Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Осенней позднею порою
Люблю я царскосельский сад,
Когда он тихой полумглою,
Как бы дремотою, объят
И белокрылые виденья
На тусклом озера стекле
В какой-то неге онеменья
Коснеют в этой полумгле…
Открывая очередной выпуск цикла октябрьскими стихами Тютчева, я надеюсь, что душевный настрой читателей канала всё же ближе к настрою Фёдора Ивановича, а не невесёлого немолодого героя титульной сегодняшней картины Бориса Бессонова. И хоть не всем по душе "природы увяданье", я постараюсь сделать так, чтобы нынешнее путешествие по одному дню было хотя бы нескучным, в чём, надеюсь, нам помогут следующие персонажи и события, с ними связанные:
- Лицейский пасынок судьбы
- Счастливое знакомство с вельможей
- В помощь маминьке: "Пусть каждый возьмёт в руки по улице… чёрт возьми, по улице — по метле!"
- Октябрьская метель
- Как Иван Сергеевич с Николаем Алексеевичем поссорился
- Когда самоубийство - единственный выход защитить свою честь
- Лето по-чеховски... с приложениемъ!
13 октября 1811 года директор Царскосельского Лицея Малиновский сообщает министру просвещения графу Разумовскому: все воспитанники прибыли, все одеты единообразно, все довольны и веселы. Самый большой "заезд" был 9 октября, когда были доставлены сразу 10 будущих лицеистов, среди которых - племянник известного на Москве поэта и балагура Василья Львовича Пушкина. Дядя, как считается, его и привёз (хотя существует и версия, что это был всеобщий друг всех Александр Иванович Тургенев. Согласитесь, это очень... симпатичное предположение. И сопроводил в жизнь, и... проводил к месту упокоения). Начинается усиленная подготовка воспитанников к торжественному открытию 19 октября. С предварительною инспекцией наведывается Разумовский - когда-то красавец, а теперь просто брюзгливый старик с лорнетом, чрез который он рассматривает представляющихся ему подростков. Нравятся ему не все: много среди них всяких... (Видимо, искренне полагает, что каких-то семь десятков дворянства его фамилии дают ему на то основания). Это хорошо ещё, что великие князья не будут тут обучаться!
Был среди них один, на персоне которого хочется немного задержаться. Из всех лицеистов - с самой трагической судьбою. Потому что, по сути, и пожить-то не успел.
Подросток с замечательной и броской фамилией Ржевский (между прочим, весьма "корневой" и причудливо отметившейся на страницах отечественной Истории в самых разнообразных ее периодах!) Слабенького физически и патологически ленивого Николеньку Ржевского звали "Кис", был он кроток и чистосердечен, тоже пописывал стишки (впрочем, кто их в Лицее не пописывал!) и участвовал в лицейском журналоиздании - по мере талантов и возможностей. Был "одним из", но далеко не в первых рядах. Вот аттестация 12-летнего Ржевского, данная директором Малиновским:
«…Дарования есть, но по молодости его они еще не довольно приметны в успехах, по сей же причине он невнимателен к своей пользе, резов, и кроме детских невинных ошибок ничего предосудительного в нем не видно; напротив, он весьма кроток и любезен, послушен без малейшего прекословия, чувствителен без гнева, нежен, вежлив и чистосердечен."
Добрый, добрый Василий Фёдорович! Так и видно, в каком затруднении он пребывает, пытаясь найти что-то хорошее в очевидно недаровитом мальчике!.. Через несколько месяцев после выпуска, получив назначение в Изюмский гусарский полк, Кис скончался в возрасте семнадцати лет от "гнилой нервической горячки"... Первым из всех. Следующим через три года станет Корсаков - чахотка. Увы, портрета Ржевского не сохранилось. Пасынок судьбы!
Ученик Нежинской гимназии Николай Гоголь-Яновский обычно появляется у нас в цикле "Однажды 200 лет назад..." Однако ж сегодня мы прочтем письмо его маминьке, высланное уже не подростком, но юношей - оно от 13 октября 1825 года.
