В Евпаторию мы приехали утром. Город мы с мамой посмотреть не успели, так как по приезде мы сразу же поехали в приемный покой санатория МО СССР, а так как приемный покой работал только утром.
Маму в здание дальше комнаты приема вещей не пустили. Меня взвесили на весах.
– 37 кило? В 11 лет? С ростом 150? Мамаша, что ж вы ребенка-то не кормите? – спросила маму огромного объёма медсестра. Мама сдержалась. А потом ответила:
– Вот и откормите, я вам для этого ее привезла.
Мне выдали санаторную форму, отдаленно напоминающую тюремную робу. Детей переодевали в одинаковое по разным причинам.
Во время лечения, а проходило оно всегда не меньше одной учебной четверти, так как путевки в этот санаторий выдавались Министерством Обороны СССР круглый год, дети должны были учиться. Курс восстановительного лечения предполагался длительным, поэтому его привязали к продолжительности учебной четверти. Таким образом лечение дополнялось адаптированным к условиям санатория обучением, не было противоречий с требованиями Министерства Образования, более того, детей, проходящих санаторно-курортное лечение, подтягивали по всем школьным предметам педагоги санаторной школы насколько это было возможно. Были предусмотрены индивидуальные занятия с лежачими детьми и детьми, изолированными на карантин, что тоже было часто. Я очень хорошо помню учительницу по русскому языку и литературе, которая приходила ко мне заниматься в изолятор, когда у открылись свищи. Ее бесподобного уровня ручной вязки красная мохеровая кофточка, с кокетливо заправленным за манжет левого рукава кружевным, надушенный восхитительными духами, платочком, я прекрасно помню. От меня безобразно воняло немытым телом и гноем, и она стеснялась при мне того, что постоянно дышала через этот платочек, потому что дышать на самом деле было невозможно. Я за годы болезни привыкла, что люди мной брезгуют и даже самые близкие из них иногда испытывают отвращение. Именно оттого, что свищи открылись и нужно было время, чтобы они зажили, меня из общей палаты перевели в изолятор. Эта учительница за те несколько занятий, что у нас были, умудрилась догадаться, что мои проблемы с русским языком связаны не с моей усидчивостью или пропусками занятий по болезни, а с дислексией и дисграфией. Мы начали много читать, и, возможно, благодаря ее заботе и вниманию ко мне, вы сейчас держите в руках эту книгу.
Путевки в Крым летом давали только детям офицерского высшего командного состава не ниже генерала и адмирала Флота, а мой папа был всего лишь майором, поэтому она мне не полагалась. Даже на зимний период получить путевку было очень сложно. Мама прошла несколько унизительных кругов ада, заплатила массу взяток, для того, чтобы мне выцарапать из утробы солдафонской советской бюрократии эту путевку. Все прекрасно понимали, что после операции по удалению опухоли мне без реабилитации не восстановиться; все еще больше понимали, что хромая девочка в СССР абсолютно ущербное и бесперспективное существо и с точки зрения репродукции населения, и с точки зрения общественной задачи строительства коммунизма, но то оказывалось, что путевок нет в наличии, то справки были не те, то не хватало подписи какого-то врача, который был то на симпозиумах за границей, то на срочных операциях, то на Съезде КПСС, то у чиновников Министерства Обороны вызывало сомнение наличие у меня права на лечение в детском санатории Министерства МО СССР по причине развода моих родителей.
– А ребенок-то мой каким образом утратил генетическую связь с родным отцом? Она теперь бывшая дочь, а не родная? Ей теперь не положены льготы советского офицера, предусмотренные для членов их семей? – тут и там оправдывалась моя мама в разных кабинетах.
В итоге, путевку мне всё-таки дали, на самую долгую, третью четверть, которая продолжалась почти три месяца, начиналась сразу после Нового Года и до конца марта. За почти девяносто дней лечения предполагалось поставить меня на ноги.
