Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Да-да, уже седьмая глава, а, признаться, всё так же ничегошеньки не понятно. Быть может, сегодня уже что-то прояснится, наконец? Давайте попробуем...
ШТУКЕНЦИЯ
(Рассказ одного губернского чиновника, случайно услышанный и записанный с его же слов)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
7.
Обнаружить самого себя с утра мне пришлось в мягчайших перинах и средь обстановки, видеть которую до того мне явно не доводилось! Недоуменно озираясь с подушек, я оглядывал тяжелые, синего бархату, шторы с кистями, дорогую мебель, которая и в губернаторских покоях не в каждой комнате была, и собственную одежду, чьими-то заботливыми руками отутюженную, вычищенную и разложенную на столе без единой складочки, будто только что из аглицкого магазина. Посередине комнаты на стуле сидел мальчуган лет шести и, ковыряясь в носу, во все глазенапы серьезнейшим образом рассматривал меня словно какое-то чудо.
- Ты кто? – спросил я неожиданно хриплым, как старая фисгармония, голосом. В висках от усилия что-то стукнуло. Стало вдруг стыдно: припомнился трактир «Тайга», наше с Пушкиным примирение, проклятые рябчики в клюквенном соусе и без конца подливающий мне в рюмку шустрый половой. Это что ж – я так напился, что Чичерову пришлось меня куда-то увозить? Ой, как нехорошо-с, Семен Никифорович!!! Срам-то какой! Приехал с начальственным видом по важнейшему делу, только вчера бранил полицмейстера за безделье и кабаки, а сам-то что? И пить-то как хочется, Господи, язык – будто песком усыпан и распух… - Кто ты, говорю? – переспросил я еще раз в опасении, что мальчик не разобрал.
- Васечка! – испуганно дернувшись всем телом, ответил тот и, спешно спустив пухленькие ножки со стула на пол, выбежал прочь, едва не столкнувшись в дверях с озабоченным Чичеровым.
- А! Ты уж здесь, пострел? – он сразу наполнил комнату собой и своим зычным голосом – будто и не пил вчера наравне со всеми, и не пел под гитару романсов на пушкинские стихи, которые, считывая с принесенной хозяином книжки, тут же и сочинял, меланхолически перебирая гитарные струны, и не требовал немедля разбудить и доставить к нему Гузельку, и не наряжался в скатерть, изображая одну знакомую ему купчиху… - Просыпайся, Семен Никифорович, у нас – удача! Попа твоего взяли! Здоровый оказался, дьявол – руку Бухачеву сломал, да еще одному моему скулу свернул, насилу повязали! Ох, не отвертится у меня теперь отец Михаил, ох, я ему жизнь-то теперь подпорчу! Э, да ты, я гляжу, все после ночи отойти не можешь? Сейчас, я ужо шампанеи тебе принесу – будешь как огурец! – и Чичеров, возбужденно потирая руки, тоже удалился, наконец-то дав мне возможность подняться и поспешно кое-как трясущимися руками надеть на себя разложенное платье. Нет, господа, хорошенького – понемножку, погуляли – и довольно!
Глянув на себя в зеркало, я ужаснулся, кое-как пригладился, ополоснулся принесенной прислугой теплой водою с плавающим в ней для аромату ломтиком лимона, отерся, выпил также доставленный бокал холодного шампанского и, почувствовав себя более-менее сносно, появился на люди., т.е. к завтраку.
Супруга Чичерова Марфа Игнатьевна – дородная, с сияющим от удовольствия, что сейчас вот попотчует гостя на славу, полным лицом, уже встречала меня за столом как некоторая аллегория на тему «Радушие»: здесь в избытке были всевозможные шанежки, пироги и пирожки, какие-то неведомые мне по форме и содержимому сдобы и еще черт знает чего там не было! Впечатление было такое, будто Лев Мартынович, раздумывая, чем бы еще меня попотчевать, просто велел квартальному вычистить всё, что найдет, в лавке булошника, да и нести прямиком к нему без разбору. Пыхтел уже похожий на купца надраенный до блеску самовар с медальками на золоченом боку, от огромного заварного чайника исходил аромат крепчайшего чаю с добавленными в него травами. Чичеров уж сидел подле супруги и с блаженной физиономией вкушал какой-то творожник, шумно втягивая в себя темно-коричневый дымящийся нектар из чашки с двуглавым орлом.
