Рассказ
Часть первая
Отец
Я уезжал из Красноярска вечером. Нырнул с перрона в сумрачную полость вагона и на ощупь пробрался на своё место. Редкие пассажиры рассаживались по местам с сосредоточенной деловитостью; изредка переговаривались друг с другом или звонили по мобильникам.
Моё место сорок шестое – это верхняя боковушка, брать билеты пришлось за два часа до отправления, и лучшего варианта не было. Я забросил сумку на полку и сел, пригнувшись, за столик бокового отделения напротив попутчика с нижнего места, уже обжившегося там. Было темно, и я не мог как следует разглядеть его. Видел лишь неясный силуэт. И руки. Серо-жёлтые пухлые кисти рук, рельефно оплетённые толстыми выпуклыми венами и инкрустированные плоскими широкими ногтями, чуть слышно трепали полиэтиленовый пакет, развёрнутый на столе. В пакете влажно поблёскивал в луче железнодорожного фонаря и словно светился изнутри крупный продолговатый прозрачный виноград среди кривых тонких стеблей; рядом с пакетом лежала чёрная обкусанная горбушка хлеба. Понемногу я начал привыкать к темноте. Из серого силуэта соткался затемнённый образ пожилого мужчины – грузный, расплывчатый. Седые, коротко стриженые волосы по краю обширной глянцевой черепной залысины, крупные печальные губы, умеренно крупный нос. По ту сторону массивных очков с толстыми линзами жили отдельно от своего хозяина глаза – задумчивые, немного презрительные, выпуклые, крупные, как и остальные части лица, с соскользнувшими вниз краями век. Эти пронзительно-грустные, умные, отрешённые глаза взглянули на меня из-под очков, лениво сомкнули веки один раз, другой и потеряли к моей персоне интерес. Мне вдруг стало уютно от этой его молчаливости и усталой отстранённости. За два месяца, которые живу затворником в Красноярске, подобное чувство возникало у меня лишь однажды: по дороге из магазина домой, на растрескавшемся тротуаре возле старой кирпичной пятиэтажки, затенённой тополями, я уловил вдруг из открытой форточки на первом этаже запах борща. Запах домашнего борща с чесноком, который заставил меня ненадолго остановиться, и от которого стало щемяще-уютно среди бесконечных коробок домов, озлобленных нервных машин и бесполых человеческих фигурок.
А вагон между тем уплотнялся статистами. Эти полупрозрачные призраки в человеческих телах, вдуваемые сентябрьским ветром Красноярска, были все на одно лицо и не запомнились мне. С угрюмой неизбежностью они растекались по полкам.
И ещё больше мне стало уютно, когда поезд тронулся и повёз нас через ночь к невидимым, лишь осязаемым перевалам Восточных Саян. Убрав недоеденный виноград, мой попутчик разложил на столике обтрёпанные картонные коробки с ампулами и одноразовый шприц в полиэтиленовой упаковке. Я как раз встал, чтобы застелить постель, потянулся за матрасом на соседней полке и увидел сверху, как он, задрав рубаху, привычным уверенным движением ставит себе укол в живот. Так притягательна была эта болезнь, так уютна.
Вот и вся его жизнь, вскользь прошедшая рядом с моей. Слабый отпечаток двух пересёкшихся судеб в боковом отделе плацкартного вагона ночного поезда Красноярск – Абакан.
Я застелил свою полку и забрался наверх. Мой попутчик вскоре заснул. Уснули на своих местах усталые призраки. Мерно сопел, иногда покашливая, ночной вагон.
Кто он? Откуда? Одинок или где-то ждёт его в однокомнатной квартире со старым буфетом на кухне и тикающими часами седая жена с полными бёдрами. Может быть, она ждёт его в той самой пятиэтажке с запахом борща? Или где-то в ночных Саянах рассыпана в узком распадке горсть домов его небольшой деревушки?
