ГОШИНА ОСЕНЬ: ШКОЛА СТАРЕНИЯ

1. Осень Всему нужно учиться, чтобы прожить свой мир в отпущенное тебе время по-человечески. И чтобы научиться по-человечески любить, терять, обретать, болеть, стареть, нужно сначала понять, что все эти вещи существуют и до человека, и без человека, и лишь потом, если нам очень повезет чему-нибудь научиться у братьев наших меньших, мы можем попробовать выделить в нашем опыте собственно человеческое. И это неправда, что не у кого учиться. Учителей в этом деле уйма. Учеников мало. Потому что мы спесивы, высокомерны и страшно ограниченны. * * * Когда по утрам я выношу из подъезда на руках Гошу, семнадцатилетнего, костлявого (как и в пору своей молодости), слепого и глухого кобеля, любой, кто видит эту сцену со стороны, убежден, что собаку давно пора усыплять, что ее жизнь — сплошное мучение. Ведь даже простое и насущное — отправление физиологических потребностей — дается ему с величайшим трудом: стоя на всех четырех дрожащих и при этом все время закашивающих, как в разваливающемся табурете, лапах, Гоша направляет струю куда-то назад, попадая то на одну свою лапу, то на другую. Но чаще он, опустив голову и хвост, сосредоточивается только на том, чтобы не потерять равновесие. Где уж тут думать о направлении струи, если иной раз случается, что шлюзы открываются сами еще до того, как тебя поставят на землю. Еще драматичней выглядит со стороны сцена отправления трудной нужды. Задние лапы становятся под углом к поверхности земли — согнуть их было бы много труднее, потому что нельзя устоять, если перемещать центр тяжести, испытывая боль в суставах, а еще труднее было бы потом разгибать затекшие и привыкшие к новому положению лапы. Гоша, тужась, часто заваливается назад, и завалился бы совсем на спину, если бы не натянутый хозяйкой вперед поводок, ведь прямые передние лапы давно уже не служат противовесом — так тонки и легки они. Первое, что делает Гоша на улице, это, конечно, нужда. Это главное дело, требующее крайней сосредоточенности и колоссальных усилий. Потом мы медленно, с остановками, означающими самое разное: внезапную амнезию, необходимость передохнуть, все, что угодно, — идем на прогулку. Мы идем по расчищенным тропинкам, обходя кусты, кустики и просто ветки. Когда листики растущих по обочинам трав касаются Гошиной морды, он останавливается и может стоять неподвижно, раскачиваясь на косящих ногах, бесконечно долго. Слепой, он думает, что впереди стена. Однажды я видела, как соседский пес Шарик, такой же, как мой Гоша, старый и слепой, но более крупный, стоял, уткнувшись мордой в дверной косяк нашего подъезда, и выл. В полуметре от его морды была щель дверного проема, но он не мог ее найти и думал, что навеки заблудился. Была зима. Порядочный пес, он попросился выйти, чтобы справить нужду, и как расстроился и испугался, не найдя потом дорогу домой там, где она должна была находиться! Я тяну за поводок Гошу в сторону от обочинной травы, и мы продолжаем медленное шествие по тем местам, где еще каких-нибудь восемь лет назад я, до крайности раздраженная и взмыленная, бегала в поисках своего совершенно неуправляемого, хитрого пса. Как я ненавидела его временами! Я ненавидела его за то, что он всегда добивался своего. Вероятно, у него был более сильный, чем у меня, характер. А может быть, у него и ума было поболее, чем у меня. Не знаю. Но временами я была совершенно измучена тем, что в знак протеста против ограничения его прогулок (а как было не ограничивать его самостоятельность в сезон собачьих свадеб, когда он заявлялся домой неизвестно в каком часу с кровавой мордой и с кровавым брюхом, но гордый и довольный собой, а иногда и жалкий, побитый своими более сильными соперниками) он сутками ничего не ел и только, постанывая и поскуливая, слонялся по квартире. Как ему удавалось это внезапное превращение в центр звука, центр движения, центр страдания! Я была беспомощна перед этими омерзительными превращениями. Я не могла сосредоточиться ни на бессмертных истинах великих писателей России, ни на гастрономических идеях. И музыка — любая! — не могла заглушить его негромкого, уверенного в своей правоте, неспешного