- А ведь не соврал Соломон, щучий сын! – Ростовцев не скрывал своего удовлетворения. – И правда, самый настоящий Голем! И даже из глины, правда, необожжённой…
И для убедительности поковырял ногтем бок статуи, занимавшей всю середину склепа. Статуя более всего походила на скифскую бабу, только усевшуюся на собственные пятки на японский манер. Голова её была запрокинута, и почти всё лицо занимал отверстый, словно у голодного птенца, рот. Даже в такой позе она возвышалась над нами – на глаз в сидячем глиняном истукане было не меньше семи футов роста.
Рядом имела место низенькая грубо сколоченная дубовая скамейка, а на стоящем рядом бочонке покрывались вековой пылью клочки маленькие клочки пергамента. Клочков было много; каждый украшало сочетание из четырёх символов, взятых словно из двух разных наборов – один чем-то напоминал скандинавские руны, другой походил на буквы еврейского алфавита. Я пошевелил бумажки острием ятагана – почему-то не хотелось прикасаться к ним голыми руками
«…нервы, что ли, сдают?..»
- Это Тетраграмматон, Четырёхбуквие. – поспешил пояснить Янкель. – Часть надписей сделана древними арамейскими письменами, другие – так называемым «квадратным письмом», его и сейчас используют при переписывании наших священных текстов. Но я ни разу не видел, чтобы их смешивали в одном начертании!
Действительно, на некоторых бумажках «руны» соседствовали с крючковатыми буквами «квадратного письма».
- Видимо тот, кто их писал, решил перепробовать все возможные сочетания. – сказал я. – В Торе ведь не сказано, каким шрифтом написано Непроизносимое Имя…
- Считается, что Тетраграмматон состоит из четырёх букв: одной «Йуд», одной «Вав» и двух «Хей». – покачал головой Янкель. - Но вряд ли Махараль из Праги отграничился только их сочетаниями, пусть даже и сделанными в разных манерах. Он таки да, знал побольше иных прочих…
- Марахаль – это Бен Бецалель? – уточнил я на всякий случай. Кто такой ребе Лёв я знал и без Янкеля.
- Да, верно. После того, как он спас во время большого пожара библиотеку императора Рудольфа Второго, тот назначил его хранителем своей библиотеки. Это книжное собрание по праву считалось самым обширным в Европе, и особое место там было уделено тайным знаниям. Когда ребе Лёв понял, какие тёмные и опасные тексты там хранятся, он перенёс их в отдельную тайную комнату, для защиты которой и создал своего Голема.
- Вкладывая куски пергамента с Тетраграмматоном в рот глиняному истукану?
- Именно. Наверное, библиотекарь московского царя что-то об этом слышал и попытался повторить опыт Марахаля. Но ничего у него не получилось. Мудрость избранного народа недоступна гоям.
- Недоступна значит, Соломончик? – осведомился язвительно Ростовцев. – А вот сейчас и проверим. Говорите, надо забрасывать записки в пасть этому идолу? Кстати, тут и приступка имеется. Попробуем…
Он сгрёб первые попавшиеся клочки пергамента, вспрыгнул на скамью и совсем было нацелился бросить один из них в разверстый рот, когда я довольно бесцеремонно дёрнул поручика за рукав. И – не успел поймать, когда он полетел на пол. Ростовцева в самый последний момент подхватил д'Эрваль, не дав приложиться затылком о каменную скамью.
- Ты что, Витальич? Я так и шею сломать недолго…
- Не сломал же! – огрызнулся я. И вообще, что за манера – хватать всё руками? Тем более в таком месте… и такие вещи…
- А что в них особенного? – Ростовцев округлил глаза. – записки и записки. Или ты, и правда, думаешь, что эта штука оживёт?
- Ничего я не думаю. А трогать всё же не стоит, мало ли… И вообще – за чем мы сюда пришли?
- За книгами, за чем же ещё?
- Вот и пошли смотреть книги.
Дверь, ведущая во второй склеп, оказалась не заперта, и здесь действительно оказалось полно больших, чёрных от времени сундуков, откованных железными или медными полосами. Видно было, что сундуки составили сюда, и больше не трогали, что ясно подтверждали и большие нашлёпки-печати из свинца, висящие на проволочках на каждом из сундуков. Я рассмотрел одну поближе – двуглавый византийский орёл и неразборчивая вязь церковнославянскими буквами.