Не получалось уснуть от тяжёлой, всю жизнь меня мучавшей тоски об отце, которого у меня никогда не было. Я всегда грустил возле этой не заполненной отцом пустоты. Мне подумалось, что попутчик снизу мог быть моим отцом, и сейчас мы вместе возвращаемся из Красноярска в свою деревню. Ночью нас суетливо встретит мать (матери моей нет на свете уже 13 лет), обнимет нас по очереди – сначала отца, потом меня, поставит на стол кастрюлю борща с печи, и заклубится по избе горячий пар, пахнущий чесноком. Как странно быть сыном задумчивого, молчаливого пожилого мужчины. Я бы никогда не отвлекал его разговорами, дал бы возможность размышлять, не тревожил бы его тихую, мудрую осеннюю печаль. Когда отцу стало бы лучше и кончился курс уколов, мы пошли бы неспешно на наше озеро – на утиную охоту, рано-рано утром, когда стоит туман и под ногами с глухим хрустом, словно пустые стеклянные ампулы, лопается схваченная морозом и покрытая инеем трава. И мы бы шли молча…
Так я ворочался до станции Саянской. Когда поезд остановился, я спрыгнул с полки и вышел в морозную ночь. Ветер с таёжных гор, пахнущий камнем, кедром и льдом, успокоил мои нервы, унёс с собой тоску, я вернулся в вагон и сразу заснул.
Проводник разбудил меня в четыре утра – чуть менее чем за час до моей станции. Поезд, видимо, только отъехал от Кошурниково. Моего попутчика уже не было. Столик внизу выглядел невыносимо пусто.
Часть вторая
Работа
Поезд приходит в Курагино без четверти пять утра. Никогда я не привыкну приезжать куда-либо рано утром. Год назад я мёрз на этом же вокзале, таким же унылым утром; вокзал оцепенел под куполом морозного тумана; слабо, но непрерывно мела метель. А сейчас промозгло и холодно, небо течёт низко, оно скользкое и слизистое, сочащееся мелким болезненным дождём, и сквозь это небо нехотя просвечивает тусклый, неопрятный, грязно-синий рассвет.
Кроме меня поезд вытряхнул на перрон ещё нескольких пассажиров: одинокую пожилую женщину с серым недобрым лицом, владелицу парка объёмных сумок на колёсах, семейную пару лет сорока пяти, где жена была бесформенно-полной, как тесто на разделочной доске, а муж имел страшную скомканную половину лица со шрамами и отсутствием глаза, и старовера с пластиковым ведром – приятеля этой семейной пары. Старовер выглядел колоритно, но избито, как книжный штамп: широкая окладистая борода с густой проседью, волосы, как попало остриженные, замызганно-белая тряпочная курортная кепка с пластмассовым козырьком, выцветшая болоньевая куртка чуть выше колен, коричневые брюки и стоптанные кроссовки. Один за другим мы вошли в пустой зал ожидания. Женщина с серым лицом припарковала свои разъезжающиеся сумки в дальнем углу, погрузилась среди них в анабиоз и навсегда исчезла из моей жизни. Семейная пара и старовер расположились рядом. Они громко разговаривали, и я понял, что мы попутчики – троица была из Черемшанки. Нам вместе предстояло ждать автобус, первый рейс которого начинается в семь утра, вместе ехать на нём до автовокзала, а оттуда вместе добираться на пригородном автобусе до своих деревень.
Мне было любопытно, что везёт старовер в пластиковом ведре? Похоже на краску, или на шпатлёвку, они продаются в таких же промышленных пластиковых ёмкостях, с такой же припаянной сверху крышкой. Но зачем шпатлёвка в деревне, в бревенчатом доме?..
В назначенное время подошёл рейсовый автобус, уже битком набитый ранними пассажирами, и мы отправились в центр – на автовокзал. Там, за неимением других свободных мест, я оказался снова рядом со своими попутчиками. Они, не умолкая, всё так же оживлённо беседовали. А я снова был невольным их слушателем.
– Так вот, я на избушку пришёл и сразу сеть в озере поставил, ага… – не унимался старовер; одноглазый его собеседник молча кивал. – Хайрюзок там у меня, правда, мелковатый, – тут он развёл руки примерно на полметра, – вот такой, – брезгливо вымолвил он.
– О, да что ты! Мелкий ещё лучше! – воскликнул одноглазый. – Вкуснее!
– Ну, ты скажешь тоже! – подхватил старовер. – Тает во рту!
– А на Енисее я ловил таких вот, – одноглазый развёл руки чуть ли не на метр, – но знаешь, что? – вкуса нет! – и он обиженно надул губы.
– Конечно, нет вкуса! – встрепенулся старовер. – Разве может енисейский хайрюз быть вкуснее нашего?!