постанывания. «Все! — наконец не выдерживала я. — Пошел вон!». Как дошедшая до последней крайности жена выставляет мужа за дверь, так и я выставляла Гошу. А он, добившись своего, воспринимал происходящее с чувством глубочайшего удовлетворения и, прискакивая как-то озабоченно и весело, отправлялся по делам. Даже мой ему пинок под зад не убавлял его самодовольства и моего ощущения собственной неполноценности. Он всегда умел настоять на своем и не скрывал своего превосходства предо мною. Наши отношения напоминали мне отношения вконец обнищавшего аристократа, убежденного в том, что кто-то обязан его обеспечивать необходимым, и простой честной труженицы, которая тянет на себе захребетника, помыкающего ею, хотя и осознает, что замечательно могла бы обойтись и без этой обузы, да «обуза» без нее сгинет в одночасье. Гоша и в своей юности, самой нежной и ранней, был не только лукав и мил, но и брезглив, привередлив, спесив. Когда мы с ним выходили после дождя на улицу, он театрально останавливался перед каждой лужей и, подобрав под себя тонкие длинные пушисто-белые лапки, умудрялся преодолевать это омерзительное препятствие на цыпочках, то отставляя, словно мизинчик, лапку, то глубоко и нежно прижимая ее к себе. Таким же был он и с людьми. Я помню, как соседка с третьего этажа, любившая всех на свете котов, псов, бурундучков и тому подобную живность, иной раз заглядывала и к нам, прихватив гостинец для Гоши — кусочек колбаски в кармане дорогого длиннополого халата. Этот поганец Гоша, умильно склонив набок головочку, как бы стесняясь своей нежности, подгребал к гостье, деликатнейшим образом обнажив маленькие чистые зубки, словно целуя, принимал гостинчик, а затем, уже явно делая над собой усилие, позволял ей себя погладить. Не более одного раза! Далее он удалялся на полусогнутых, стараясь освободить себя поскорее от общества недостойных. И ведь самое обидное, что он не был человеконенавистником. Он был обыкновенным аристократом, хорошо знавшим, с кем следует водиться, с кем — нет, кто ему ровня, кто — нет. И это-то и определяло его отношения с миром: не «кто кормит — тот и мил», а кто ровня — тот и мил. И бывали случаи, когда он затевал флирт на улице, унюхав запах хороших духов, почувствовав интеллигентного, хорошо одетого человека, чаще женщину, молодую и привлекательную. Он даже среди куриц умел увидеть красавицу и выделить ее из остальных. И в этой приверженности к женскому не было ни похоти, ни расчета. Было умиление и романтический восторг. Гоша пристраивался к ногам прохожего, а когда тот замечал около себя неожиданного спутника, то Гоша вел себя так, как будто говорил: «Я был бы совершенно счастлив, если бы вы согласились разделить со мною жизнь! Достойных так мало... Я почти потерял надежду на встречу с вами»... Можете себе представить, что в этот момент должна была испытывать я? Позволять себе такое при живом-то хозяине, подобравшем тебя щенком паршивым! У Гоши был свой круг, и я в него не входила. Кроме двух жен — Лады и Белки (обе мне не нравились, потому что были толстые и немолодые), у Гоши были многочисленные подружки: Ласочка, Молдаванка, Пересы... Это только те, кого я узнала, когда разыскивала не в меру загулявшего своего сожителя. Из людей он любил нежно и верно соседку с первого этажа. Она была ему так же преданна. Даже попросила меня их сфотографировать, сказав при этом: «Гоша — мой лучший друг». На фотографии Гоша нежно приникает к ее колену головой. Гоша любил двух моих приятельниц, одна из которых звала его «Гоша — рыжий черт», хотя он совсем не был рыжим. Только в молодости в самое жаркое лето на одном бедре его под солнцем выгоравшее пятно слегка рыжело. Потом этот оттенок исчезал. Бесследно. Как в конце концов бесследно исчезла и любовь к Гоше приятельницы. Другая любит его и посейчас, когда Гоша уже не узнает ее. Были, вероятно, и другие любимые, а вот друзей мужского пола было совсем наперечет. Был такой Андрей Иванов. Почему вдруг с первого раза, только увидев друг друга, они прилипали, приникали и припадали друг к другу и так сидели, пока Андрей не уходил, — для меня загадка. Есть еще один мужчина, с которым мы