На парковке около фирмы много свободных мест. Это значит, что они еще не привели «своих» и не наняли новых работников. Немудрено, что при неполном составе участников и результатов никаких. Только университетские экономисты считают, что новое предприятие может быть убыточным. Это глупость людей, которые в протертой до дыр обуви и заношенных до зеркального блеска штанах прячутся от реальной жизни преподаванием.
На втором этаже в предбаннике сидит наша старая секретарша, которую никто и никогда не тронет пальцем. Я думаю, что наш старикан оговорил это при продаже, как особое условие. Она здоровается со мной и многозначительно говорит: «Welcome back».
Это значит, что мне будут предлагать вернуться. Трудно сдерживать улыбку при входе в кабинет к главному. Он встает из-за стола и приветливо приглашает меня присесть для разговора. Его зовут Чак, короткое от Чарльза. Нормальный такой дядька, всем друг и брат, но линию свою гнет туго. Таких людей лучше держать в друзьях, чем во врагах.
Он смотрит на лист бумаги, на котором напечатано мое имя и все остальное связанное с ним и этой компанией и без длинных преамбул предлагает мне вернуться в лабораторию «....да хоть с завтрашнего дня». Я особенно не радуюсь его предложению и не лезу обниматься с благодарностями, а говорю, что у меня намечен был отпуск через пару недель. Чак все еще думает, что дело в шляпе: «Если был намечен, то значит и пойдешь в отпуск». Я говорю, что до отпуска у меня есть дела, которые можно сделать только в дневное время, и жалования за возвращение я хочу больше, чем получал, потому что проявляю свою явную лояльность к новому хозяину конторы.
Дружелюбная улыбка сползает с его усталой физиономии. К такому ответу Чак был не готов, но лица терять не хочет и предлагает мне подождать пока он сделает телефонный звонок в центральный офис.
Я киваю и еле сдерживаю зевок возбуждения.
В кабинет входит секретарша и предлагает мне кофе, но я дружелюбно неподкупен.
Через несколько минут возвращается Чак и говорит, что все вопросы он уладил с руководством, включая 10% надбавку к жалованию.
По дороге домой мне приходит мысль, что они будут возвращать еще кого-нибудь из уволенных. Иначе им не выжить.
Вечером за ужином я объявляю Лине о событии дня. Она реагирует на это не более, чем вежливо и переводит разговор на другие рельсы. Я знаю, что по-другому быть и не могло – неприятности в жизни даже близкого человека нам не так уж важны, если они непосредственно не повлияют на наше здоровье и образ жизни.
Мы говорим про поездку к вдове художника, которая, по словам знакомых, распродает все, что осталось от ее неверного мужа. Художником он был неплохим, но человеком был паскудным. Такое в жизни случается сплошь и рядом: полное несоответствие светлого творческого начала с его темным, мягко говоря, источником. Существует теория, что недостатки одного восполняются достоинствами другого. Если вам когда-либо случалось пересекаться с людьми искусства, то вы поймете мою аналогию. Конкретно этого художника я знал довольно давно при его некудышней жизни. Знакомство наше было случайным. Я в те годы пытался найти для себя другое занятие по душе помимо профессионального. И так случилось, что хозяин компании, где я работал, узнав, что я пришелец из России, спросил меня про матрешку с изображением Горбачева. Я понятия не имел, о чем шла речь, но пообещал, что поинтересуюсь у приятелей. Матрешку с Горбачевым я нашел в Бруклине, в магазине разных разностей русского производства. Оказалось, что такое добро привозили приезжающие из России, но многое производилось и в штатах. К хозяину того магазина приходили всякого рода ремесленники и приносили свое творчество. Были среди приносивших и настоящие художники и скульпторы. Основная их масса была не устроена социально, потому что приехала в страну просто по гостевым визам, но назад в медвежий угол возвращаться не собиралась, нарушая закон. Многие из них жили коммунами или ватагами, снимая захудалое жилье и деля его на китайско-мексиканский манер. Китайцы и мексиканцы, когда они находятся в крайней нужде, делят свои койко-места посменно. Разумеется, в соответствии с расовой принадлежностью. Это позволяет им экономить на плате за жилье и видеть жизнь не через розовые линзы.