– Не может! Наш лучше! – категорично подтвердил одноглазый.
– Вот, то-то… А утром я ружьё взял и на другую избушку пошёл, что на Табрате у меня. Глухаришку прибрал по дороге, потом рябца, ага…
И я представил, как приедет старовер в Черемшанку, спешно переделает дела, накопившиеся за время поездки в большой город: дрова наколет, выкопает оставшуюся картошку; помоется в бане. А утром покидает в дюральку рюкзаки, повесит через плечо ружьё, крикнет лайку с грязной облезлой шерстью и, заведя мотор, пойдёт вверх по Казыру, натужно расталкивая тёмную тяжёлую ледяную воду, до своих избушек, чтобы вернуться лишь к Новому году по льду. И это моя жизнь! Это жизнь, о которой я мечтал с детских лет, и которая почему-то прошла мимо меня, не стала моей. Это я мечтал о ружье и лайке, о бурной горной реке и моторной лодке, об избушках и хариусах, пойманных в сеть. Я растерял, разменял, расшвырял эту свою мечту, эту свою несбывшуюся жизнь. Я бросал её, как пьяница бросает вытащенную из кармана скомканную получку на прилавок пивного бара – бездумно, тупо, безобразно. Не трави ты мне душу, старовер! Молчи! Или сдай мне в аренду хотя бы на одну зиму самую дальнюю и самую захудалую избушку в своих саянских дебрях. Может быть, я попаду под лавину, или провалюсь под тонкий лёд на вымоине, или сгину в когтях шатуна. И это будет лучшая смерть, и кончится унылая полоса моего нескончаемого мещанства, из которого я уже выбраться не могу. Я отсел от старовера, чтобы не грустить, слушая его рассказы.
Автовокзал в Курагино одноэтажный, старый и деревянный, с печным отоплением. Сейчас таких не увидишь, всё больше бетон, пластик и металл. Всё больше электронные табло, а тут – расписание с неровными надписями от руки: Курагино – Абакан, Курагино – Гуляевка, Курагино – Журавлёво... Зал ожидания тесный, тёмный, многолюдный, душный с лакированными обшарпанными деревянными скамейками. В Тынде – моём родном городе – на вокзале деревянные скамейки исчезли ещё в конце восьмидесятых. Я иду в буфет по коридору автовокзала, и некрашеные доски на полу скрипят: скрип, скрип, скрип… под моими ногами. В буфете несколько подсохших беляшей на пустой витрине и чай. Курагинский автовокзал я очень люблю за ту сентиментальность, которую он во мне пробуждает, за то, что открывает ненадолго дверь в прошлое – в самое глубокое детство.
«Что же всё-таки у него в ведре?» – думаю я про старовера, запивая чаем обветренный беляш.
Объявляют посадку на рейс Курагино – Гуляевка, и я выхожу на улицу. У дверей небольшого тупомордого автобуса уже очередь. Впереди знакомая троица из Черемшанки: одноглазый, его жена и старовер. Я пристраиваюсь в хвост очереди и вижу, наконец, этикетку на крышке белого десятилитрового пластикового ведра в руках старовера. Побывав в кои-то веки в краевом центре, он захватил оттуда самое ценное, что можно было увезти из большого города, взял с собой в саянскую тайгу то, что не купишь в родной деревне. Только это одно и ничего больше. На крышке ведра я прочитал надпись «Майонез «Провансаль».