Было еще другое обоснование, по которому наличие общей формы одежды в учреждениях здравоохранения и Министерства Обороны СССР было необходимо. В санаторий приезжали дети военнослужащих, требующие санаторно-курортного лечения, со всего СССР. Крым – это единственное место в стране, где есть теплое море и даже зимой, когда в нем нельзя купаться, можно дышать морским воздухом и находиться в уникальном климате, очень полезном для легких. В СССР очень многие военные структуры размещались рядом с зонами и туберкулезом болели не только осужденные, а все, причем дети военнослужащих, работавших на зонах, болели чаще, чем сами осужденные, так как четвертая стадия туберкулеза, обычная стадия для лагерей, была очень заразна, профилактику этого заболевания организовать было просто невозможно, а всеобщая вакцинация от туберкулеза спасала население только частично: при длительном или постоянном контакте с палочкой Коха заражение неминуемо. В СССР всегда была эпидемия туберкулеза. И поделать с этим ничего не могут до сих пор. С развалом СССР туберкулеза стало еще больше, но тема эта не самая приятная для обсуждения в прессе и литературе. По санитарным нормам, все нательное белье и одежда, кроме верхней, в целях профилактики туберкулеза подлежала специальной санитарной обработке. Обеспечить это можно было только выдавая в пользование форменную одежду и обрабатывая ее в специальных актоклавах.
Мне же кажется, что одним из важных факторов, по которому так же была необходима форма в санатории — это необходимость завуалировать хотя бы зрительно наличие каст и различных социальных слоев среди детей, так как одежда, точнее ее качество и разнообразие, неизбежно дает понять к какому уровню военной иерархии относится родители носившего ее ребенка. В СССР было такое понятие, как дефицит. Дефицитом было все: одежда, обувь, продукты питания, лекарства, мебель, книги. Я имею ввиду хорошие книги, авторы-классики зарубежной литературы, драматургия, справочники, научные публикации. Но каким-то неведомым образом абсолютным дефицитом были детские вещи. Ботиночки, конверты новорожденного, пеленки, шубки – все передавалось по наследству и стоило огромных денег. Было такое ощущение, что будущие строители коммунизма не рождаются и растут, как обычные дети, а падают сразу взрослыми, образованными и здоровыми с космоса. Достать какой-то приличный костюмчик для ребенка требовало тех же усилий, как открыть Землю Санникова.
И в нашем санатории были дети, одетые в джинсы Леви-Страус, отцы которых служили в ГДР или в Генштабе в Москве, а были из дальних сибирских гарнизонов в штанах, перешитых из старых отцовских шинелей. Чтобы хоть как-то снизить социальную напряженность и позволить детям побыть в обстановке, располагающей к выздоровлению, форма была предметом первой необходимости. Но оставались обувь и верхняя одежда, которые не выдавали. И вот тут вся прелесть кастового строя Советского Союза блистала всеми цветами радуги: дети в простецких, как я, драповых пальтишках в столовую шли в паре с такими же драповыми пальтишками, а немецкие и финские пуховички шли рядом, но не с нами. Никогда в палате нельзя было увидеть кровати, где тапочки из сельпо стояли бы рядом с импортными спортивными чешками. По навыку, отработанному именно тогда, я даже сейчас сначала обращаю внимание на обувь человека, а потом на все остальное, хотя во Франции это ничего не значит: дочь миллиардера может брести в дешевых сланцах, а нищая беженка может быть обута в шикарные туфли ручной работы.
Как испокон веков было заведено в СССР, форма была совершенно отвратительного вида. Она была противного, темно-синего цвета, модели унисекс, куртка и брюки, но в наиболее убивающем индивидуальность варианте, превращающая детей в неуклюжих уродцев. Когда мы шли группой без верхней одежды, можно было смело снимать художественный фильм про зону или какой-нибудь концлагерь, так как и без того неприглядная ткань постоянно стиралась с дешевыми и вонючими, предусмотренными армейскими и разными санитарными нормами моющими средствами и безобразный цвет одежды вдобавок ко всему блекнул и линял.