Позвольте, дражайшая маминька, и вас немного попенять за молчание. Я уже два письма писал к вам, из коих одно чрез Егора Ильича г-на Бажанова, и не знаю, получили ли вы. — Также позвольте мне просить вас о присылке за мною на Рождество, тем более, что я имею много кой-чего сказать вам, которое весьма интересно, как для вас, равным образом и для меня; но обстоятельства, пространство письма и другие особенные причины не позволяют мне объявить вам теперь. — Надеюсь, дражайшая маминька, что вы не откажете в сем желании сильно вас любящего сына. Кроме того, я имею многие основательные причины, которые заставляют меня ехать домой; равным образом и обстоятельства такие, которые весьма будут полезны для меня по возвращении обратном в мою Гимназию. Но более всего побудит вас еще, что профессор физики и химии, по прошению Димитрия Прокофьевича, обещался приехать к нему на Рождество. Итак вы сим сделаете удовольствие не только мне, но и Димитрию Прокофьевичу. О присылке за мною вы можете сделать условие с родителями Данилевского и Баранова, которые также хотят прислать за ними. Следовательно экипаж надо побольший для четырех.
Прощайте, маминька! Изъявите почтение всем моим родным и не забудьте просьбы нежно вас любящего сына, который с нетерпением желает видеться скорее с вами!
Интересно - что это за таинственное "кой-чего", о котором Гоголь грозится рассказать Марие Ивановне? Уж не о желании ли связать свою дальнейшую жизнь с театром, которым заразился в Кибинцах у того самого "Димитрия Прокофьевича" Трощинского - человека в губернии весомейшего и богатейшего? Именно благодаря протекции Трощинского подростка принимают в гимназию на казённое содержание (огромное подспорье небогатым родителям). А, когда Гоголь решается ехать в Петербург, Трощинский снабжает его рекомендательными письмами к старым знакомцам, которых у него достаточно: ведь при Павле Дмитрий Прокофьевич был сенатором (пока не проштрафился за что-то... впрочем, не он один), а при Александре - министром уделов и юстиции. Как славно, когда у тебя есть такие покровители! А ведь годков-то ему немало - скончается Трощинский через четыре с половиною года, лишь несколько месяцев не дотянув до почтенных для своего времени восьмидесяти!
Первую половину жизни детей мы трудимся на них и для них, а в старости неплохо бы и отдачу какую-нибудь получить... Во всяком случае, полагаю, это нормально. Точно так же думает и Николай Васильевич, с которым мы совершенно не намерены расставаться. В своём письме из Рима сестре Анне Васильевне от 13 октября 1840 года он сперва выговаривает ей за леность и предрассудки (дескать, в праздники приниматься за иглу - грех), а после высказывает соображения по ведению хозяйства, долженствующие облегчить жизнь горячо любимой им маминьки Марии Ивановны (к тому времени ей 49 лет, в литературе того времени для её ровесниц существует одно определение - старушка).
- ... Наконец поговорим еще об одном довольно важном предмете. Слушай, моя душа. Тебя должно непременно тронуть положение маминьки, на которой лежит столько забот и такая сильная обуза, что весьма немудрено, если и у человека сильного закружится голова и кончится тем, что он наконец ничего не будет делать. Слушай. Нужно, чтоб и ты и Оля взяли на долю какие-нибудь маленькие части хозяйства и чтобы уже аккуратно вели дела свои. Например, ты возьми на долю свою молочню, то есть смотри, чтоб при тебе набиралось молоко, делалось масло, сыр, и замечай внимательно, сколько чего должно быть, чтобы потом не могли тебя ни обмануть, ни украсть. Натурально, этого еще немного для тебя. Ты возьми на свою долю еще овец. Пусть к тебе приходит каждый день овчар и рапортует тебе подробно. Ты отправляйся почаще туда сама, — лучше, если пешком, и поверяй почаще всё на деле. Несколько раз заставь, чтобы доили при тебе, чтобы знать, сколько наверное могут давать молока. Записывай родившихся вновь, отправленных на стол, прибывших и убывших. После того, когда ты увидишь, что с этим всем управляешься хорошо, можешь присоединить к этому и что-нибудь другое. Без этого никогда не будет никакого толка в хозяйстве, если сами хозяева не будут входить во всё. А так как одному человеку нельзя входить во всё, то по этому самому и должно непременно разделить труды. Иначе ключницы, домоводки и управители, как бы ни казались надежны с виду, всегда кончится тем, что будут наконец обкрадывать, или, еще хуже, нерадеть и неглижировать. Олиньке тоже выбери на долю какую-нибудь часть по силам. Ты увидишь потом, какую окажешь этим пользу хозяйству и как облегчишь труды маминьки, тем более что у ней столько главных статей хозяйства: уборка и посев хлеба, льну, гумно, винокурня и мало ли чего еще? страшно и подумать даже. Желал бы я очень знать, что ты на это скажешь и какое это произведет на тебя действие, и потому жду нетерпеливо твоего ответа...