Часть третья
Дружба
В автобусе мне досталось хорошее место – у окна. Мы едем по большому одноэтажному райцентру с населением в пятнадцать тысяч душ. Пробегают мимо крепкие, по-сибирски добротные избы из брёвен и бруса, кое-где обшитые вагонкой или профлистом. Курагино всегда было зажиточным селом, но сейчас оно эталон изобилия и мещанской сытости. Я знаю, что за каждым забором в стайке доживает последние недели толстый глуповатый поросёнок, заботливо откормленный к зиме. С высокомерной важностью топчутся по двору ожиревшие куры и гуси, не знающие, как коварно близок к ним зев морозильных камер. Хрустит душистым июльским сеном большая задумчивая корова, уютно и влажно пахнущая молоком и навозом. В каждом доме «как у людей»: большой плазменный телевизор, ковры, паласы, мягкая мебель и стенка с хрустальными фужерами за стеклянными витражами. Во дворе баня, колонка, поленница дров, с которой можно пережить ядерную зиму. В гараже старенький мотоцикл и новая легковая машина, купленная в кредит. Свободно дышит чёрный убранный огород с несколькими сиротливо торчащими голубыми шарами капусты, оставленными до морозов. В подполе хаотично навалены картошка, морковь, свёкла и толкаются над ними на стеллажах разнокалиберные банки с солениями и маринадами…
Ещё Курагинский район знаменит тем, что двадцать лет назад сюда начали активно съезжаться за своим духовным учителем Виссарионом его последователи, которых местные называют сектантами или просто виссарионовцами. Одним из таких виссарионовцев стал в конце девяностых Макс и переехал сюда из Тынды. Через год оказался в этих краях и я. Но не по религиозным убеждениям, а потому, что мне тогда надо было куда-то уехать, вот я и уехал к другу.
В первое время виссарионовцы были похожи на хиппи: белые просторные одежды, длинные волосы, браслеты, кольца, серьги, фенечки, цветы, но главный атрибут – улыбки, даже во сне не сходившие с лиц. Виссарионовцы передвигались по селу группами, взявшись за руки, шутили, смеялись, пели песни. И были графически неуместны своей чрезмерно крикливой праздностью в этой тихой трудовой сибирской глуши, как эмоциональные частоколы восклицательных знаков на интернет-форумах: !!!!!!!, как необоснованное обилие смайликов в смс-сообщениях: J J J. Раньше на автовокзале я всегда мог отличить виссарионовцев от местных. Автобус в Гуляевском направлении фаршировался экзотической начинкой, состоящей из одних только ярких и нарядных учеников Церкви Последнего Завета. Тюхтята, Петропавловка, Черемшанка, Гуляевка, Жаровск – деревни, почти полностью заселённые виссарионовцами. Сам Учитель и наиболее ортодоксальные приверженцы его веры живут ещё дальше – в глухой тайге на озере Тиберкуль, в построенном ими поселении, именуемом в разное время то Городом Солнца, то Новым Иерусалимом, то Городом Мастеров, пока в 1998 оно не получило нынешнее своё окончательное название – Обитель Рассвета.
Население перечисленных мной деревень почти не изменилось спустя двадцать лет. Но уже неотличимы виссарионовцы от коренных сибиряков. Большинство адептов приезжало из Москвы, Питера, Нижнего Новгорода, Самары – из центральной России. Двадцать лет назад им казалось, что стоит только продать квартиры в больших городах, бросить работу, приехать в деревню, купить дом, отказаться от мяса и молока, вкушая вместо них салат из сырой свёклы и листьев молодой крапивы, энергетически заправленный целебными лучиками утреннего солнца, и жизнь превратится в счастливую сказку. И так будет вечно, даже когда «прилетит комета Нибиру и нашу планету покроет песок». Квартиры в больших городах стоят дорого, денег от продажи хватало, чтобы купить дом где-нибудь в Петропавловке и безбедно жить на остаток суммы, не работая, веселясь, молясь, ни в чём не нуждаясь несколько лет. А когда вдруг кончились деньги – наступило похмелье, болезненное и безрадостное. Утих карусельный вихрь хороводов. Трудной стала бесконечная радость. Кто-то протрезвел и в молчаливом растерянном облегчении уехал. Остальных, кому возвращаться некуда, Сибирь начала перекраивать на свой лад: срывала фенечки, белые праздничные косоворотки и сарафаны, вытирала принуждённые улыбки с лиц, вылепливая вместо них деловитую морщинистую озабоченность и усталую угрюмость от тяжёлого крестьянского труда. Загнала в ещё более мрачное мещанство, чем то, которое они так презирали в своих городах и от которого бежали сюда – на Землю Обетованную. В городах была хоть какая-то культура и отдых, тут кругозор сузился до одного лишь тяжёлого добывания пищи. Жизнь без денег, насилия, власти и тяжёлого безрадостного труда оказалось очередной утопией – не первой и не последней в истории человечества.
За этими невесёлыми мыслями незаметно пролетели семьдесят пять километров и полтора часа до деревни Тюхтята.