- Закусим, Семен Никифорович, на дорожку, да и к делам нашим многотрудным сызнова приступим! – подмигнул мне полицмейстер.
Я было попытался сопротивляться, правда, несколько вяло, но был настойчиво усажен рядышком с Марфой Игнатьевной, в тарелку величиной с хороший трактирный поднос были навалены мне горячие пироги, я, вздохнув, принялся за них, обнаружив в себе, однако ж, немалый аппетит: а и верно – хороша жена оказалась у Чичерова! Как только он до сих пор не весил пудов десять – непонятно!
- Я вот тебе, Семен Никифорович, сейчас одной настоечки подолью, - заговорщицки перешел на шепот Лев Мартынович, - крепка, зараза, но всю твою немочь как рукой снимет, лейб-гусаром себя ощутишь!
Не знаю, как чувствовали себя в такой ситуации лейб-гусары, но после рюмочки тягучей янтарной жидкости я и впрямь воспрял духом, будто и не было ночных посиделок. А что ни говори, всё же есть в семейной жизни положительные стороны!
- А Пушкин где? – отдуваясь, я откинулся на спинку стула, всем своим видом выражая признательность улыбающейся как июньское солнце хозяйке.
- А ты и впрямь, Семен Никифорович, не помнишь? – усомнился Чичеров. – Он же сюда помогал тебя доставить, стихи всё по дороге читал – про дам каких-то своих, некоторые – с матюгами вовсе, такой озорник, Александр-то Сергеевич! Читает, главное, и сам хохочет, аж заливается… Экий забавник! Я его спрашиваю – вы, говорю, Александр Сергеевич, и Государю такие кунштюки во дворце читаете? Нет, отвечает, это так, для души, да для друзей…
Покончив, наконец, с завтраком мы в самом добром расположении духа отправились в полицейский участок, еле распрощавшись с неотвязной Марфой Игнатьевной, всучившей-таки мне исполинский кулек со своей стряпней и взявшей с мужа непременное обязательство пригласить меня к ужину. «Не приведи Господь!» - в священном ужасе подумал я, уже заранее представляя себе это многочасовое пиршество.
- Поп-то, по всему видать, тертый калач, - по дороге рассказывал Чичеров. – От отца Михаила вышел раненько, в половину шестого утра. Поначалу сам протоирей из двери нос высунул, огляделся хорошенько, да мой Бухачев тоже не лыком шит, схоронился как надобно. Вышел этот поп, стало быть, тоже осмотрелся, да и пошел – прямо на секрет, в котором засада сидела. Тут Бухачев с напарником как выскочат, да и стали ему руки заламывать. А поп-то – ну кулачищами размахивать, а они у него – мало что с ядро пушечное! Мои и так, и сяк, а он их как котят разбрасывает по сторонам. Хорошо, Бухачев догадался ему каменюгой в висок залимонить – а так бы и утек, гад такой! Ну да я ему сейчас перцу-то задам, он у меня чем завтракала его бабушка в день коронации Екатерины Алексеевны вспомнит!
- Про девицу-то Долгову ничего не слышно? – вспомнил я про важное. – От лекаря нет ли известий?
- Утром, пока почивал ты, Семен Никифорович, посылал к нему – покамест в себя еще не приходила. Иван Фердинандыч успокоил – говорит, дас ист гут, колбаса немецкая, это, мол, нормально…
Пока будочник открывал камору, в которой еще недавно томился Пушкин, сердце мое, признаться, забилось чуть быстрее: а ну, как сейчас завеса тайны над этим странным делом и приоткроется? Вдруг этот загадочный поп с чугунными кулаками и суровым лицом всё нам расскажет: и зачем оказался в Верхнерадонежске, и зачем хотел убить двух влюбленных, и связаны ли его проступки с проклятой дудоровской штукенцией?.. Правда, приходилось признать, что, даже если будут получены ответы на эти вопросы, как их увязать с главным моим поручением – раскрыть убийство Чернышова? Ведь я сам привез сюда этого попа – и, увы, уже после смерти племянника военного министра!