Похвально, похвально... Особенно дельно звучит от человека, этого самого хозяйства по сути никогда не имевшего и жившего то тут, то там "на чемоданах". Во втором томе "Мертвых душ" Гоголь, очевидно, решил воплотить свои хозяйственные мечтанья и идеи в лице деловитого "прогрессиста" Скудронжогло/Костанжогло. Я вот тоже всё жду, когда чадо сделает мне аналогичное предложение... что-то вроде: хватит уже работать! Жизнь так коротка! Пиши в своё удовольствие. Как прекрасно прогуливаться два раза в сутки в парке, слушать как ветер шуршит опавшими листьями... Да и до залива можно доходить: смотреть в океанические дали и, кутаясь в воротник, ёжиться от свежей солоноватой прохлады... А?.. Но, похоже, до таких прелестей мне ещё далековато, хотя призрачная, пастельная такая надежда всё же имеется.
Октябрь на Руси - традиционно месяц никак не зимний... Но, видать, природные катаклизмы, вроде тех жаров, что приключились с нами нынешним летом, случались и прежде - правда, с обратным знаком. О такой вот аномалии рассказывает Иван Сергеевич Тургенев в своём письме от 13 октября 1852 года из Спасского во французский Куртавнель Полине Виардо. Впрочем, дело, конечно, не только в описываемой им неожиданно ранней метели... "Метель" у него и на сердце, и - как хотите - но описываемые Тургеневым переживания, как мне кажется, куда красивее и поэтичнее некоторых его романов!
Вообразите себе ураган, сложный смерч, который не падает, но несется, кружится, затемняет, воздух, хотя сам он и бел, и устилает землю до высоты человеческого роста. Вот какова у нас сейчас погода, дорогая и добрая госпожа Виардо. Вы, европейцы, но можете себе представить, что такое русская метель. К счастью, не очень холодно, а не то сколько было бы жертв! Два года тому назад в одной Тульской губернии погибло 900 человек в такую же метель. Но никто не запомнит, чтоб подобная метель случалась в такое время года! Зима точно поторопилась прийти раньше, чем обычно, чтобы утешить нас за скверное лето, только что перенесенное нами. Это похоже на историю человека, который женится на женщине некрасивой и бедной, но глупой! И все-таки я не грущу, несмотря ни на эту отвратительную погоду, ни на предвкушение шестимесячного полного уединения, ожидающего меня. Напротив, я чувствую радостное волнение: ведь передо мною ваше милое письмо, написанное после возвращения в Куртавнель из Англии...