За спиной раздался треск. Я обернулся – Ростовцев ловко поддел ломом крышку ближайшего сундука. Проржавевшие железные петли протестующе заскрипели но всё же подались, и крышка – весу в ней, судя по усилиям поручика, было не меньше полупуда – нехотя откинулась вверх, открывая нутро.
Признаться, я ожидал, что из сундука поднимется столб особой, едкой, душной книжной пыли, и даже задержал дыхание, чтобы не отплёвываться и не откашливаться потом. Но нет – уложенные плотно, один к одному свитки, были укрыты сверху истлевшей от времени материей; пыли же не было вовсе – крышка сундука была плотно пригнана и обита кожей, потому ничего лишнего не проникло снаружи в это вместилище мудрости.
Ростовцев откинул в сторону ветхую ткань – она расползалась у него в пальцах – и взял один из свитков. Он хранился в кожаной, прошнурованной по длине тубе, и с торца выглядывали только его края скрученные плотной улиткой. Закостеневшие кожаные завязки не поддались ногтям поручика; тогда он, пыхтя от напряжения, вытолкнул содержимое наружу рукояткой ятагана и развернул бурый пергамент весь в пятнах и потёках, какие образуются от очень длительного хранения.
- Латынь. – прокомментировал он. – Картинки – святые, рыцари с мечами драконы… похоже, что-то духовное.
Сзади неслышно подошёл д'Эрваль.
- Позвольте, мсье…
Он развернул свиток.
- Это рукописная копия «Песни о Роланде». – вынес он вердикт. – Насчёт даты не скажу, но не позже двенадцатого века. Манера исполнения миниатюр ясно указывает на один из монастырей в долине По.
Он аккуратно свернул пергамент. Ростовцев уже протягивал ему следующий, такой же древний, если судить по виду, но намотанный на точёную деревянный стержень с гладкими округлыми рукоятями на концах.
- «Деяния данов» Саксона Грамматика. – определил гасконец. – тут даже указана дата, когда сделана копия – тысяча триста десятый год от рождества Христова, аббатство аббатстве Сакра ди Сан-Микеле, это в Пьемонте[1]. Похоже, в этом сундуке хранятся рукописные свитки европейских авторов.
Меня так и тянуло спросить, сколько всё это может стоить. Но – сдержался; время аукционов Кристи и Сотбис ещё не наступило – хотя и тот и другой уже полсотни лет, как основаны и даже успели приобрести некоторую известность в мире любителей антиквариата.
И тут до меня, наконец, дошло. Да ведь мы сделали это! Нашли самое, наверное, известное после Александрийской библиотеки книгохранилище, которое в известной мне реальности Бог знает сколько веков разыскивали легионы исследователей, археологов и всяких там чёрных копателей. И – не нашли, поскольку привезённый из Америки проходческий щит безжалостно размолотил и эти сундуки и их содержимое в труху, не представляющую интереса даже для самых дотошных реставраторов.
«… а гасконец-то недурно разбирается в старинных манускриптах. Вот что значит фамильное хобби…»
Я пошарил в сухарной сумке, нащупывая предусмотрительно запасённую фляжку с коньяком - остатки того, что притащил из Кремля д'Эрваль. Нашёл, извлёк на свет божий, выдернул зубами пробку.
- Право же, господа, за эту находку стоит выпить!
- Что верно, то верно. – отозвался Ростовцев, принимая заветный сосуд. – И скажи Прокопычу, чтобы завёл девчонку и прочих страдальцев в комнату с идолом. Сюда им соваться незачем, а там посидят на скамейках.
- Может, умника этого, который математик, тоже позвать?
- Перебьётся. И пусть Прокопыч им воды даст, что ли. И хлеба. Похоже, нам тут долго торчать.
- Боюсь, что дольше, чем вы полагаете, мсье Никита.
Я обернулся. Гасконец вернул свитки в сундук и рассматривал что-то в дальнем углу.
- Здесь ещё одна дверь. – сказал он. – В нише, вот за этим шкафом. Только очень низкая, трудно будет протискиваться…
Я подошёл. Глубокая узкая ниша, в которой помешалась дверь, больше, чем наполовину загораживал высокий стоячий сундук. Всю нишу роме густо затянуло паутиной, покрытой в свою очередь висячими фестонами пыли. Неудивительно, что мы сразу её не заметили.