Поп преспокойненько лежал лицом к стене и, кажется, даже спал: когда я вошел, он и не пошевелился, только по замолкшему сопению можно было догадаться, что сомнительный священнослужитель почувствовал чье-то присутствие, но не хочет выдавать это. Держась на всякий случай настороже, я отодвинул тяжелого дерева облупившийся табурет подальше от его узкого ложа и присел, пристально вглядываясь в неподвижную спину. Прошло несколько минут, пока я не догадался, что они могут стать и часами, ежели я не скажу хоть что-нибудь.
- Что же это вы, святой отец? – стараясь быть тверже и насмешливее, начал я. – Говорили, будто в Воскресенский приход направляетесь, а сами тут куролесите? Двух человеков жизни хотели порешить, полицейских вон чуть к праотцам не отправили, настоятеля здешнего врать заставляете… Это ж разве такому Всевышний вас вразумлял?
Широкая спина спящего чуть дернулась, но само тело так и осталось недвижимым. Крепок, чертушка! Я представил себе, как еще недавно он душил бедолагу Дудорова и Груню Долгову, и мне стало не по себе. Повысив для храбрости голос, я продолжил:
- Какие слова-то вы мне замечательные говорили давеча! Я тогда еще подумал: кабы церковь наша такими подвижниками богата и щедра была, сколь крепка была бы вера православная! Ловко вы меня провели, ловко!
Ответом мне было лишь молчание. Глядя на стоптанные и треснутые подошвы сапог негодяя, я решился на последнюю меру.
- А вот с Груней-то Долговой – промашка у вас вышла! Недодушили. Жива осталась. Доктор сказывал, сегодня в сознание должна прийти. Видно, и на старуху бывает…
Договорить я не успел: поп с удивительной скоростью всем телом обернулся ко мне и я увидел спокойные и страшные в своей какой-то потусторонней отрешенности глаза неопределенно-мутного цвета. Пегие седоватые пряди волос разметались по его лицу, так что я не видел общего его выражения, но готов был поклясться, что оно так же ничего не выражало.
- Не додушил, говорите? – глухо прозвучал его голос. – Ну, так оно и к лучшему! Не дал Господь, стало быть, его воля на то!
- Вестимо, его, - я не стал спорить, пытаясь нащупать ту темную дорожку, по которой хоть на какое-то время могла бы протянуться нить нашей беседы. – Но что вас на то сам дьявол сподвиг - дело ясное. Так оно всегда бывает – дьявол искушает, а Всевышний – остерегает! Нешто не так?
- Х-хы…, - совсем уж неопределенно высказался поп и, резко развернувшись, снова оказался ко мне спиною, давая понять, что более общаться не намерен.
- Что, не нашли штукенцию-то? – наугад ляпнул я, не зная более, чем привлечь разговорчивого убийцу. Того, что последовало после, предполагать я, конечно, не мог: за какую-то секунду поп взвился всем своим могучим телом и, разом подлетев ко мне, принялся душить. Всхрипнув, я только и успел, что попытаться оторвать от своего горла его могучие клешни, но, убедившись в бесполезности сего действа, засучил в беспорядочности руками, ненароком и бестолково попадая негодяю то в нос, то в бороду, то в глаза, от чего он безучастно уворачивался, не отрываясь от моей шеи и шипя:
- Да что ты, клоп вонючий, о сём ведаешь? Сейчас вот придавлю тебя, и пожалеть даже ни о чём не успеешь!
В голове моей уже мелькали предсмертные видения, в шее что-то хрустнуло, я, наверное, был уже на полпути к аду, ибо в раю меня, увы, вряд ли кто ждал! Помню только, что успел подумать: ежели и меня поп душит, значит, Дудорова и Груню Долгову – точно, он убивал. И штукенция эта – существует, ишь как он взбеленился! Я не слышал, как в камеру ворвались Чичеров с Бухачевым и еще с кем-то…
- …еще неизвестно, чем бы дело кончилось! А силища-то, силища-то в пальцах у него какова! Мы втроем не могли его от Семена Никифоровича оттащить! Хорошо, что Бухачев, хоть и со сломанной рукой, а догадался давешний фокус с ним проделать: табурет схватил, и ну попа по голове молотить им, там у него слабое место, не любит, мерзавец, когда его по маковке потчуют!