Девочки, у которых уже был интерес к мальчикам, где-то раздобывали нитки, иголки и подшивали форму по фигуре. Когда брюки были очень коротки, они их отпускали, слишком длинные – подшивали, широкие, безразмерные – ушивали. На куртках они пытались делать выточки у груди и немного ушить на талии. Такую одежду было жалко сдавать в стирку, что предусматривалось делать каждую неделю после мытья, поэтому ее носили практически всю смену. Меняли только казарменные трусы и майки. Но об этих трусах можно написать целую главу. Их выдавали так же поштучно один раз в неделю. Вы можете себе представить, какими запахами наполнялись наши спальни, в которых было по 30-40 человек? А то, что пошитые из хлопчатобумажной ткани трусы были тоже унисекс, нужно отметить обязательно. Что это означало? То, что посередине, где у девочек находится самое чувствительное и нежное место на всем теле, четыре клина ткани сшивались безобразным грубым швом. Поэтому девочки носили трусы наизнанку: это первое, чему меня научили в санатории.
Еще один очень важный момент мне бы хотелось отметить. Чистое тело, гигиена, в любых государственных учреждениях СССР была своего рода большая привилегия. Сам факт возможности помыться в горячей воде, постоять под теплым душем или принятия ванны, хотя ванны в санатории были, в них ежедневно мыли лежачих детей, которые проходили лечение отдельно от нас, предлагался не в виде нормы, а выглядел, как что-то экстраординарно дорогое и редкое, то, что можно получать только дозированно. И это в стране с самыми большими мировыми запасами нефти, газа, леса и воды.
Раз в неделю в нашем отделении проходил обход Главного Врача. Это было очень серьезное административное мероприятие. К нему готовились всю предыдущую неделю, всю ночь перед обходом старшая медсестра и лечащие врачи проверяли истории болезни детей, нет ли там не записанных процедур или неисполненных назначений, потому что наш Главный Врач был человек уникальный: он был ученик самого Адлера, с которым служил в Первую Мировую Войну и именно по концепции Адлера создавался наш санаторий! В то время я этого ничего не знала. Главный Врач мне виделся обычным, совершенно не примечательным, очень стареньким, седым дедушкой, чем-то похожим на постаревшего Деда Мороза и именно поэтому сменившего красный праздничный халат на белый медицинский, но мне было понятно, что это очень важный человек. Кроме того, что все врачи на него смотрели с благоговением и разговаривали с придыханием, а великовозрастные медсестры с военной выправкой, возможно его однополчанки, здоровались с ним за руку, были и другие признаки исключительности этого человека: именно к его обходу всех детей обязательно мыли и всем меняли одежду. Халаты меняли даже технички. А в остальное время доступ к горячей воде был только у тех детей, кому были назначены процедуры в бассейне. А так как курс лечения состоял из 10 процедур, то больше 10 раз дополнительно помыться не удавалось.
Одним из не менее важных моментов в пользе формы было еще то, что при побеге из санатория ребенка, одетого в робу, милиции было очень просто его ловить, а поймав, определить, в какое конкретно учреждение его нужно вернуть, потому что на бирках на форме стоял безобразный черный штамп учреждения, где она выдавалась. Да, из этого рая медицины дети сбегали постоянно. Те дети, у кого были на это физические возможности. У меня таких возможностей не было. После удаления опухоли в левом тазобедренном суставе я очень сильно хромала. Я в буквальном смысле подволакивала ногу. Кроме всего прочего у меня были нарушения обмена веществ, после клинической смерти у меня нарушилось кровообращение коры головного мозга, а также была существенно утрачена координация движений, я начала слепнуть и глохнуть.
