Эксперименту не было места в аристотелевском идеале науки. Объясняя свое понимание научного знания, Аристотель писал во “Второй Аналитике”: “Мы полагаем, что знаем каждую вещь безусловно, а не софистически, привходящим образом, когда полагаем, что знаем причину, в силу которой она есть, что она действительно причина ее и что иначе обстоять не может” [1]. Это стремление к знанию “от причин” организовывало всю науку, как некую дедуктивную систему, от общего к частному.
Вместе с тем, достоверность положений любой науки оказывалась не выше, чем достоверность ее предпосылок. Математика, например, в этом смысле, отнюдь не была образцом достоверности для схоластики XIV века: математика не знает своих собственных начал, например, структуры континуума [2]. “... Действительно, - писал Жан Буридан, - нужно чтобы начала доказательств были более известны, более достоверны, чем заключения; поэтому начала математики суть положения, которые должны быть прояснены и доказаны в другой науке; нужно, следовательно, чтобы эта другая наука была бы более достоверна, чем математика; вот почему Аристотель в преамбуле своей метафизики доказывает, что наука, которая наиболее достоверна в абсолютном смысле, есть не математика, а метафизика” [3]. Но именно по этому “идолу” аристотелевской метафизики и ударила прежде всего “молния” осуждения 1277 года [4]. Схоластики XIV века уже не верят в абсолютную достоверность аристотелевских метафизических положений. В сложных ситуациях - проблема свободы воли, происхождения мира и т.д. - они выбирают свидетельство веры, а не разума. Начала же метафизики становятся для них уже только индуктивными принципами. “Принципы философии, - писал Дюгем о Буридане, - не есть, на его взгляд, утверждения универсальные и необходимые, которые невозможно отвергнуть, не впав в противоречие; полученные индуктивно, они суть только лишь резюме обычного опыта человеческого рода; они бессильны в разрешении вопросов, превосходящих сферу этого опыта” [5]. И уж тем более не обладают абсолютной достоверностью начала физики. Мир сотворен Богом, он таков, какой он есть, не потому, что это диктует некая необходимость, а потому что Бог выбрал его таким...
Это принципиально меняет всю логическую перспективу, в которой разворачиваются отныне рассуждения в физике. Все дедуктивные построения в этой науке перед лицом всемогущества Божия, подчеркнутого осуждением 1277 года, становятся гипотетичными, становятся лишь некоторыми “умственными экспериментами” или, - если применять аутентичный термин, использовавшийся тогда схоластами, - становятся рассуждениями, secundum imaginationem, “согласно воображению”. Начала физики превращаются из достоверных, необходимых предпосылок в гипотезы, а сами космологические теории постепенно приобретают тот смысл слова “теория”, который оно имеет для нас сегодня: как некоторой предположительной, одной из возможных схем действительности, более или менее удачно описывающей, “спасающей” феномены. Этот новый номиналистический смысл принципиально отличается от онтологического смысла аристотелевской физики. В свете осуждения 1277 года претензии философского, научного - человеческого! - разума на абсолютную достоверность рассыпаются в прах... Но как же выбрать из всего необъятного множества возможных secundum imaginationem начал физики те, которые, так сказать, ближе всего “прилегают” к действительности, наиболее оптимальны для описания феноменов ? Проще всего, конечно, обратиться к самому Божественному творению и выяснить, как это устроено в самой действительности [6]. Так, по Дюгему, постепенно пробивает себе дорогу идея эксперимента как средства отбора конкурирующих гипотез, а сами начала физики приобретают индуктивный статус. “В физике, - писал Буридан, - всякое универсальное утверждение должно быть принято как начало только если оно может быть доказано экспериментальной индукцией, и именно следующим образом: если в определенном числе отдельных случаев с очевидностью явлено, что оно верно и если ни в одном из отдельных случаев оно не было опровергнуто. Также и Аристотель очень часто говорит, что мы получаем и узнаем множество принципов через чувство, память и опыт. Но более того ! Мы не смогли бы знать никаким другим образом, что всякий огонь горяч” [7].
Так, за много лет до XVII века, как показывает Дюгем, в трудах схоластов XIII - XIV столетий пробивала себе дорогу идея экспериментального естествознания. Логическая ясность и четкость формулировок здесь далеко превосходила все то, что мог предложить в будущем XVII век, включая и знаменитый “Новый органон” Френсиса Бэкона. XVII век в сравнении с поздней схоластикой уступал еще в одном моменте: он опять начинает мечтать об онтологической физике... Отходя от идеала номиналистической науки, выраженного схоластами, ученые - философы XVII века почти все строят некоторые метафизические системы, долженствующие подтвердить их научные теории. По Дюгему, эти реалистические тенденции в истории науки всегда были бесплодными попытками упростить тайну мироздания, свести ее к чему - то доступному голому рассудку и воображению... Настоящая наука всегда сохраняла трезвость. Она должна была найти свое логическое самоопределение в отношении двух факторов. Человеческая мысль, поставленная перед аксиомой божественного всемогущества, могла вообще впасть в депрессию скептицизма. И такова была, вообще говоря, философская система Вильяма Оккама и его последователей. С другой стороны, необходимо было преодолеть претензию на познание полноты истины чисто имманентным человеческим разумом, воплощенную в аристотелизме. Наиболее творческая традиция в поздней схоластике сумела справиться с этой задачей: “После множества перипетий христианская вера и экспериментальная наука победили как аристотелевский догматизм, так и оккамистский пирронизм; их усилиями был создан тот христианский позитивизм, с правилами которого нас познакомил Буридан. Этот позитивизм не будет практиковаться только Буриданом; его будут использовать также и ученики последнего Альберт Саксонский, Тимон - сын - иудея, Николай Орем, Марсилий д’Инген; это суть как раз те люди, которые создадут Парижскую физику - первый набросок современной науки, и они создадут ее именно благодаря этому методу” [8].