регулярно раскланиваемся, словно старые добрые знакомые. Кто он, как его зовут, я не знаю. Он же обо мне знает только то, что я — Гошина хозяйка. Знает он Гошу. А Гоша знает его. Они познакомились очень давно, когда Гоша был совершенно юным, а этот некто — моложавым, спортивного типа мужчиной, совершавшим регулярные пробежки. Тогда-то, по всей вероятности, Гоша и встретил этого своего знакомого и одобрил его аристократическую заботливость о состоянии тела и души. Я сама видела, как Гоша, которого я вела на поводке, едва заметив идущего нам навстречу пана спортсмена, внезапно менялся. Все его существо излучало крайнюю степень умиления. Его туловище начинало извиваться червяком, а головочка любовно тряслась. Он сомнамбулически двигался в сторону человека, которого я первый раз в своей жизни видела. «Обознался», — сказала я одновременно псу и незнакомцу. И услышала: «Нет, не обознался. Мы с Гошей приятели». И как только Гоша сумел при знакомстве представиться? Из собак у Гоши был только один друг. Только один! Мишка. Маленький, похожий на белку, фантастически юркий, легкий, веселый пес, пулей летавший по двору и, как кот, взбиравшийся на деревья. Они недолго гонялись друг за другом. Кто-то прищемил Мишку в подъезде. И он исчез. Вероятнее всего, сгинул, не перешагнув беспечального щенячьего возраста. А у Гоши с тех пор никогда больше не было друзей среди собак. А из мужчин — спортсмен и Андрей Иванов. Да еще сосед Петр Дмитриевич, царство ему небесное, с которым Гоша ходил за пивом. И все. Только годами усердного и бескорыстного служения Гоше добилась я его расположения, и то далеко не полного. И все-таки это плюгавое — соплей зашибешь — существо дважды очень по-мужски защитило меня в трудную минуту. Первый раз перед лицом во много раз превосходящих сил противника Гоша встал между ним и мной, весь дрожа от ненависти к врагу и готовности на любую жертву ради моего спасения. И это меня действительно спасло, потому что противник сник, побежденный психологически. Это только на первый взгляд кажется тому, кто мало знает, что такое жизнь, что побеждают мускулы, интеллект, ножи, вилки, кастеты и пистолеты с пушками. На самом деле побеждает готовность скорее умереть, чем отступить. Лев Толстой это очень хорошо показал в романе «Война и мир». А Гоша доказал мне, что такое бывает не только в книжках. А потом был еще один случай, страшный, но хорошо закончившийся. Дело было 27 декабря. (На всю жизнь запомню!). Среди ночи меня разбудил шум на лестничной площадке. Кто-то ломился в мою абсолютно ненадежную и не рассчитанную на подобные эксперименты дверь. Я была одна, если не считать Гоши. Помощи ждать неоткуда. Я очень испугалась. Полуодетая, я изо всех сил в прихожей держала свою дверь и кричала, что вызову милицию (интересно, как!), что буду стрелять через дверь (интересно, из чего!). Я знала, что помощи от соседей мне не следует ждать. Соседи мои — люди хорошие, но они уже очень немолоды, и все, что они могли бы сделать для меня, — это костьми лечь рядом. А кому это нужно и какой в этом смысл?! Они помогли бы мне, но потом. А мне сейчас было страшно! И мне сейчас была нужна чья-нибудь помощь. И я закричала, что есть силы: «Я сейчас открою дверь и спущу на вас собаку!». И тут Гоша залаял басом. И так мы с ним три часа, прижавшись друг к другу, орали и лаяли. А потом в шесть часов заговорило радио, и стало уже не так страшно. «Катитесь к черту!» — сказала я всем, кто нас разбудил, и пошла спать. Да, дети, это очень важно, когда есть кому встать рядом с тобой плечом к плечу перед лицом опасности. Горе одному! Один — не воин. Каждый дюжий ему господин и даже пьяные, если их двое. А сейчас Гоше семнадцать. И он не живет, а доживает. Это раньше он подходил к своей чашке с брезгливым удивлением: дескать, «что это моя тут недотепа мне подсунула, не надумала ли отравить ненароком, с нее станется! Фу, гадость! Нет, попощусь сегодня. Здоровее буду». Стыдно признаться в наше нелегкое время, как, измученная привередливостью гнусного сожителя своего, я покупала ему (не себе! сама я ела кашу) утку и запекала ее в утятнице. А он потом с той же брезгливой