Возвращая свою родную одежду маме, мне удалось ее еще раз ее обнять и поцеловать. Мама поцеловала и обняла меня в ответ, я обратила внимание, что у нее нет золотой цепочки. Утром в поезде она у мамы на шее была, а сейчас ее не было. Цепочка была старинная, червонного золота с подвеской в виде маленькой восьмиугольной звездочки: наша семейная реликвия. Прабабушка ее уберегла в голод 20-х, потом в оккупацию закопала в лесу, она выжила в послевоенные годы, а когда я родилась, прабабушка подарила ее маме. Мама ее не снимала никогда. И вдруг ее нет.
– Мама, мама, ты цепочку обронила, – заплакала я.
– Беги скорее, я поищу сама, – отправила меня за дверь мама и я услышала, как она за моей спиной расплакалась.
Двери в санатории были высоченные, старинные, очень красивые, но неимоверно тяжелые. Везде. А тут особенно.
Мой лечащий врач меня начала выспрашивать про здоровье, что, да как и когда, и неожиданно спросила:
– А девичьи дела, когда у тебя?
– А что это?
Покажется странным, но в Советском Союзе рассказывать что-то о менструации было неприлично. Даже врачам. В стране, где равноправие женщин было одним из постулатов общественного устройства, где женщины первыми в мире получили избирательные права, все, что касалось женской физиологии, рождения детей было под жесточайшим табу. Считалось, что это грязно и стыдно. Ханжество было на таком уровне, что сальные анекдоты на армейских вечерах в Доме Офицеров при девочках рассказывать было уместно, а объяснять собственным дочерям, что такое менструация было не прилично. Основным местом получения знаний о взаимоотношении полов были подворотни и туалеты. Там же обычно происходил и первый эротический опыт у советских подростков. Взрослые упорно делали вид, что детей находят в капусте и даже врачи у девочек о наличии или отсутствии менструации спрашивали не прямым текстом, а сложными закодированными выражениями, в которых с первого раза было вообще не догадаться, о чем идет речь. Но всем было ясно: если девочка не знает, о чем ее спросили, значит менструации нет. Отличный метод.
Этого вопроса я раньше никогда не слышала и мне со свойственной непомерно развитой фантазией начали представляться какие-то волшебные вещи, которые у взрослых женщин называются "девичьи дела". Это должно было быть обязательно что-то правильное, ответственное, где нужно делать что-то важное, может быть даже спасать, но это посильно только девочкам. Почему именно девочкам? Не знаю, спрошу потом у мамы и бабушки, раз здесь никто не хочет об этом говорить.
Санаторий мне запомнился очень ярко. Там было интересно. Впервые в жизни я увидела класс, в котором были кровати для того, чтобы можно было учиться лежа. И даже места для инвалидных колясок, и не в конце класса, где и так ничего не видно и не слышно, так еще перед тобой сидят спинами, загораживая доску, а отдельным рядом с удобным расположением парт. Здесь можно было вставать посреди урока и походить, если начала болеть нога от длительного сидения за партой. В столовой нам давали икру, разные деликатесы, названий которых я не знаю до сих пор. И самое главное, тут было плавание в морской воде. Хотя приехала я на третью четверть и море было холодным, в санатории было несколько бассейнов, наполняемых морской подогретой водой, и мы там занимались, прямо в воде, специальной гимнастикой.
Естественно, дела мои пошли на поправку, но вес никак не набирался. Вообще.
– Опять 37 кило! – возмутилась та же самая огромная медсестра. – Даже я уже прибавила полкило, а ты нет!
– А по нормам сколько должна была прибавить? – спросила ее старшая медсестра, которая что-то, не отрываясь от бумаг, писала за столом.
– По нормам хоть бы 400 грамм.
– На ночь дополнительно покорми ее, – приказала старшая медсестра.
– Сделаем.
Вечером после отбоя мне принесли огромную тарелку холодной перловой каши.
– Ешь! – приказала необъятная медсестра.
Пришлось послушно все это запихнуть в себя. Полночи я ворочалась и плохо спала, утром чуть свет меня разбудила медсестра, которая была за столом.