Разбуженный громким рассказом Чичерова, я догадался, что речь, по всей вероятности, идет обо мне. Вся шея ныла нестерпимо, я попытался приподнять голову, но так и не смог: ощущение было такое, будто меня вешали как государственного преступника, да веревка оборвалась… Увы, у нас в государстве такое, слыхал, случается. Общее смягчение нравов, цивилизация, век просвещения и всё такое… Палача путного теперь на Руси не сыскать, разучились казнить. Говаривали, что и с дворянами, что противу Государя несколько лет назад в Петербурге пошли, тоже что-то подобное произошло: то ли двое, то ли трое с петель сорвались, экий конфуз! По всему, должны были их помиловать, но что-то там случилось: или Государю вовремя не донесли о том, или за давностью последних казней о традициях позабыли… В общем, казнили их во второй раз, и, полагаю, правильно, а то что же получается? Еще вчера, скажем, ты замышлял царскую семью под корень извести, планы злокозненные строил, а сегодня – вот те на! Веревочка – ах!ах! – оборвалась, и ты вроде как уже и не при чем! Иди, дескать, голубок, на все четыре стороны, сам Господь так рассудил! Нет, господа хорошие, так не пойдет! Однако ж, доложу я вам, ощущение – не из приятных!
- Эвона, никак очнулся? – заметив мои слабые потуги, Лев Мартынович кинулся ко мне, отечески собственноручно приподнял мою голову и подсунул под нее подаваемую Пушкиным подушку. – Лежи, Семен Никифорович, лежи, ты уж на сегодня отвоевался. Вот и Иван Фердинандыч то же самое говорит, да, Иван Фердинандыч?
Вплывший в поле моего зрения маленький и худенький человечек в круглых очочках на остреньком носике, согласно закивал, смешно выговаривая с сильнейшим немецким акцентом:
- О да! Совершенно есть отвоевались! Покой и сон – вундабар!
- Шельма ты, Иван Фердинандыч! – искренне и беззлобно восхитился Чичеров. – Тебя о чем не попросишь – ты все одно: сон да покой! На кой же черт тогда лекари, ежели у них одно на всё лекарство: спи да лежи?! Этак и я могу пользовать: ты меня к своей супруге позови, когда захворает, а я приеду, пощупаю там-сям, да и скажу – спать вам, фрау Гретхен, поболе надобно! И пять целковых еще с вас возьму, а?! – и, довольный своей репликой, захохотал, так, что у меня даже в ушах зазвенело.
- Это есть… как это… шарлатанство? Да… не так! – решительно запротестовал доктор, засверкав стеклышками очков и, кажется, принимая слова полицмейстера за чистую монету.
- Да ладно, шучу же я…, - примирительно подмигивая Пушкину и мне, Чичеров похлопал его по плечу, так что тщедушный Иван Фердинандыч только поморщился. – У нас же, Семен Никифорович, девица в себя тоже пришла, заговорила, хоть и сипит как старый пропойца, однако ж суть-то поведала!
- Да ну? – я, позабыв о собственных немочах, даже рванулся к нему, и, вскрикнув от боли, бесчувственно повалился назад в подушки. – И что, что там, не томи, Лев Мартынович?
- Долго рассказывать, - довольно хрюкнул Чичеров. – Ты, Иван Фердинандыч, пожалуй, поезжай к себе, да за девицей Грунькой уход продолжай, чтобы как следует всё было, понял? Да чтоб она не говорила – соловьем у меня пела к завтрашнему утру! Сделаешь как надо – долг тебе скощу!
Доктор согласно закивал и легко выпорхнул из комнаты. Комната, кстати, оказалась кабинетом Чичерова в полицейском участке, там, где мы еще недавно, обсуждая расклад, завтракали чайком да коньячком. Вроде сутки всего прошли, а как всё завертелось!
Лев Мартынович, приняв важный вид, вышел вслед за лекарем, я остался наедине с Пушкиным: он сидел, сочувствующе глядя на меня, и отчего-то грустил.
- Эх, Семен Никифорович, какая, однако, досада, что всё без меня произошло, - Александр Сергеевич, нервничая, принялся разминать на левой руке пальцы, отчаянно хрустя суставами. – Ну что бы вам было не послать за мною?