А теперь попрошу внимательно следить за всем, что я напишу ниже. Макс встретил меня на остановке. Мы пошли к нему по чёрной и чавкающей колее дороги. В избе пили чай, взволнованно мешая ложками давно размешанный сахар. Делились новостями, которые не успели рассказать в ежедневных звонках по мобильному телефону. А потом, переодевшись в таёжную экипировку, нацепив рюкзаки и ружья, отправились в скалистую крепь Саян. Сначала наш путь лежал на Тиберкуль – в Город Солнца (мне больше нравится это название). Проведя там почти сутки, обняв всех старых друзей и знакомых, через деревню Жаровск спустились к заимке Нижне-Казырская и побывали на могиле изыскателя Кошурникова, погибшего тут осенью 1942 года (это была давняя моя цель). Вечером стреляли перелётных уток. Переночевав на берегу Казыра, отправились в ещё более непроходимые дебри – к высоким гольцам, присыпанным снегом. Три дня мы шатались по тропам, бегущим вдоль шумных горных рек и ручьёв, охотились, ночевали у костров, говорили, как в детстве – о будущем, о хороших людях и красивых девчонках, мечтали, смотрели на звёзды. Однажды ночью, плюнув на все зароки, выпили одну за другой две бутылки водки, взятые с собой, как тогда – в 1998-м перед отъездом Макса у меня дома. Напились с непривычки до беспамятства – ведь ни я, ни Макс много лет не пробовали алкоголя. Через несколько дней, пропахнув хвоей и костром, вернулись в деревню. Вот так прошла наша долгожданная встреча с другом! Не правда ли, лучшего и не надо? Отлично! Прекрасно! Есть, правда, одно «но». Всё это я придумал. Никуда мы не ездили, водку не пили. Не говорили о девчонках и о будущем, как в детстве. Ни планов, ни мечтаний у нас нет, ни возможностей, ни решимости что-то изменить. У сорокалетних мужчин есть семьи, важная работа, неотложные дела, усталые жёны и постепенно отдаляющиеся, отпочковывающиеся взрослеющие дети. И больше ничего.
А вот как всё было на самом деле. Макс встретил меня на остановке. Он похудел, сбрил бороду и казался моложе, чем год назад, когда я видел его в последний раз. Макс одет по-рабочему, как и все в деревне. Сзади из-под чёрной растянутой вязаной шапки свисают схваченные резинкой длинные волосы – единственный оставшийся атрибут виссарионовца. Мы пошли к нему в дом, неспешно попили чай. Я переоделся в робу, и мы отправились на участок, расположенный на краю деревни, где Макс долго, уже много лет строит дом. По дороге снова зашли на остановку, чтобы встретить Андрея – младшего брата Макса, который приехал следующим рейсом из Журавлёво, узнав о моём визите. Андрей серьёзно болен, но выглядит здоровым и крепким – одна из обманчивых особенностей его неизлечимой болезни. Андрея я знаю с тех пор, когда он ещё ходил в детский сад. Сейчас ему тридцать шесть. Втроём мы спешим на стройку. Осень, тёплых дней наперечёт, и нужно многое успеть до морозов.
День пахнет дымом и раздавленной тыквой. Спящая измятая лошадь проплелась мимо, проскрипев порожней телегой, словно сыграла на скрипке. Вихляя хвостами, прошли по своим извечным неотложным делам привычные силуэты собак.
– Пацаны, жизнь в деревне устроена так, что всегда есть какая-то срочная работа, поэтому разговаривать и делиться новостями будем на ходу, – инструктирует нас с Андреем Макс и определяет объём работы.
В доме, в том месте, где будет ванная (в современных деревенских домах есть ванная и тёплый ватерклозет), вкопана труба будущей колонки. На глубине четырёх метров труба наткнулась на камень, скорее всего, расколола его, накренилась и застряла в разломе. Трубу надо вытащить двумя двадцатитонными домкратами и вбить заново в другом месте. Трубу мы вытаскивали долго, несколько часов, земля не хотела её отпускать. В какой-то момент толстая балка, на которой должен был держаться пол, лопнула словно спичка. Вот что значит давление в сорок тонн! Злополучную трубу мы всё-таки вытащили.
Чтобы вбить трубу заново, надо вырыть глубокий колодец, выше человеческого роста. Копать будем вдвоём с Андреем, потому что у Макса другое дело – нужно срочно класть печку во времянке.