осторожностью подходил к своей чашке и устало, неторопливо, снисходя принюхивался и без всякого удовольствия и тени благодарности лениво жевал приготовленное. Сейчас он ест жадно. Ест все — вкусное и невкусное. И если давать ему столько, сколько он смог бы съесть, то его тоненькие балетные ножки просто подломились бы под тяжестью съеденного. Я веду Гошу к дому, где когда-то жили Молдаванка и Пересы, где сейчас живет сынок или внучок одной из них, а самих подружек уже да-а-вно нет на свете. Мне хочется, чтобы Гоша узнал это место. Но он, видимо, все-таки не узнает, хотя и начинает принюхиваться. Или мне это кажется, а он просто устал, остановился и ниже обычного опустил голову. Длинная сегодня получилась прогулка. И хорошо, что не жарко. Жару Гоша переносит тяжелее, чем морозы, хотя на морозе страшно мерзнут обнаженные части его старенького, совсем старенького тела и болят уши. Но сегодня не жарко и не холодно, и мы делаем еще один небольшой круг. У самого нашего дома Гоша резко останавливается и начинает нюхать землю. Слепой и глухой, он еще различает запахи. Не все. Он, например, не всегда улавливает по запаху мясо. Недавно, когда он очень заболел — у него обострилась суставная боль, я, уходя на работу, оставила около его постели в чашке кусочек свежей говядины, чтобы поддержать страдающего, больного пса. Кусок так и остался к моему возвращению нетронутым. Гоша не узнал или не почувствовал запаха мяса. А ведь, как все собаки, он больше любой другой пищи любит сырое мясо. Что он и доказал с готовностью, когда я поднесла ему кусочек под самый нос. Наблюдая за Гошей, я понимаю, что его заинтересовало. Это были следы пребывания в нашем дворе чужой собаки. Медленно, миллиметр за миллиметром, Гоша продвигается к эпицентру небольшой, уже впитавшейся в землю лужицы. Другой пес, Чарли, в подобных случаях с остервенением разбрасывает лапами землю, хранящую запах чужого. После этого расписывается гордо и несуетливо: «здесь живу я». Гошины лапы плохо служат ему. Чтобы они, дрожащие, не разъезжались, Гоша иногда складывает их в фигуру, напоминающую букву икс. С ногами, так причудливо сложенными, он медленно продвигается к цели. Нет, ему не разгрести этого пятна, ноги слишком ненадежны, и Гоша, весь сконцентрировавшийся на запахе чужого, осквернившего родной двор, выгрызает в самом центре пятна и приседает, пуская струю где-то рядом. Похоже, мы еще поживем на этом свете. Главное — держаться вместе! 10.09.99. 2. Три сушечки ...И можете себе представить, Маяковский это тоже понимал, я имею в виду — держаться вместе. Поэтому он и написал «Хорошее отношение к лошадям», и в какое бы вы думали время? В 1918 году! Кому тогда было дело до лошадей? Ну еще шла бы речь о том, чтобы привезти на лошадях в Москву что-нибудь по-настоящему существенное, а то просто старая лошадь, поскользнувшаяся и не справившаяся с разъезжающимися ногами. Нет, не памятники вождям и революциям главное у Маяковского, а глубокая, постоянная любовь-жалость к зверью. Он и себя самого, когда был влюблен и нежен, чувствовал щенком, ласковым и наивным. И это неправда, что животные бывают умными и глупыми. Умными мы называем тех, кто легко и, главное, охотно поддается дрессировке. Но и так называемые глупые не просто не понимают нас. Они понимают. Они не хотят подчиняться и делают вид, что не понимают или забывают наши команды. Приглядитесь-ка иной раз. Моего Гошу я ничему не могла научить не потому, что он не понимал меня. Он и не скрывал от меня, что понимает все команды. Просто не хотел подчиняться мне. И все. В подобной ситуации иной хозяин берет в руки плетку, палку и начинает ломать собаке характер, подчиняя ее себе с помощью боли, страха. Я, грешный человек, тоже пыталась подавить волю Георгия, только у меня из этого ничего не получилось. Он стал презирать меня еще сильнее. Не то чтобы не было другого пути для человека, взявшего себе собаку, не подчиняющуюся дрессуре. Есть, есть другой путь, но мы не хотим перешагивать через свою спесь. Ну не признает меня Гоша ровней себе. Ну смирись с этим! Согласись с его превосходством, и он станет тебе товарищем, выполняющим твои просьбы. И