- События так обернулись, Александр Сергеевич, - глухим и каким-то чужим голосом отозвался я. – Всё хотелось побыстрее, да и, признаться, очень уж любопытственно было с сим убийцей потолковать!
- Да уж… потолковали, - грустно усмехнулся Пушкин. – Как я понял, еще секунда – и вы бы уже на том свете с архангелами о том, о сем толковали!
- Ну, ведь обошлось же…, - я, признаться, был тронут таким искренним проявлением тревоги с его стороны.
- Это – да, - Пушкин подумал о чем-то, потеребил мочку уха и продолжил: - Но всё ж, если б вы знали, как мне обидно, что ничему из случившегося я не был свидетелем! Ни как квартальный попа арестовывал, ни как вы его допрашивали… Нюансы, детали – это так крайне важно, я ничего этого не знал раньше, я не умею этого описать, не видев…
- Э, да вы ж не ссоритесь снова? – озадаченно переводя глаза с него на меня, вопросил появившийся в дверях Чичеров. В руках у него были какие-то свертки, да и сзади маячила еще более загруженная фигура будочника Кошкина. – А ежели и поссорились, то сейчас мы вас живенько помирим, а? – и Лев Мартынович громогласно захохотал, демонстрируя в широко открытом под усами рту целый частокол разноцветных и разнокалиберных зубов – будто колья в деревенском тыне.
Стол в его кабинете мигом преобразился, удушая запахами белорыбицы, свежеразрезанной дыни, лепешек плоского белого свежевыпеченного хлеба, какой любят кушать восточники, и прочей живности. Я был насильственно поднят с подушек, усажен, а стол передвинут ко мне поближе.
- Давай, Семен Никифорович, и ты, Александр Сергеевич, - ласково молвил полицмейстер, разливая уже знакомый мне коньяк, - славно мы постарались, убийцу матерого задержали, девицу от смерти спасли! А всё ты, Семен Никифорович! Голова у тебя, ей богу – дорогого стоит!
- Погоди, Лев Мартынович, - от выпитого у меня обожгло пострадавшее горло, даже слезы выступили. – Рано «аллилуйя»-то кричать! Мотивы убийства – неясны, скажет он чего или нет – еще вопрос, остается только на показания Долговой опираться. Кстати, расскажи-ка нам, что она сегодня напела?
Чичеров, набавляя себе цену, сделал хитрые глаза, выдержал хорошую театральную паузу вроде той, что на нашем театре, позабыв текст, делают старые трагики, явно злоупотребляя зрительским терпением, не торопясь, прожевал кусок белорыбицы, и, высморкавшись в огромный фуляр, начал, наконец.
ЕЩЕ ОДИН РАССКАЗ ЧИЧЕРОВА
- Ох, и дура же эта Груня, право слово, ну, корова просто, ей богу! Я, пока ее слушал, самую малость что не спятил. И каждое слово-то из нее клещами надо вытягивать, и всё-то она переспросит… То ли папаша ее так запугал, в строгости держа, то ли после того, как задушить ее пытались. Иван Фердинандыч говорит, дескать, такое вполне может быть, ну так и я не железный. Вон, с иным купцом-армяшкой, который по-русски ни бельмеса, и то общий язык нахожу, а с этой – аж семь потов сошло, пока всё повыспрашивал!
- Ты, Лев Мартынович, не жалься, дело говори, - посоветовал я, заранее зная, сколь он охоч до всяческих отвлечений.
- А я про что? – обиделся Чичеров. – Это я к тому, чтоб вы поняли, каково мне непросто было до сути-то доковыряться! Ну, про любовь ее с Дудоровым повторяться не стану, про эту срамоту и папаша её довольно нам понарассказывал. Что уж она в нем нашла – и сама толком объяснить не может, только, говорит, полюбила я его больше жизни, так, что, кажется, дыхание перехватывает, когда вижу его! Вот же дуры-бабы, а? – вновь не выдержал полицмейстер, даже чуть пристукнув кулаком по столу. – Да на него без смеха глянуть нельзя было, вот, Александр Сергеевич подтвердит, да, Александр Сергеевич?