Мне было интересно попадать в такие молины, похожие на ночлежки из историй Гиляровского.
Там-то я и познакомился с художниками. Чем они только не занимались, чтобы хоть как-то быть на плаву. Мужчины довольно часто работали простыми малярами или занимались ремонтом квартир. Женщины расписывали шкатулки, пасхальные яйца под Палех и Мстеру, делали батики, реставрировали иконы и расписывали мебель на французский лад.
И, конечно все они были как-то связаны с производством матрешек. Были среди них и художники, которые приехали в штаты по договорам.
Во время Перестройки прокатиться из штатов в Россию было относительно дешево и просто, потому что для получения русской визы еще не надо было заполнять многолистных анкет с указанием генетических заболеваний в семье несколько поколений назад или других странных тонкостей вашей американской жизни.
Малодоступное и эксклюзивное русское искусство становилось доступным и было в моде. Сложность была в его беспошлинном перевозе через границу. Тогда один из русских умников, несостоявшийся доктор-бактериолог, кстати, придумал привозить не полотна, а самих художников для производства шедевров на территории штатов. На одолженные у предстоящих покупателей деньги он организовал приезд трех нонконформистских художников из Питера в Нью Йорк, снял им квартиры-мастерские, купил холстов и красок и подписал с ними производственные договора-контракты, согласно которых они должны были написать для него по 10 полотен в 3-х месячный срок. За это каждый из них должен был получить $3000 до вычетов за жилье и прочее. Российским нонконформистам такие деньги в конвертируемой валюте не снились и в кошмарных снах, но и писать из-под палки они не могли, а потребовали авансов в счет будущих шедевров. Им захотелось окунуться в местную субкультуру для вдохновения и из интереса. Окунуться особенно им не удалось, потому что языка они не знали и могли выражать себя только кистью. Опухнув от местного пива до полной неузнаваемости себя в зеркале, они вымучивали по несколько картин, и договор с ними был расторгнут. Без денег на билет домой и без места для ночлега они все-таки не пошли с прошениями в российское консульство, а поехали в Бруклин. Там они становились малярами и плиточниками до лучших времен.
Тем временем доктор-бактериолог устроил у кого-то в доме выставку продажу, на которую подвалило немало народу, и все картины были проданы втридорога, и процесс, как говорится, пошел. Где-то через год бактериолог открыл свою галерею в Сохо и продавал там исключительно русское.
Надо сказать, что некоторые художники здесь «удавались»: после первого договора им предлагали подписать другой. Но те из них, кто был поумнее и порасторопнее подыскали себе другие галерейки и договора не на таких кабальных условиях. Были и такие, кто от чистого творчества уходили заниматься ремеслом: реставрацией, росписью по стенам и мебели и дизайном тканей. Самые неудачливые из них занимались росписью матрешек и яиц.
Матрешечный бизнес приносил мне значительно больше хлопот, чем доходов. Кроме розничной продажи мы продавали матрешки через каталоги и большим магазинам по оптовым ценам. У меня завелся партнер по имени Джефф, выпускник престижного колледжа, авантюрист и бездельник. Должно быть, романтика еврейских погромов из рассказов его бабушки, каким-то непонятным путем возбудила в нем страсть и интерес к России. Он прожил там три месяца и выучил язык настолько хорошо, что понимал абсолютно все и мог говорить по-русски приблизительно, как его бабушка. Мы познакомились случайно в доме у одной художницы, которой было все равно, если конкуренты по продажи ее продукции встретятся на ее почве.