– Макс, а как глубоко нужно копать? – спрашиваю я, берясь за лопату.
– До ПГС, – невозмутимо отвечает Макс.
– Ясно, – отвечаю я, – осталось узнать, что такое ПГС.
– ПГС – это песчано-гравийная смесь. Сначала будет слой земли, потом глина, а под глиной метрах в полтора под землёй начнутся камни, это и есть ПГС. А в ПГС уже можно будет забивать трубу, – объясняет Макс нам несведущим.
– И как глубоко должна быть забита труба? – интересуется Андрей.
– Метров на пять-шесть до грунтовых вод, – отвечает Макс и уходит замешивать глину для печи.
Мы с Андреем начинаем по очереди копать колодец. Яма узкая и вдвоём в ней не развернуться. Один копает, другой отдыхает. На середине, когда выкидывать землю лопатой становится неудобно, технология меняется: один копает и загружает землю в ведро, другой принимает ведро и высыпает землю в отвал. За несколько часов мы выкопали двухметровый колодец, дошли до камней и узнали, что же это за штука такая ПГС.
На другой день мы копали картошку и морковь. Вечером съездили на мотороллере на Казыр, протекающий за деревней и погуляли по берегу большой компанией – кроме нас с Максом и Андреем были дети Ярик и Тася и жена Макса Таня. Мотороллер – старый советский «Муравей», сейчас такие не выпускают, но зато повсеместно продают запчасти на него. Мне очень понравился «Муравей», если бы жил в деревне, завёл бы себе такую же технику. На обратном пути «Муравей» сломался. Таня ушла пешком, а мы с Максом, Андреем и детьми дотолкали мотороллер до дома. Толкать «Муравей» не трудно, он лёгкий, поэтому симпатия моя к нему возросла ещё больше.
На третий день мы обдирали опалубку в недавно забетонированном подполе. Находясь под землёй, вдруг услышали крик Макса:
– Пацаны, срочно сюда! Бросайте всё!
Мы испуганно вылезли из-под земли и выбежали на улицу.
– Журавли летят, – сообщил Макс.
В пепельном куполе поднебесья двигался в сторону Тувы большой неровный клин журавлей. Птицы летели тихо и сосредоточенно. Мы долго и хмуро смотрели им вслед.
На следующий день я уехал.
Часть четвёртая
Любовь
Уезжал я в субботу девятнадцатого сентября. Макс с Андреем провожали меня. Когда я сел в автобус, к Максу подошли товарищи по вере и о чём-то оживлённо заговорили. Андрей задумчиво стоял в стороне от них.
Автобус поехал, и затерянная среди рыжих облетающих сопок деревня Тюхтята исчезла, полностью переселившись с людьми и домами в мои воспоминания.
Около пятидесяти километров дороги не асфальтировано. Автобус подскакивал на ухабах, в днище била шрапнель грунтовки, в салоне было жарко и пыльно. Стало тошнить и закладывать уши. В райцентр я приехал не в лучшей физической и психологической форме.
Надо было позвонить жене – в Курагино ловит МТС, а в Тюхтятах нет. С женой мы не виделись два месяца, с тех пор, как я уехал в Красноярск работать – дописывать повесть. Надо позвонить, но не могу прийти в себя после дороги. Сначала долго сижу в прохладной тени на лавочке во дворе автовокзала. Потом, повесив сумку с ноутбуком на плечо, иду по селу к ближайшему банкомату – нужно снять деньги на поезд. Поезд у меня вечером – в девять, сейчас полдень, поэтому я не тороплюсь.
Я иду по улице Партизанской вдоль Тубы. Туба – это река, которая образуется от слияния трёх знаменитых Саянских рек Кизир, Казыр и Амыл. Текут-текут эти реки многие километры, слизывая влагу со склонов гор, а соединившись, умирают, дав жизнь совершенно чужой реке. Это редкое явление, чтобы встретившиеся друг с другом речки кончились. Обычно одна впадает в другую. Ангара впадает в Енисей, Подкаменная Тунгуска тоже впадает в Енисей. А что бы было, если бы Ангара и Енисей, сойдясь, образовали бы новую реку Большую Тубу. А Большая Туба, соединившись с Подкаменной Тунгуской, стала бы…
Я обрываю эти запутанные и бестолковые мысли. Улица Партизанская приводит меня в центр Курагина. Вот и старое двухэтажное здание, в котором находится редакция районной газеты, где я работал несколько лет на стыке XX и XXI веков. В прошлом году я был тут зимой и с фасадной стороны удручающе торчали морщинистые, обрезанные наполовину стволы. А сейчас нет и их. Не падает больше на стены тень тополей. Здание, открытое со всех сторон, стало блёклым и невыразительным, как глаза блондинки без чёрной подводки. За площадью – это центральная площадь села – приютился банкомат, в котором снимаю полторы тысячи.