Пушкин, юмористически приподняв бровь, пару раз кивнул: мол, да, так оно и было, внешности покойный, и правда, был самой незавидной!
- Правда, она и сама-то – та еще раскрасоточка…, - хотел было развить начатую тему Чичеров, но, глянув на меня, осекся и, нахмурившись, продолжал. – Я ее, конечно, исподволь так, вроде ненароком, спрашиваю: а что, говорю, за вещица, которой Дудоров тебя соблазнить пытался? Она только руками машет: и не знаю, отвечает, я эти его слова всерьез не принимала, знала, что за душой у него не более ста рублей капиталу, да мне, говорит, это без разницы было, потому как любила его не за деньги! Денег, говорит, у папеньки моего хватает, он бы нас без милости своей не оставил! Ага, как же… А то я Долгова не знаю! Скупердяй, каких свет не видывал! Вспомнила, что вещицу эту покойник и в самом деле штукенцией называл, да только какая-такая штукенция – по глупости своей бабьей не интересовалась, думала, Дудоров так, фигурально что-то в виду имел…
Лев Мартынович, видя наши с Пушкиным приунывшие лица, напустил на себя еще больше важности, будто шулер, точно знающий, что сейчас будет момент вынуть незаметно из рукава туза, набулькал себе коньяку, но пить не стал, продолжив рассказ.
- А намедни к ней и правда – поп наш заявлялся. Говорит, как пришел – с порога такие страсти ей насулил, что она со страху половину и позабыла. Помнит только, что угрожал и ей, и Дудорову скорой погибелью, коли тот не отдаст ему то, что Дудорову не принадлежит, дескать, он знает – что именно. Вещь, говорит, эта – краденая, и вернуть ее надо немедля, и не кому-нибудь, а ему, попу то есть, потому как он один знает ей и цену, и силу. Может, Грунька и напутала чего, но смысл, говорит, именно таков. А, каково?
- Талисман какой-то? – задумчиво произнес Пушкин. – Наверное. Теперь понятно, отчего он закладывать его не стал.
- Дальше, Лев Мартынович, дальше, - почти умоляюще попросил я, спинным мозгом чувствуя, как близки мы к разгадке последнего убийства.
- А дальше Грунька эта, накинув платок, сразу же побежала к Дудорову – предупредить. Только, говорит, в дом к нему вошла, только всё как есть рассказать успела, как врывается тот поп, её отталкивает и начинает натурально Дудорова душить: говори, кричит, где ты его прячешь? Так и орал: именно его! Дудоров весь побелел, затрясся, отвечает: нет уже, отдал! Тот еще больше рассвирепел: Груньке рот платком заткнул, чтоб не голосила, связал, Дудорова – тоже, и давай его мутузить. Не верю, кричит, не та эта вещь, чтоб ты отдать ее мог! И еще больше лупцует. А дальше у Груньки, говорит, помутнение в голове сделалось, что было – не помнит.
- Всё? – нахмурился Пушкин.
- Всё, - честно признался Чичеров и выпил свой коньяк.
- Чертовщина какая-то! – я повалился назад в подушке, притомившись сидеть в напряжении. – И что нам с того? Выяснили только, что у Дудорова точно была какая-то вещь, особо ценная для него и – почему-то! – для этого попа, но в обычной жизни цены не имеющая, ибо тогда могла бы быть заложена в карты. Получается, к убийству Чернышова вся эта канитель не относится, что ли? Наверное, да, просто так совпало всё нелепо. Попа этого допросить еще надобно, да и в губернию его конвоировать: пусть прокурор с ним возится.
- Допрашивать его бесполезно, - вздохнул Чичеров. – Я таких знаю. Хоть дубиной его лупцуй – ничего не скажет. Он бы, леший, и при Анне Иоанновне на дыбе ничего не сказал, порода проклятая, вроде староверов. А в случайности я не верю, случайности – они не просто так приключаются…
- Староверов? – у меня снова мелькнула какая-то мысль, я даже привстал. – Постой, постой, Лев Мартынович…
- Ладно! – вздохнул Пушкин и как-то вдруг поднялся. – Хорошо с вами, занятно, да пойду, попишу что-нибудь… Что-то меня с утра рифма заедает, рука дергается, бумаги просит…
- Никак про нас что написать хочешь, Александр Сергеевич? – польщенно покрутил ус Чичеров.