д'Эрваль ножнами обмахнул и пыль и заросли паутины. Нашим взорам открылась маленькая железная дверь. Вся она - и металлические листы, и пересекающие их толстенные грубо кованые полосы, и массивные петли и четырёхгранные шляпки заклёпок, каждая размером с блюдце – была покрыта слоем рыжей ржавчины. Притолока, идущая поверху ниши, представляла из себя могучий дубовый брус, весь изъеденный то ли древоточцами, то ли безжалостным временем. А может, и тем и другим. Точно такие же брусья образовывали могучий дверной косяк.
Н-да, такую ломом, пожалуй, не возьмёшь… - сказал подошедший сзади Ростовцев. Взорвать бы – да нечем. Тут пороха не меньше полупуда уйдёт, да и то, неизвестно возьмёт-ли…
Дверь, может и не возьмёт. – отозвался я, оценивая на глаз мощь и размеры дверных петель и чудовищного висячего замка. – А вот потолок точно обрушится, причём нам на головы. Так что лучше уж ломом.
- Здесь печати, три штуки. – сообщил гасконец. – Одна свинцовая и две восковые, чёрного и красного воска, все закаменели.
Он кое-как втиснулся в нишу и теперь, скрючившись в три погибели, изучал находку вблизи.
- Снова орлы?
- Пентаграммы. И буквы еврейского алфавита, только другие. Не те, что на клочках пергамента.
Ростовцев присвистнул.
- Витальич, ты что-нибудь понимаешь? На кой ляд московскому государю запечатывать свою библиотеку каббалистическими значками? Я ещё понимаю – там, в коридоре, но на печатях-то?..
Я подумал и кивнул.
- Пожалуй, понимаю. Видишь ли, в основу книжного собрания Иоанна Васильевича легли книги, привезённые из Рима Софьей Палеолог. Про неё на Руси ходили упорные слущи, что византийская принцесса – ведьма, и привезла с собой кое-что посерьёзнее травников да духовных книг на латыни. Говорили даже, что исменно она первая устроила тайник для своей библиотеки и наложила на него проклятие фараонов, которое узнала из пергаментов, там же и хранящихся. А Иван Васильевич, унаследовав бабкину библиотеку, чернокнижные тома жечь не стал, но запер их в особой тайной комнате, о которой никто, кроме самого царя, не знал. Наложил на ту комнату заклятье, поражающее всякого, кто покусится на тайник "сохлой болезнью" и замкнул её на "замок неухватный". Вот, на этот самый, как я понимаю.
- Экая, прости господи, бесовщина… - Ростовцев попятился и быстро перекрестился. - Что же, предлагаешь ничего не трогать?
- Придётся тронуть. – вздохнул я. - Куда мы денемся? Ставлю медную полушку против золотого империала, что нужный нашему гасконскому другу свиток как раз там и помещается.
О том, что то непонятное, ради чего я сам ввязался в эту авантюру тожеЮ скорее всего помещается в «чёрной», запретной части библиотеки, я благоразумно умолчал.
Ростовцев иронически хмыкнул.
- Не буду я с тобой спорить. Полушки жаль. Нам бы сейчас попа, или хоть святой воды, дверь окропить…
- Чего нет, того нет. Давай, может, коньяком? Во фляжке, кажется, ещё осталось…
И я снова зашарил в сумке.
***
Выглянув в очередной раз из-за поворота коридора, Гжегош обнаружил, что русский, оставленный караулить Делию и других пленников, по одному заталкивает их в дверь в стене. Прежде чем поляк успел сообразить, что следует предпринять, и дверь захлопнулась. Заскрежетало железо засова.
Дело оборачивалось худо. Если за этой дверью находится то, за чем они пришли сюда – тогда ещё ничего, тогда можно подождать и снова сесть русским на хвост. Хуже, если они будут выбираться другим путём. Гжегош понимал, что дверь ему не выломать, ни сабоя, ни пистоли в этом деле не помощники. Чадящей же в фонаре свечи надолго не хватит, а потом – тьма и неизбежная смерть от голода и жажды. Это, конечно, если не хватит духу пустить себе пулю в лоб…
Оставалось ждать. Он сел на пол, привалившись спиной к кирпичам и поставил фонарь перед собой. Вокруг копошились и пищали крысы и самая крупная, вожак, сидела перед ним, по-заячьи сложив передние лапки, и отблески свечи играли в её выпуклых, как бусины, красных глазках.
[1] Аббатство Сакра ди Сан-Микеле стало прототипом аббатства в романе Умберто Эко «Имя розы».