Пока наши матрешки проходили последний цикл сушки под феном для волос, мы терпеливо ждали за чаем в подстаканниках и болтали о постороннем. Оказалось, что у нас с Джеффом были общие знакомые, студенты бывшие когда-то на русских программах в Питере.
Наша общая художница работала, не покладая рук, чтобы собрать денег для своей семьи в России и брала работу в любых количествах. Ее квартира временами выглядела как многолюдный перевалочный пункт: на полу в кухне лежали заказы, там же на стенах висели листки бумаги с указанием количеств и обещанных дат готовности. Каким-то образом она не работала в течение дня, а только принимала гостей и заказчиков. Гости и заказчики приходили не с пустыми руками, а приносили печево и сладкое еврейское вино. Художница не хотела никого обижать своим невниманием и усаживала бесконечных посетителей за безразмерный чай. Многим это очень нравилось, потому что напоминало кухонный образ жизни в далекой России. Темы обсуждений были, однако, совсем иными: в основном говорили про сложности с местным языком, дороговизне съема жилья и трудностях с трудоустройством на реальную работу.
Как всегда ругали евреев, которые уже и здесь научились приспосабливаться и жить по-другому. Иногда, когда разливалось вино, разговор принимал более воинственный характер, и полярность мнений сторон бывала чревата скандалом с рукоприкладством. Художница становилась миротворицей и начинала нести хмельную чушь в пользу обоих лагерей. Это выглядело комически, и напряжение спадало. Иногда на кухне появлялся приятель художницы – ухажер с тридцатилетним прерывном стажем, гитарист в прошлом. Они каким-то чудом нашлись в большом Нью Йорке, позабыв про свои браки и увлечения минувших десятилетий. Художница уделяла ему особое внимание: собирала что-то значительное поесть и относила все это в спальню, где он в одиночестве сметал все это в два приема под аккомпанемент самосмеющихся телевизионных шоу. После еды он безмолвно проходил через кухню на лестницу и там курил в темноте.
Художница извиняла его перед всеми объяснениями, что работа таксиста опасна и трудна. Он был таксистом.
Я не принимал особого участия в кухонных сходках-посиделках – привозил или забирал свои заказы. Но иногда возникала очередь из заказчиков, и поневоле приходилось ждать и ошиваться между другими на кухне. Там-то и происходили знакомства заказчиков с безработными художниками.
Художница часто заводила тему для общего разговора. Чаще всего это была склока про кого-нибудь, кого не было на кухне, поэтому слушать все это постороннему было безумно интересно. Главной героиней одной из склок была некая Таська, и истории про нее обрастали новыми былинными подробностями в каждое последующее мое посещение. Таська и сама занималась когда-то живописью, но разобравшись в местных конъюнктурах, решила пойти иным путем: она находила заказы и потом перепродавала их художникам. Она была молодой и довольно привлекательной девушкой, не отказывающейся от приглашения мужчин на перспективных для нее условиях.
Посетители кухни боготворили ее и ненавидели в одно и тоже время, ведь она доставала работу для одних и обделяла вниманием других. Каждое ее деловое свидание с владетельными иранцами, евреями или греками приносило работу не только потому, что предыдущая была выполнена качественно и в срок, а и потому, что Таська прыгала ко многим из них в постель или по-другому утоляла их сексуальные нужды.
Однажды мне пришлось с ней столкнуться во время раздачи заказов. Она бесповоротно решала, кто и что будет делать, сроки для выполнения работы и сколько денег она за это заплатит. При этом все сидели, затаив дыхание, и ждали ее выбора. Надо заметить, что у нее в заданиях к работе было все определенно и конкретно. Ее специфический язык все прекрасно понимали и не переспрашивали.
Те, кому работа не доставалась, называли ее проституткой и кровосоской.
Однажды все на той же кухне я познакомился с художником, чью вдову мы должны были посетить по случаю распродажи остатков его творчества.
Автор - писатель Илья Либман / другие книги писателя Ильи Либмана доступны по ссылке: https://zen.yandex.ru/libman
#штатные записки