- Нет, Лев Мартынович, не про вас, - кисловато улыбнулся Пушкин, пожимая нам руки. – Идейка одна появилась, а про наше дело – еще не созрела, вылежаться должна! Завтра загляну к вам, любопытно, чем дело-то кончится! Не прощаюсь, господа!
- Вот ведь, поэты! – проводив его взглядом, хмыкнул полицмейстер. – Идейка в голову тюкнула – и ага! Беги скорее, пока не выветрилась! Чем только люди на хлеб себе не зарабатывают! Ведь и дворянин родовитый, и пращуры в истории наследили, и имений одних, поди, штук пять, и чин имеет, при Дворе принят, а занимается глупостями, про которые иному и сказать совестно…
Тут Чичеров осекся, ибо в дверях опять возник Пушкин – с таким огорченным видом, что я было подумал, будто он услышал сказанное Львом Мартыновичем и обиделся.
Александр Сергеевич, явно пребывая в нерешительности, молча уселся назад подле стола, подумал и, поднимая на нас глаза, молвил:
- Друзья мои… Я не умею сказать вам всего, о чем думается, но… Я решил ехать далее! Дело не в том, что история наша затянулась, и не в том даже, что мне что-то здесь не нравится! Дело, наверное, во мне! Не могу выразить, как я признателен тебе, Семен Никифорович, за то, что позволил мне участвовать в расследовании. Тебе, Лев Мартынович, - за веселый твой нрав и даже за то, что упек меня под арест… Нет, право, это было забавно! Но… Наверное, правы были древние: каждому – свое! Вам суждено быть здесь, и, наверное, до конца жизни. Мне – на роду написано иное: скитаться, наблюдать, записывать, переживать всё сызнова. Право же, мне – пора! Ты, Лев Мартынович, уж черкни пару строк своим караульным, чтобы выпустили меня из города! Друзья, давайте выпьем по полной: более уж, верно, не увидимся, но буду рад, коли напишите! Адрес у меня простой: Петербург, дом Сушкова на Мильённой, для Пушкина.
Мы с Чичеровым переглянулись и, не сговариваясь, потянулись к коньяку. Слова Пушкина были столь просты и трогательны в своей несвязности, что отчего-то к горлу подкатил комок, будто уезжал кто-то близкий.
- Да уж напишу, чего ж не написать-то…, - с нарочитой строгостью пробубнил полицмейстер, подходя нехотя к бювару и размашисто что-то строча. – Ну и ты, Александр Сергеич, тоже… того… зла-то не держи. Служба – дело такое!
Пушкин, явно взволнованный, поднял полный бокал и, встав, торжественно провозгласил:
- За истинно русских людей! Только ими преумножится и станет недосягаемой для иных государств держава наша! Только щедростью нашей, да бесхитростностью, да умением дружить будет она едина! За вас, друзья!
Стремительно осушив коньяк, он порывисто расцеловался с нами, обнял на прощание и ушел навсегда. Мы с Чичеровым долго еще сидели друг против друга, растроганные этим неожиданным его поступком, не зная, что и сказать, пока Лев Мартынович, кряхтя как-то по-стариковски, чего ранее за ним не наблюдалось, не налил нам еще.
- Да-а…, - непонятно к чему произнес он. – Странно всё это, Семен Никифорович, случилось. Сначала – Чернышов этот, после – Пушкин, затем – поп со штукенцией своей… Вот так живешь себе потихоньку, грешишь помаленьку, вроде всё как обычно, своим чередом, а после – глядь! Что за притча?! И чего это всё на голову твою свалилось? Кто ответит? А? Чего молчишь?
- Мысли в порядок привожу, - неохотно процедил я. – Ты бы, Лев Мартынович, меня оставил на пару часиков, оно бы и хорошо было – полежать, подумать…
- А и правда, - согласился Чичеров. – А я пока распоряжусь караулы с выездов из города снять. И так уж почти неделю сторожим кого-то, люди уж измотались, а толку? Дудоров с Груней – нашлись, Ларионов уж, верно, верст за пятьсот отсюда, попа взяли…
Погрузившись в свои мысли, я машинально кивнул, Чичеров поскреб в затылке и неслышно вышел. Откинувшись в подушки, я, не глядя, взял что-то со стола и положил в рот, не чувствуя даже вкуса.