Дорогой и добрый друг, умоляю вас писать мне часто; наши письма всегда делали меня счастливым, а теперь они мне особенно необходимы; я сейчас прикован к деревне на неопределенное время и должен довольствоваться собственными средствами. Ни музыки, ни друзей; да что? нет даже соседей, чтобы скучать вместе! Тютчевы - превосходные люди, но мы с ними плаваем в слишком разных водах. Что же остается мне? Кажется, я вам говорил это не раз: работа и воспоминания. Но для того чтобы работа была легка, а воспоминания менее горьки, мне нужны ваши письма, с отголосками счастливой и деятельной жизни, с запахом солнца и поэзии, который они до меня доносят. Да, кстати, вкладывайте всегда в конверт несколько травинок или лепестков... Я чувствую, как жизнь моя уходит капля за каплей, словно вода из полузакрытого крана; я не сожалею о ней; пусть уходит... что мне с пой делать?.. Никому не дано вернуться на следы прошлого, но я люблю вспоминать о нем, об этом прелестном и неуловимом прошлом, в такой вечер, как сегодня, когда, слушая унылое завывание вьюги над снежными сугробами, я представляю себе... Нет, не хочу наводить тоску ни на себя, ни - отраженно - на вас... Всё, что со мной происходит, еще очень сносно, нужно напрячься под бременем, чтобы меньше его ощущать...
Ах! мой дорогой друг, какая дрожь охватила меня при воспоминании об этих сиестах под тополями, листья которых легко отделялись от веток и мягко падали на нас! О, да! Какое синее было тогда небо, очень боюсь, что никогда уже по увижу такой красоты. Впечатление, оставшееся у меня от всего этого, так живо и глубоко, что стоит мне только закрыть глаза, как я слышу ясный и легкий шепот этих листьев, уже мертвых, но особенно ярких в синено неба, их омывавшей!..
И, увенчанная грустью,
Земля погружается в сон...
Эта фраза из "Осени" Гуно звучит у меня в ушах с самого начала этой страницы... Его "Осень" великолепна. Я чувствую, что весь охвачен умилением, но надо освобождаться от него - к чему это?
Я сейчас открыл на мгновение дверь моего балкона... Бррррр! Какая волна мрачного холода, ледяного ветра и снега... Диана вскочила и отшатнулась в ужасе... Ах, бедняжка! ты не привыкла к такому климату. Бедная ты француженка! Давай сядем рядышком и будем вспоминать о Куртавнеле...
История, надводной части которой мы сейчас коснёмся, начиналась достаточно давно - ещё с 1855 года, когда Иван Александрович Гончаров имел неосторожность поделиться с коллегою Иваном Сергеевичем Тургеневым замыслом нового романа "Обрыв", а уже через год появляется "Дворянское гнездо", некоторые сюжетные повороты которого смутно что-то напомнили Ивану Александровичу. А уж когда в 1860-м появился "Накануне", дело и вовсе дошло до третейского суда, в результате которого Тургенев прекратил какое-либо общение с Гончаровым. На напечатанный в "Русском вестнике" "Накануне" Добролюбов пишет статью, которую Тургенев прочтёт ещё до выхода очередной книжки "Современника" в печать. И она ему не понравилась. "Убедительно тебя прошу, милый Некрасов, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка — я не буду знать, куда деться, если она напечатается". "Милый Некрасов" статью таки напечатает. В итоге поставленный Тургеневым ультиматум "или я, или Добролюбов" привёл к демаршу первого и разрыва его как с журналом, так и с самим Некрасовым. Последняя (и первая после разрыва) их встреча состоялась лишь у смертного ложа Николая Алексеевича: "... Мне почудилось, что не его рука взялась за мою. Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина... Эта женщина соединила наши руки… Она навсегда примирила нас. Да… Смерть нас примирила".