сделай так, чтобы он захотел подчиниться тебе, если ты — умный человек! В этом весь секрет управления людьми и животными. Но мы ленивы и самодовольны, и когда судьба посылает нам собаку, которая видит в нас достойного уважения и любви хозяина, мы начинаем думать, что мы и в самом деле такие замечательные и всякая собака должна нам подчиняться и уважать нас. Гоша без малейших усилий мог сбивать меня с толку, превращать в обиженную девочку, истеричную тетку, да во все что угодно, когда ему хотелось сбить с меня спесь. Я помню, как однажды, поссорившись с ним, я вела себя настолько несолидно, не по возрасту своему, не по положению, что стыдно и рассказывать. Я тогда писала свою диссертацию и очень, надо признаться, любила это занятие. Работа двигалась неплохо, и меня тянуло к столу, где я ощущала себя умной, везучей, до предела передовой. И вот однажды, встав пораньше, я, предвкушая и оттягивая сладкий момент погружения в мир, где нет мер, вымыла полы в квартире (день был нерабочий, и все мое время принадлежало мне), сунула Гоше в чашку, чтобы перекусил немного, пока я сниму первые утренние плоды моего вдохновения, три маленькие сушки. Гоша, замечу, любил печенье, булочки, сырные палочки и... сушки. Признаюсь, иной раз я этим злоупотребляла. Впрочем, иной раз, поздно вернувшись домой, я и сама ужинала с ним одним хлебом. Мы сидели рядом, я отламывала от буханки, и мы мирно жевали. Что делать, если ничего больше не было в доме. «Ты уж извини, но ничего нет», — говорила я Гоше, и он с пониманием относился к ситуации. Но на этот раз, видя мои приготовления, пес решал, что я стала слишком уж манкировать своими обязанностями по отношению к нему, что пора положить этому предел и мягко напомнить мне, что нечего нос задирать, пора и под ноги глянуть. Когда с мытьем было закончено, когда три сушечки, мною выделенные в качестве скромного Гошиного завтрака, легли в его чашку, я вымыла руки и отправилась в свою комнату. Но каково же было мое изумление, когда, пересекая гостиную, я обнаружила на свежевымытом полу аккуратно выложенные три сушечки. Моя нога застыла в воздухе, едва не опустившись на них. Я в тот момент вообще не поняла, откуда здесь могли обнаружиться сушечки. И поэтому не рассердилась, не разозлилась, я только в состоянии крайнего изумления собрала их с пола и отнесла к чашке. Думаю, что если бы в тот момент выяснилось, что в собачьей чашке лежат еще три сушечки, то это меня поразило бы не больше того, что я обнаружила в действительности. Постояв в недоумении над пустой чашкой, я готова была поверить, что вместо того, чтобы положить эти проклятые сушки куда следует, я сама по рассеянности оставила их на полу... Покончив с чашкой, я направилась к письменному столу. Но только села, как вспомнила, что не сварила себе кофе. Я люблю работать, когда рядом на столе стоит большая чашка с кофе. Направившись на кухню, я обнаружила на чисто вымытом полу в гостиной аккуратно выложенные три сушечки! На этот раз моя реакция была мгновенной и определенной. «Сволочь! — заорала я, спускаясь с небес на землю. — Не хочешь жрать — не надо! Но зачем же гадить! Паразит проклятый!». Я собираю сушечки, кладу их в чашку, мою руки, чувствуя, как начинает ослабевать во мне творческий настрой. Пока я варю кофе, творческое вожделение вновь овладевает мною, а вместе с ним возвращается и некоторое благодушие... На старом месте в гостиной, когда я направляюсь к себе с чашкой, меня снова дожидаются три аккуратно выложенные сушки. Это конец. Я даже не кричу больше. «Чтобы ты сдох, идолище поганое», — произношу я про себя тихо и торжественно. Сушечки вместе с собачьей чашкой водружаются на книжный шкаф. Теперь ничто не помешает мне больше! Когда мне работается, я забываю не только о перерыве на обед — обо всем, и прихожу в себя только тогда, когда душа моя, отлетав где-то положенное ей, устало опускается у меня за спиной. Вдруг выясняется, что голова и руки стали какими-то чужими, а тишина тоскливой, к тому же уже темно и поздно. Тут я вспоминаю, что давно не подавал признаков жизни мой пес. Дома ли он вообще? Если да, то его давно пора выпускать. Если нет, за ним пора отправляться и искать. