подписи автора – свежепокрашенный камуфляж. Вдова художника хотела заработать на имени неживого и популярного мужа любым путем: она выставила работы всех, кого не унизила идея продать свое творчество под маркой ушедшего из жизни собрата по кисти.
У Лины свое понятие о живописи, и сколько бы я не пытался научить ее выражать словами, что ей нравится в одном и не нравится в другом, она этого не делает, а покупает скорее цветовые пятна, которые имеют терапевтические качества.
В первой комнате есть две отличные работы интерьерного назначения, рассчитанные на большие открытые пространства. К счастью, ни одно из них не нравится Лине, и нашему дому не грозит переустройство.
Во второй комнате я вижу совершенно замечательную графику, подписной литограф под немецкого художника Кехлира. Сам художник жил в первой четверти прошлого века в побежденной Германии и писал картины про голод и последствия войны. Эта работа была явно вызвана чувством голода: на вертикальном полотне был написан вид через окно в успешную мясо-колбасную еврейскую лавку: с потолочных балок на крюках свисают аппетитные копченые ноги и тугие связки колбас и сосисок, бечевки головок чеснока и сушеных грибов. В магазине нет покупателей из-за дороговизны товаров, и хозяин в грязно-желтом переднике с еврейско-петушиным лицом дремлет за прилавком. В руке его торчит разделочный нож. За его спиной видна дверь, ведущая в квартиру на втором этаже. На косяке двери весит сине–золотая мезуза. Картина написана хлестко и злободневно с провокационно-антисимитским настроением.
Около картины стоят трое- двое по-модному небритых мужчин и женщина. Исходя из их разговора, я понимаю, что они серьезно нацелились на покупку литографа. Костя, так зовут одного из мужчин, одет, как французский портовый клошар, в застиранный тельник, широченные порты и пробковые вьетнамки. Второго мужчину зовут Оскаром. Он небрежно прикинут в хлопчатую пару и новенькие лоферы от Гуччи. Костя, обращается к женщине: « Если у вас не лестнице убрать рыдающую голову и переместить на ее место что-нибудь из кухни, то на кухне можно повесить этот постер. Он придется очень к столу».
Женщина недружелюбно смотрит на него: « У нас на кухне нет ничего лишнего, и все продумано таким образом, чтобы утолять там голод, но ни в коем случае не обжираться».
Оскар делает невинное лицо и говорит: « Симха, а что если убрать из кухни курящую жопу? На лестнице она будет смотреться, как отдельная и законченная тема, и освещение там лучше. К тому же на кухне она намекает на возможный запор и курение в туалете.»
- А куда же тогда, по-твоему, мы повесим рыдающую голову? Мы заплатили за нее кучу денег и везли черт знает откуда, не говоря уже о том, что она всем нравится. Ты сам знаешь, что у нас нет другого места, на которое можно было бы смотреть с расстояния дальше, чем протянутой руки. Купи мне сначала дом, в котором бы было достаточно пространства.
- Мы можем ее убрать до лучших времен... рыдающую голову.
- Для меня уже не будет лучших времен, Ос. Литограф, конечно, хорош, но политически он нам не подходит даже на кухне: мы все-таки приехали сюда в качестве евреев и почти-что от погромов.
Я смотрю на женщину боковым зрением и нахожу ее очень привлекательной в порыве исторгаемой негативности.
Лина тянет меня за руку к постеру и говорит, что хочет его купить для нас. Я говорю, что он стоит половину нашего отпуска, к тому же я еще не работаю. Но Лина неукротима: «Искусство нужно покупать, когда оно бывает, а не ждать распродажи. Это тебе ни Home goods перед рождеством. Я могу пожертвовать парой значительной обуви. Ну, давай купим.»
В комнате появляется хозяйка дома с застывшей улыбкой на лице. Она подходит к группе трех и здоровается с ними, как с хорошо знакомыми. Я не слышу, о чем они говорят, но вижу, как Костя указывает рукой на литограф. Хозяйка мрачнеет лицом и неохотно снимает литограф со стены.
Автор - писатель Илья Либман / другие книги писателя Ильи Либмана доступны по ссылке: https://zen.yandex.ru/libman
#штатные записки