А пока что 13 октября 1860 года разобиженный Тургенев весьма декларативно, будто афишу вывешивая напоказ свои чувства, пишет верному соратнику Некрасова - Ивану Ивановичу Панаеву - из Парижа:
Любезный Иван Иванович. Хотя, сколько я помню, вы уже перестали объявлять в "Современнике" о своих сотрудниках и хотя, по вашим отзывам обо меня, я должен предполагать, что я вам более не нужен, однако, для верности, прошу тебя не помещать моего имени в числе ваших сотрудников, тем более что у меня ничего готового нет и что большая вещь, за которую я только что принялся теперь и которую не окончу раньше будущего мая, уже назначена в "Русский вестник"
13 октября 1877 года происходит событие, о котором долго ещё будет судачить не только Москва - вся Россия: после четырёхчасовых слушаний в зале суда обвинённый в мошенничестве управляющий Императорскими конными заводами в Туле и Москве генерал-майор Леонид Николаевич Гартунг выходит в отдельную комнату, садится за стол и стреляет себе в сердце. " Свои долги я плачу сам… Я ничего не похитил и врагам моим прощаю» - таково содержание посмертной записки Гартунга. Человек безукоризненной честности, знающий о лошадях и конезаводах решительно всё, он пал жертвой собственной доверчивости: будучи душеприказчиком скончавшегося купца, пошёл навстречу его вдове и, не дожидаясь общепринятого в подобных случаях порядка делопроизводства, взял все деньги и бумаги покойного и передал их ей. Хоронили самоубийцу всею Москвой. Уже позже выяснилось, что один из родственников купца оказался несостоятельным должником, он-то и оказался главным интересантом в этой истории, хитроумно ошельмовав невинного в мошенничестве Гартунга. Вдова его - Мария Александровна, урождённая Пушкина, напишет родственникам: "Я была с самого начала процесса убеждена в невиновности в тех ужасах, в которых обвиняли моего мужа. Я прожила с ним 17 лет и знала все его недостатки; у него их было много, но он всегда был безупречной честности и с добрейшим сердцем..." Замуж она более так и не вышла.
Как прошло ваше лето, уважаемый читатель? Навещали "здравницы Крыма" ли, пили марциальные воды, а то, может быть, окольными путями рискнули погреться на берегах туретчины?.. В отличие от вашего покорного слуги, все три месяца не покидавшего Петербурга... А вот не угодно ль прочесть сочинение Антона Павловича на неизменную школьную тему "как я провёл этим летом", написанное из Москвы 13 октября 1889 года издателю и тогдашнему образцовому медиамагнату Алексею Суворину?
13 октябрь (нехорошее число для начала).
С приездом!!
Приглашением остановиться у Вас я, конечно, воспользуюсь очень охотно. Тысячу раз благодарю. Приеду же я гораздо позже, чем в октябре или в ноябре.
У меня всё обстоит благополучно. Я почти здоров, семья тоже, настроение хорошее, деньги есть, и хватит их мне до Нового года, лени пока нет. Летом я бездельничал, в последние же месяцы сделал больше, чем можно было ожидать от такого литературного тюленя, как я. Во-первых, написал я повесть в 4½ листа; закатил я себе нарочно непосильную задачу, возился с нею дни и ночи, пролил много пота, чуть не поглупел от напряжения — получилось вместе и удовольствие, и дисциплинарное взыскание за летнее безделье...
Во-вторых, едва успев кончить повесть и измучившись, я разбежался и по инерции написал четырехактного «Лешего», написал снова, уничтожив всё, написанное весной. Работал я с большим удовольствием, даже с наслаждением, хотя от писанья болел локоть и мерещилось в глазах чёрт знает что...
... Говорить ли, отчего я не поехал за границу? Если не скучно, извольте. 1-го июля я выехал за границу в подлейшем настроении, оставив в таком же настроении всю семью. Настроение было безразличное: в Тироль ли ехать, в Бердичев, в Сибирь ли — всё равно. Зная, что в Тироле Вы проживете целый месяц, я решил заехать по пути в Одессу, куда телеграммами приглашал меня Ленский. В Одессе я застал труппу Малого театра. Тут я, лениво философствуя и не зная, куда деваться от жары, размыслил, что на дорогу у меня не хватит денег, но все-таки решил ехать в Тироль. Но вот что ударило меня по ногам и сбило с толку: Ваши телеграммы я получал, а мои телеграммы не доходили до Вас, и я получал такой ответ (документы целы): «Souvorin inconnu Dépêche en dépôt-direction». А тут пошли всякие соблазны, финансовые соображения и проч., что всё вместе взятое окончательно сбило меня, спутало, и я из Одессы, имея в кармане менее 400 руб., поехал в Ялту. Здесь застрял. Описывать свои крымские похождения не стану, ибо для этого у меня не хватает таланта английского юмориста Бернарда.