Конечно это был еще только набросок. Историки науки справедливо замечают, что действительного увеличения научных наблюдений, радикального шага в развитии экспериментального естествознания пришлось ждать еще три столетия [9]... И у этого характерного факта есть свои как внутринаучные, так и общекультурные резоны, которые необходимо специально изучать. Однако, логически, философски все было уже подготовлено в XIV столетии: христианский позитивизм поздней схоластики пробил брешь в стене аристотелевского догматизма и сумел найти оправдание конечному человеческому познанию в рамках христианской картины мира.
____________________________________________________________________________________
[1] Аристотель. Вторая аналитика. Гл.II, 71b,9-13. Соч. в четырех томах. Т.2 М., 1978. С.259.
[2] Т.е. прежде всего, ответа на вопрос: можно ли мыслить континуум как нечто, составленное из неделимых или нет.
[3] Цит. по книге: Duhem P. Le systeme du monde... T.VI. P.705.
[4] [Редакция РТ]. Автор имеет в виду осуждение 232 положений метафизики Аристотеля парижским католическим епископом Етьеном Тампье (цитата из той же статьи):
Парижский епископ Етьен Тампье, подчиняясь давлению консервативных кругов теологов, среди которых был, впрочем, и Фома Аквинат, сначала в 1270, а потом и в 1277 году издал указы с осуждением отдельных положений, опиравшихся на учение Аристотеля. В 1270 году было осуждено 13 таких положений, в 1277 - уже 219. Среди них были утверждения о несотворенности мира, “монопсихизме” Аверроэса, отрицание личного бессмертия, отрицание свободы воли, детерминизма, отрицание Провидения. Кроме частных положений, была осуждена и общая претензия философов на право решать любые вопросы с помощью чисто рациоанльных аргументов. Интеллектуальная ситуация в Париже резко изменилась [51]. Строить космологию по Аристотелю было уже невозможно. Не нужно только думать, как это нередко представлялось у нас раньше, что осуждение 1277 года было просто “палкой”, занесенной над головами инакомыслящих, и что оно оказывало свое действие на интеллектуальную среду только страхом церковных наказаний и социального остракизма, неразрывно связанного с первыми в средневековом обществе. Речь шла о серьезнейшей проблеме соотношения веры и разума. Все те, кто писали и учили в дальнейшем с оглядкой на осуждение 1277 года - и Иоанн Дунс Скот, и Вильям Оккам, и Марсель Д'Инген, и Жан Буридан, и многие другие - были глубоко верующими людьми, и для них статьи этого осуждения были не просто внешним принуждением, а суждением церковного соборного разума, с которым они в главном соглашались, и перед авторитетом которого, несмотря на отдельные возможные расхождения, в целом они склонялись. Не только и не столько по страху, сколько по совести ведущие схоласты XIII - XIV веков подчиняли свою мысль духу и букве осуждения 1277 года. И парадоксальным образом это осуждение, это, казалось бы, внешнее препятствие для мысли, вдруг оказалось стимулом для разработки новых плодотворных точек зрения. Так, среди осужденных было положение и о том, что Бог не может сотворить нескольких миров, т.к. это противоречит аргументам Аристотеля. Схоласты XIV века, обсуждая теперь возможность сотворения нескольких вселенных, задавались вопросом и о том, что находилось бы тогда между ними, и приходили к выводу о возможности существования ваккуума, что также было немыслимо в аристотелевской физике. К этому же приводило и осуждение положения о том, что Бог не может двигать верхнее небо как целое прямолинейным движением, т.к. согласно перипатетической физике тогда позади него оставалась бы пустота. Среди осужденных мнений были не только непосредственно связанные с учением Аристотеля, но и многие положения астрологии, например, о том, что звезды влияют на тела и души людей, что все события вселенной повторяются с периодом в 36 000 лет и др. Спекулятивное мышление схоластики, порывая с этими представлениями, естественно подготавливало возникновение гомогенной физики, единой для подлунного и надлунного регионов, в отличие от того, чему учила космология Стагирита. А Николай Орем написал трактат о соизмеримости и несоизмеримости, где прямо показывал маловероятность “большого года” вселенной, необходимым следствием чего должно бы было быть регулярное повторение исходной констелляции звезд за конечный отрезок времени.
[5] Op.cit., P.724
[6] Конечно, в отношении начал физики это достаточно трудно, их приходится “нащупывать”, через их следствия.
[7] Цит. по книге: Duhem P. Le systeme du monde... p.716.
[8] Op.cit., P.729.
[9] Так, например, Д.Линдберг, говоря об осуждении 1277 года и его роли в возникновении науки нового времени, пишет: “До современной экспериментальной науки было еще несколько веков; когда она неожиданно возникла, - это, без сомнения, было чем-то обязано теологической доктрине божественного всемогущества, но утверждать некую явную причинную связь было бы в высшей степени опрометчиво” (Lindberg D.C. The beginnings of Western science. Chicago and London. 1992. P.243-244).
В.Н. КАТАСОНОВ, доктор философских наук, доктор богословия
Фрагмент статьи «Позитивизм и христианство: Философия и история науки Пьера Дюгема»