Лев Мартынович сказал всё верно, вот только, черт побери: кто же и зачем убил Чернышова? Ведь не Александр же Сергеевич, в самом-то деле? Да и каков резон ему убивать своего же знакомца по Петербургу? Ну даже если б и убил, допустим, но не стал бы человек его круга и воспитания лгать и изворачиваться! Честь – превыше всего, особенно у людей из высшего света. Пушкин, даже и содеяв такое, скорее всего, пошел бы будить хозяина и честно сказал бы: так и так, я убил человека, зови, Алексей Фомич, полицию… Да, наверное, так бы оно и было!
Ларионов… Эх, что же это за человек? И ведь никто – ни Чичеров, ни Пушкин – так и не дали четкого его описания… Мог ли он убить Чернышова? Надо, надо за ним в Вологду посылать, уж больно многое на нем сходится! А с другой стороны – ну доставят его ко мне, ну, поведает он мне примерно то же самое, что и Пушкин: ничего не знаю, а что знал – сказал, никого не убивал, спать лег… Вот неловко-то будет! Сколько народу, сколько денег казенных на него переведу, а, ежели он не при чем – что скажу-то ему? Дескать, извиняйте, господин Ларионов, что обеспокоили, поезжайте сызнова в свою Вологду? Это он, пожалуй, еще и ябеду может настрочить куда повыше – и тут уж Артамон Павлович выгораживать меня не станет, сдаст как есть – вместе с вицмундиром, знаком отличия и пуговицами… Эх, Чернышов, племянник министерский, вот задачку ты мне задал на старости лет!..
За такими горестными рассуждениями я незаметно для самого себя на минуточку только сомкнул веки, да и уснул под впечатлениями последних событий. Встряска от жуткого попа так взбудоражила мой отнюдь не юношеский уже организм, что проспал я неведомое мне количество времени. Я не слыхал, как Чичеров несколько раз, пребывая в нерешительности, заглядывал в свой собственный кабинет, всматривался в мое безмятежное лицо и, вздыхая, на цыпочках уходил, осторожно притворяя дверь и цыкая на слишком уж громогласных своих подчиненных. И только когда произошло нечто вовсе уж удивительное и никак для всех участников описанного здесь действа не ожидавшееся, Лев Мартынович, успевший уже подкрепиться в «Лондоне», растерянно присел подле меня и как бы нечаянно уронил тяжелый том свода уголовных законов Российской Империи.
Я вздрогнул, позабыв про боль в шее, подскочил с постели, спросонья решив чёрт его знает что – даже сердчишко шевельнулось нехорошо!
- Виноват, Семен Никифорович, неловкость моя…, - убитым голосом произнес Чичеров. – Вот, хотел почитать, освежить, так сказать, в памяти… А у нас – снова гости! – не выдержав взятого тона, странно торжественно выпалил он.
- Сам военный министр пожаловал? – мрачно спросил я, готовый уже и к такому повороту событий.
- Пока еще нет, но тоже – не рупь пятьдесят! – полицмейстер неопределенно хмыкнул, покрутив заметно побагровевшим уже к вечеру носом. – Из Третьего Отделения гонцы, из самой Москвы. Ротмистр фон Энден Борис Яковлевич с двумя жандармами! Очень вас желает видеть, а более того – нашего арестанта, за ним и пожаловали, эвона!
Будто в какой-нибудь пьесе сразу после слов Льва Мартыновича дверь настежь распахнулась и в кабинет, малиново звякая шпорами, отчего-то щурясь и к чему-то принюхиваясь, вошел представительный господин в голубом мундире. Лет ему было не более тридцати пяти, лицо выражало всевозможнейшую приятность, вероятно, свойственную столичным и московским жандармским чинам этого ранга, а темно-синие глаза, когда господин переставал на какие-то мгновения щуриться, так и лучились умом и обаянием.
- Ага! – произнес сладким голосом жандарм, щурясь прямо на меня. – Вот, верно, и вы! Коллежский секретарь Бабушкин Семен Никифорович, не так ли?
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