Дуняшка стояла за распахнутыми настежь воротами отцовского дома, утопая по щиколотку в пыли босыми ногами. Приоткрыв чумазый рот, она с испугом наблюдала за бестолковой суетой взрослых. Большая в*енная машина, зелёным дощатым кузовом упиралась в ворота, и в неё, бегая туда и сюда, грузили какой-то скарб непонятные люди.
На вершине сложенных как попало тюков, подушек, корзин, восседала женщина, которая тёплым взглядом неотрывно смотрела на Дуняшку. Лицо женщины казалось до боли знакомым, и девочка всё пыталась его получше рассмотреть, однако сделать это ей мешали невесть откуда берущиеся слёзы, которые то и дело стали набегать на глаза. Где-то, в глубине тоненького детского горлышка, само по себе рождалось:
— Ы-ы-ы!
Зареветь Дуня боялась. Ей казалось, что тогда женщина обидится и отвернётся от неё, а смотреть так хотелось.
Судорожно глотая рыдания, Дуняшка переступала ножками, словно деревенская пыль, после дождя становящаяся чёрной, липкой, пахнущей до озноба чем-то родным, грязью обжигала ей ступни.
Вдруг людская суета прекратилась, и чей-то густой голос тяжело произнёс:
— Пора!
Машина медленно тронулась и словно бы поплыла, удаляясь от Дуняши. Вместе с машиной стало удаляться и лицо женщины. Девочка побежала вслед. Ей казалось, что она летит стремглав, а ноги словно бы вязли в пыли, которая к тому же весёлыми жгутиками закручивалась, одевая борта машины и всё больше и больше скрывая сидящую в ней женщину.
Преодолевая смертельную тоску, Дуняшка рванулась изо всех сил и навзничь упала в горячую пыль, словно бы провалившись куда-то глубоко-глубоко.
Кубарем летя в тёмную бездну, Дуняшка вдруг отчётливо поняла: это же Настя, Анастасия, её дочь. Это она смотрела на неё любящим взглядом, уносясь на в*енном грузовике вдаль.
Евдокия Степановна заплакала, утирая слёзы кончиками белого головного платка и сообразила, что она уже сидит за столом возле окна в своём доме. На дворе — ночь, светит луна, да так светит, что косой прямоугольник окна ярко сияет на свежевымытом полу. Шевелятся занавески от лёгкого ночного ветерка, а в дверях стоит взрослая Настя, печально смотрит на свою мать и молчит.
— Настя, доченька! — хотела было позвать её Евдокия, но что-то сжало ей горло комком.
Поперхнувшись, Евдокия закашлялась и проснулась. Болело сердце, а на подушке расплывалось мокрое от слёз пятно.
«Что бы мог значить этот сон?» — мучительно размышляла баба Дуня, одеваясь и заправляя постель. Перекрестившись на строгий лик Смоленской иконы Пресвятой Богородицы, Евдокия Степановна пошла на двор.
Открыв дверь, она впустила в дом Ваську, который с громким урчанием тут же принялся тереться ей об ноги, смешно потряхивая головой, на которой не хватало половины правого уха, утраченного в лихих боях с соседскими котами за сердца полосатых красавиц.
— Ах, ты мой разбойник, — ласково проговорила баба Дуня. — Что, гулёна, потрепали тебя соседские?
Васька в ответ стремительной серо-полосатой молнией взлетел на стол для рукоделия и принялся ходить по нему взад и вперёд.
Баба Дуня снова стала серьёзной и задумчивой: «Что же всё-таки хотела сказать мне Настя? Зачем приходила?»
Дать ответ на этот вопрос могла бабка Махора, которая была старше Евдокии Степановны лет на десять, жившая на окраине села, за весёлым ручьём. «Схожу-ка я к Махоре, пусть мне погадает, авось пойму, зачем Настя приходила», — размышляла Евдокия, прохаживаясь по двору.
Открыв курятник, она выпустила кур. Зачерпнула в сарае, в мешке, зерна, высыпала его в кормушку. Затем, набрав в колодце воды, баба Дуня налила часть в большую железную миску для кур, остальную воду понесла домой.
Проходя мимо пустой собачьей будки, Евдокия Степановна с сожалением вспомнила озорного, рыжего, вечно блохастого пса, по кличке Букет, который ночами бдительно нёс службу, звонким лаем предупреждая любое движение, а днём с чувством исполненного долга дрых в тёмной прохладе будки, бдительно выставив из неё чёрный мокрый нос.
Закадычный Васькин друг и Танин любимец, Букет прошлой осенью внезапно заболел и в течение трёх дней буквально сгорел, умерев у бабы Дуни на руках. Баба Дуня плакала, а Васька ещё долго подходил к пустой будке, стоял, приподняв правую переднюю лапу, недоумённо принюхивался, а потом, фыркая, сиротливо уходил прочь.
Даже не попив утреннего чаю, Евдокия Степановна стала собираться в гости к Махоре. Повязав на голову «выходной» платок, баба Дуня сложила в лукошко десяток куриных яиц, в дар гадалке, вышла за калитку и несколько секунд постояла, зажмурив глаза. Закрыв калитку и зацепив её проволокой, чтобы во двор не забрели соседские козы, пожилая женщина бодро засеменила на окраину села. Серый Васька, увязавшийся за ней, какое-то время шёл вдоль дороги по траве, а затем отстал, видимо найдя себе занятие поинтереснее.
Перейдя по крепко сделанному деревенским кузнецом и слесарем Петькой мостику через ручей, Евдокия подошла к дому гадалки.
— Махора, ты дома? — громко позвала она.
В ответ на её голос из раскрытого окна дома высунулась голова Махоры в белом платке. Прищурившись, она посмотрела на Евдокию Степановну и ответила:
— А, это ты, Дуня, проходи в дом.
В доме Махоры крепко пахло мятой, чабрецом и свежевыстиранным бельём. Разувшись, Евдокия осталась в серых шерстяных носках.
— Заходи в зал, — из глубины дома позвала её гадалка.
В прихожей, над маленькой печуркой, висели пучки сухой травы и большое деревянное сито, а над дверью, ведущей в другие комнаты, — потускневшая от времени икона Святителя Николая.
Машинально перекрестившись на лик, Евдокия Степановна прошла в зал. Там её встретила сумрачная прохлада, а висящие на стене часы с боем громко тикали, соревнуясь с озорным щёлканьем и пересвистыванием синиц, усевшихся за окном о чём-то спорить на Махориной цветущей розовым дымом вишне.
— Ну, с чем пришла, Дунька? — весело спросила её Махора.
— Да вот, сон непонятный видела. Настя моя ко мне приходила. Вроде, как хотела что-то сказать, а что, — я так и не поняла, — вздохнула Евдокия и пересказала Махоре сон.
— Дуня, я ведь сны не толкую, — ответила Махора.
— Да нет, я не о том, — отмахнулась Евдокия Степановна, — ты бы мне погадала, авось я пойму, в чём суть и что надо делать. И вот, я тут яичек тебе принесла, — сказала баба Дуня и оглянулась по сторонам, ища место, куда поставить корзинку.
— Спасибо, поставь там, — и Махора указала пальцем на пустой стул, стоявший под часами.
Евдокия Степановна поставила корзинку на стул, поправила свой нарядный, с красно-жёлтыми узорами в виде листьев, платок и выжидательно уставилась на гадалку.