– Пошли взвешиваться.
– А можно я в туалет быстренько схожу, очень хочется.
– Потом сходишь.
Еле удерживая, сами понимаете, что, я добежала до сестринской.
– Вставай на весы!
Я встала.
– 37,280.
Она налила стакан воды.
– Пей!
Я расплакалась.
– Я очень в туалет хочу, я терпеть не могу больше.
– Пей, я сказала!!!
Я, стоя на весах, начала пить воду. Вода тоже не лезла. Я громко разрыдалась. Очень хотелось в туалет, настолько, что левой рукой я инстинктивно придерживалась за попу, а правой держала стакан воды, пытаясь допить его содержимое.
– Может хватит ее мучить? – не выдержала этой картины необъятная медсестра, – припишем эти 120 грамм ей?
– А потом ты же на меня сама и донесешь за приписки? – возмутилась старшая медсестра, – ничего не случится с ней! Выпьет! Если обосрется сама и уберет!
– Все! 37, 400. Можешь бежать!
Нужно пояснить отдельный момент.
Практически во всех больницах СССР туалет был один на этаж или отделение. Причем даже в святая святых, казалось бы, где туалет так же важен, как операционная, в родильных домах, туалет тоже занимал самое последнее место по важности в иерархии необходимых помещений. Вторая особенность советских туалетов: в них обязательно невыносимо воняло. И в общественных, и в детских больницах, и даже в детском санатории МО СССР. Вонь, очевидно, предполагалась изначально и предусматривалась архитектурным проектом, поэтому все приличные помещения: кабинет главврача, ординаторская и кабинет старшей медсестры располагались на максимально возможном удалении от туалета. В таких условиях добежать до него мне не было возможности ни теоретически, ни практически. В тот момент я была счастлива, что меня подняли очень рано и я успела помыть за собой коридор до подъёма.
В тот день у нас был последний урок в школе, нас выписывали и отправляли по домам. Нужно было рассказать учительнице о своих планах на будущее, кем мы хотим стать и наши мечты. Это было стандартное явление в советских школах: дети писали сочинения на как бы свободные темы "Как я провел лето", «Кем я хочу стать» и тому подобное. На самом деле это был изощренный способ контроля над населением с помощью незатейливого сбора информации о семьях, благополучии и других событиях у детей. Само по себе это кажется невероятным, но содержание сочинений проверяли не только учителя русского языка и литературы.
Но учитывая специфику школы, нам не нужно было писать сочинение: многие дети годами не вылезали из больниц, многие учились в гарнизонных школах, где не было половины предметов ввиду отсутствия у офицерского состава жен-учительниц, знавших нужный предмет, так как педколлективы школ в большинстве воинских частей формировались именно из них. Бывали настолько отдаленные гарнизоны, что в них не было школ вообще, точнее по документам они, конечно же наличествовали, но фактически обучения там не было и по этим причинам некоторые мои одногодки написать бы сочинение не смогли. Но программа есть программа, ее нужно обязательно осваивать, и если для отчетности нужно знать настроения класса, особенно если этот класс состоит из детей высшего командного состава Советской Армии, то и подавно нужно знать мечты и планы на жизнь детей советских офицеров, поэтому мы рассказывали кем мы хотим стать, когда вырастем, а не писали.
Мальчики мечтали, что они выздоровеют и будут как их папы, а то и выше званием – обязательно военные, генералы, адмиралы флота, министры обороны и т.д. Девочки не отставали от мальчиков – все-таки дети военнослужащих, но попадались те, кто мечтали стать учителями, врачами, все-таки гендерное образование давало свои плоды. Когда до меня дошла очередь, я, как обычно, ляпнула то, что меня беспокоило:
– Когда я вырасту, я буду жить только в домах, где нет тяжелых дверей и буду очень старательно и правильно заниматься своими девичьими делами.
Весь класс залился громогласным хохотом.