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что пес дома и, затаившись, наблюдает за мной. Поэтому я, делая вид, что занимаюсь своими делами, незаметно обвожу глазами комнату и, не найдя в ней ничего, что указывало бы на его присутствие, иду на кухню, заглядывая по ходу в темные углы. Пса нигде нет. Делая вид, что мне нужно в ванную, прохожу через коридор, бегло взглянув в прихожую. Нет его нигде! Неужели я выгнала его на улицу и, заработавшись, совершенно забыла о нем?! Не помню! Но решить эту проблему самым простым способом — позвать гада — не позволяет смутное ощущение, что гад где-то рядом. Выходя из ванной, направляюсь в комнату и по странному внезапному побуждению оглядываюсь... Застигнутый, пес замирает в неестественной позе: он, оказывается, давно наблюдал за моими маневрами и за моей спиной бесшумно перемещался. «Ты все равно позовешь меня! Ты первая подойдешь! А там уж посмотрим, чья возьмет!» — легко прочитывалось в его морде и крадущейся фигуре. И чья, спрашивается, взяла?.. 12.09.99 3. О существенном Когда люди научатся хорошо относиться к собакам, они и к людям станут относиться по-человечески. Причем совсем неважно, породистая собака или нет. Не все со мной согласятся. Я знаю, что некоторые хозяева породистых собак, общаясь между собой, не включают в свой круг хозяев дворняжек, считая их людьми несерьезными, несолидными, одним словом, беспородными. Совсем как мой Гоша, судят они о других. Но я придерживаюсь иной точки зрения. Собаки, независимо от того, располагают они родословной или нет, несут свою службу. Породистые делают это по-своему, так называемые беспартийные — по-своему. «О существенном». Больная это проблема! Если спросить писателя, в чем его сущность, он скажет, что он — писатель. Это что? Если спросить собаку о сущности, то она тоже скажет — собака? Отнюдь! Даже владельцы породистых собак, которые воспринимают жизнь, – как я уже сказала, односторонне, с этим не согласятся, тем более мы, хозяева дворняжек, воспринимающие мир широко и без предрассудков. Во-первых, существуют не просто собаки, хотя я и настаивала на том, что любые собаки несут свою службу. Что из этого? В армии тоже несут службу, прости меня, Господи! Мы же не делаем из этого выводов о сущности тех, кто там служит. Давайте уж будем справедливыми со всеми. Итак, во-первых, собаки бывают с родословными и без. На этом всегда насмерть стояли владельцы породистых собак, и мы признаем очевидности. А во-вторых, идет самое главное. Даже собаки одной породы различаются воспитанием, характером, судьбой, хозяевами, талантом... Поэтому имя одной собаки произносят с уважением, а другой — с нежностью. За этими интонациями — понимание сущности собаки хозяином. Вот поэтому, если сказать о Льве Толстом, что он писатель, это значит ничего о нем не сказать. Писателей у нас много, а Лев Толстой один. И Чехов один. И Пушкин... 14.09.99. .....................................................................................................................................................................................................................И Гоша тоже единственный. Когда почти четверть века назад я отдала в печать этот дневник последней Гошиной осени и он был опубликован, я испытала и огромное счастье и огромное удовлетворение. Конечно, я, как большинство людей творческих профессий, тщеславна. Но чувство гордости от проделанной работы (написанной и опубликованной статьи...) я испытывала до того момента, как открывала страницу со своим текстом. Ужас, отвращение, отчаяние оттого, что уже нельзя предотвратить публикацию, были невыносимыми. И я захлопывала сборник, журнал... И забрасывала его за шкаф, за диван, куда-нибудь подальше. Но в тот светлый день, когда, сидя в автобусе, я раскрыла журнал Мандрики "Лукич" и начала пробовать читать свою повесть о Гоше, я была на седьмом небе от удовольствия. Я понимала, что, если бы я не написала про Гошу, о нём бы никто не узнал. А те, кто когда-то знали его, забыли бы. Я сделала самую главную в своей жизни работу, которой без меня не было бы. И этим я оправдала своё появление в мире.