Моя тындинская симка, к которой привязана карта «Сбербанка», сейчас у Юлии. Смс-отчёты о движении средств по карте приходят к ней. Как только пришла смс о том, что я снял деньги, жена позвонила:
– Ну и почему я узнаю о том, что ты в Курагино от «Сбербанка»?! – слышу я в трубке.
– Я хотел позвонить, но…
– Он хотел позвонить! А я тут сиди и думай, где он и что с ним!
– Я хотел…
– Три дня от тебя ни слуху, ни духу! Ну, разве так можно?!
– Я…
– Как съездил-то?
Я нехотя и растерянно рассказывал о поездке. Вернее, отвечал на вопросы жены. Всё ещё звенело в ушах после дороги. Я вспомнил, что и не ел сегодня ещё ничего, только чай пил с утра.
Мне так хотелось услышать от Юльки что-то тёплое доброе, с вкраплениями слов: «люблю», «очень скучала», «родной». Так невыносимо было слушать её упрёки.
– Ты бы хоть «здравствуй» сказала, – резко проговорил я в трубку.
И пошло-поехало. Долгая тяжёлая ссора по телефону с обидами, претензиями, оскорблениями. Мы бросали трубки и вновь звонили друг другу. Я не заметил, как прошёл через всё село до вокзала. Так и забыл зайти в кафе или столовую.
Вокзал был пустой, лишь несколько рабочих лениво возились на ремонте фасада, обшитого строительными лесами. Я купил в привокзальном магазине колбасу «Салями», какую-то сладкую булочку, так как хлеба у них не оказалось, и литровую бутылку «Кока-колы». Ел, курил, снова звонил жене, мы ругались. А потом я достал из телефона симку, сломал её и выбросил в мусорку, чтобы уже не звонить, не мучить больше ни жену, ни себя.
Я сидел на лавке перрона в ожидании открытия кассы. Тихо копошились сухие листья у моих ног. Косой тёплый луч солнца грел правый бок. Мимо то и дело пролетали в обе стороны длинные надрывно грохочущие и лязгающие товарные составы. И угольные вагоны, и контейнерные платформы, мелькающие передо мной, – все почему-то были пустыми.
«Неужели это и есть любовь?» – тупо думал я.
Мне было жалко себя – безнадёжно одинокого и никому не нужного на этой привокзальной лавочке. Странная штука – жизнь. Мне сорок лет, есть бизнес, который я создал с нуля и который работает десять лет, есть несколько квартир в разных городах, в том числе в городе-миллионнике. Есть жена, трое взрослых детей, ранняя внучка. Есть всё, а кажется, что нет ничего. Кажется, и меня уже давно нет. Не так я хотел, и не то.
В поезде я снова не спал. Сидел на боковушке, на этот раз нижней, и всё прокручивал прошлую жизнь, снова искал что-то в ней. Плавали, мерцали созвездия за окном в чёрной пропасти ночи. Что я сделал в жизни не так? Когда всё пошло наперекосяк? Много грехов позади, много нелепых ошибок.
В какой-то момент я понял уставшим, измученным сознанием – нельзя ездить туда, где долго жил, нельзя ездить в прошлое. Из-за этого хандра и осенняя тоска. Но в то же время я знал точно, что всегда буду и ездить, и мысленно возвращаться в прошлое, всегда буду копаться в нём. Такой уж у меня характер.
А поезд всё ехал, всё гудел и стучал колёсами, всё нёс меня куда-то сквозь ночные хребты Восточных Саян, сквозь странную и непонятную мою судьбу и сквозь немногие судьбы тех, кто был и есть рядом со мной.
2015 г.
P.S. Произведение вошло в книгу "Саянский декаданс", дало название сборнику.
P.P.S. Иллюстрации специально для этого рассказа выполнил художник Николай Фомин.