Я жалею, что не был за границей, мне стыдно перед самим собой и Вами, которому я доставил столько хлопот, но в то же время я немножко рад этому. Ведь если бы я поехал, то я завяз бы по уши в долги, вернулся бы только теперь, ничего бы не сделал, а всё это для такого труса, как я, пуще Игоревой смерти...
Ах, кабы всем нам так "бездарно" тратить своё лето!.. И "Скучную историю" написал, и "Лешего", и, направившись было за границу, оказывался то в Одессе, то в Ялте! Более всего напоминает его же собственный, 1886 года, рассказ "В Париж!" (один из моих любимых), в котором заботливая провинциальная общественность отправляет на лечение во Францию к Пастеру покусанных собакою коллег-чиновников. Правда, уже через четыре дня один из них был замечен на малой родине в ужасающем виде... Впрочем, давайте дадим слово самому автору, лучше него, как говорится, всё одно не напишешь:
"... Если держаться строго хронологического порядка, то не дальше, как через четыре дня после проводов, сестры Грязнова, сидя у окошка и тоскуя, увидели вдруг идущего домой Лампадкина. Педагог был красен, выпачкан в грязи и то и дело ронял свой чемодан. Сначала девицы думали, что это привидение, но скоро, когда стукнула калитка и послышалось из сеней знакомое сопенье, явление потеряло свой спиритический характер. Сестры замерли от удивления и, вместо вопроса, обратили к пришедшему свои вытянувшиеся, побледневшие лица. Педагог замигал глазами и махнул рукой, потом заплакал и еще раз махнул рукой.
— Приехали это мы в Курск... — начал он, хрипло плача. — Вася мне и говорит: «На вокзале, говорит, дорого обедать, а пойдем, говорит, тут около вокзала трактир есть. Там и пообедаем». Мы взяли с собой чемоданы и пошли (педагог всхлипнул)... А в трактире Вася рюмку за рюмкой, рюмку за рюмкой... «Ты, кричит, меня на погибель везешь!» Шуметь начал... А как после водки херес стал пить, то... протокол составили. Дальше — больше и... всё до копейки! Еле на дорогу осталось...
— Где же Вася? — встревожились девицы.
— В Ку... Курске... Просил, чтоб вы ему скорей на дорогу денег выслали...
Педагог мотнул головой, утер лицо и добавил:
— А Курск хороший город! Очень хороший! С удовольствием там день прожил..."
Как по мне, Антону Павловичу удалось-таки, несмотря на некоторые невесёлые события сего дня, завершить его достойно. А чтобы было совсем уж умиротворённо, из всех написанных нынче стихотворений я выбрал Максимилиана Волошина - от 13 октября 1893 года. В нём нет вовсе коробящих характерных черт поэтов, отметившихся сегодня - эпатажно-циничного Брюсова, или сумрачной лиричной безнадежности Блока... А нам того и надобно! С надеждою - в светлое завтра!..
Среди людской тревоги и волненья,
Средь всякой пошлости, средь всякой суеты,
Средь скромной гордости и гордого смиренья
Мы с вами встретились на жизненном пути.
Мы встретились бесцельно и случайно,
По странной прихоти бессмысленной судьбы,
Но вот, как будто бы какой-то силой тайной
Мы вдруг заметили друг друга меж толпы.
И мы сошлись. Мы поняли друг друга,
Почти не говоря, почти без всяких слов.
Я в вас нашел ценителя и друга,
Вы поняли вполне весь смысл моих стихов.
Вы поняли мои желанья и стремленья,
Вы поняли мой высший идеал,
К чему стремился я, чего всегда желал, –
И мне послали слово ободренья.
Я вас благодарю. Поверьте, что всечасно
Я буду помнить гордый ваш завет,
И именем всего, что честно и прекрасно,
Я вас благодарю, мой пламенный поэт!
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу