Когда любознательный молодой Алтынсарин превратился из читателя в писателя, он столкнулся с тем, что администраторы постоянно пытаются выделять казахов в отдельную этническую группу. Одним из основных пунктов Временного положения было то, что казахи представляют собой отдельную и единую этническую принадлежность, требующую единого управления. Для Алтынсарина такое определение казахского народа было жизненно важным для внедрения его собственной программы; его принадлежность к казахам должна была придать законные основания его идеям о том, как казахи должны вписаться в жизнь Российской империи. Серия этнографических зарисовок казахов Оренбургской области, составленных во время его работы в Тургае в 1867 году, заложила эту концептуальную основу для его более поздних работ.
Наброски Алтынсарина заняли видное место в первом номере журнала «Записки Оренбургского отдела Императорского Русского географического общества», изданном в 1870 году. При основании Оренбургского отдела ИРГО генерал-губернатор Оренбурга Н. А. Крыжановский заявил, что, помимо прочего, ее члены «могут принести правительству и России неоцененную услугу тщательным изучением характера, истории, качеств, недостатков религий и предрассудков всех разнородных племен, населяющих Оренбургский край. Без этих познаний трудно действовать, или, вернее, можно действовать только наобум». Это была речь, несомненно достойная бывшего сотрудника Степной комиссии. Видение Крыжановским этнографии и других областей науки было в первую очередь ориентировано на получение полезных фактов, а полезность их будет определяться тем, насколько они принесут пользу ««нашему общему Отечеству». Но независимо от того, были ли полезны имперскому правлению внешне прозаичные детали этнографического очерка, речь Крыжановского послужила также приглашением таким посредническим фигурам, как Алтынсарин, представить себя и свои этнографические взгляды ученой и административной общественности. Временное положение отражало широкую тенденцию 1860-х и 1870-х годов, когда царские чиновники определяли свой подход к управлению через этническую принадлежность. Используя в ответ ту же модель, Алтынсарин и другие посредники получали возможность ставить свой местный опыт на службу совершенно иным интерпретациям этнических различий.
В очерках, посвященных свадебным и похоронным обрядам, Алтынсарин представил казахов отличными от окружавших их национальностей, а также их единоверцев-мусульман за пределами Евразии. Возможно, это неудивительно, учитывая его общение с Ильминским и Григорьевым, которые изо всех сил стремились доказать, что казахи отличаются от «татарских» чужаков, представляющих для них опасность. Алтынсарин пошел дальше, связывая положительные ценности с самобытностью казахов и превознося обряды, которые многие столичные наблюдатели считали примитивными или бессмысленными. Хотя Алтынсарин никогда прямо не заявлял, что «киргизы» отличаются от прочих, в его трудах подразумевалось это этническое отличие. Казахские обычаи были неподвластными времени и исконными; любое наблюдаемое отклонение было связано с влиянием других живущих в степи народов. В далеком прошлом, когда «единственным руководителем общественных отношений служили обычаи и предания», близкие друзья нередко договаривались соединить сына и дочь законным браком еще до рождения самих детей. Этот обычай начал выходить из моды к концу 1860-х годов, что, по утверждению Алтынсарина, «можно отнести к некоторому... влиянию соседних народов». Самобытность казахских обычаев дополнительно подчеркивалась различием, которое Алтынсарин проводил между объектом своего исследования и мировым сообществом мусульман. Он отмечал, что у казахов было строгое табу на брак в пределах семи степеней родства, хотя закон, дозволяющий вступать в брак близким родственникам, «соблюдается у всех мусульман, кроме киргизов». Подобные аргументы приводились в русле более широких исследований, которые Алтынсарин и другие наблюдатели предпринимали, чтобы отделить казахов от «татарской» культуры, в частности показать, что первые характеризовались как другим лексиконом, так и иным набором поведенческих практик.
И ученые, и чиновники полагали, что важнейшим фактором для различения казахов и «татар» служит отсутствие рациональности. Если последние были, в глазах Григорьева и Ильминского, фанатичными мусульманами, враждебными всему русскому, то казахи были не так уж далеки от русских, талантливы и способны постепенно цивилизоваться. Алтынсарин рассматривал с этих же позиций брачные и погребальные обряды казахов, описанные им в общих чертах. По его мнению, обряды, которые можно было бы назвать избыточными и экзотическими, были объяснимы и понятны в рамках логики тех, кто их придерживался. Многоженство было разумной реакцией на бесплодие или отсутствие романтической любви, а не пережитком варварского патриархата. Точно так же брачные табу и обручение детей до их совершеннолетия создавали союзы, которые служили для предотвращения междоусобных распрей. Однако объяснение логики местных практик не означало их одобрения. Алтынсарин порицал обычаи, которые считал вредными или устаревшими, например, ограничение общения новоприбывших невесток (келин) с родственниками их мужей. Как бы то ни было, в этих очерках он показал себя мыслящим посредником (а не пассивным наблюдателем), представляющим как внутреннюю логику, так и недостатки своего объекта описания. По версии Алтынсарина казахский этнос был уникальным и рациональным, но также открытым для улучшения извне: эту последнюю мысль он как просветитель старался донести до царской администрации. Подчеркивание рациональности казахов одновременно подтверждало их отличие от татар, которых так опасались (а также от туркестанских мусульман), и оправдывало цивилизаторскую миссию России в степи. Эти идеи могли также послужить подспорьем для конкретных требований о финансовой и институциональной поддержке со стороны имперской администрации. Неудивительно, что некоторые чиновники, склонные к вмешательству в дела степи, одобряли их.
Авторитет Алтынсарина в описании казахов как сплоченной группы был оспорен и сочтен ограниченным не другими казахами, а русским автором и бывшим знакомым Алтынсарина по Пограничной комиссии В. Н. Плотниковым. Плотников, хотя и утверждал, что одобряет статью, нашел в работе Алтынсарина много поводов для критики. Сосредоточившись на незначительных деталях и подчеркнув разнообразие казахских обычаев, он сформулировал свои возражения с позиций, выдвинувших на первый план расхождение в взглядах на цель и правильное представление этнографических данных: ошибки были допущены, «вероятно, от того..., что статью свою г. Алтынсарин писал как общий очерк киргизской свадьбы, не имея в виду научных целей». По мнению Плотникова, «научный» очерк должен был быть более подробным; Недостаток он видел в том, что Алтынсарин по своему усмотрению выбрал определенные обычаи как репрезентативные, тогда как ему следовало беспристрастно описать все, что он наблюдал. Таким образом, Плотников усомнился в том, что Алтынсарин с его субъективным взглядом «изнутри» способен лучше других рассказать ученой публике о степи. Отдавая приоритетное место научным идеалам объективности, Плотников намекал, что прежде чем счесть отчет Алтынсарина «научным», необходимо снабдить его толкованием и комментарием более образованного русского управленца.
В каком-то смысле этот эпизод характеризует важную тенденцию в административной деятельности Алтынсарина. Его лингвистические и этнографические изыскания выходили за рамки определения уникальности казахской культуры; Алтынсарину в первую очередь необходимо было убедить свою аудиторию в существовании дискретной единицы под названием «казахская культура», характеризующейся узнаваемыми словами и практиками. Но он был далеко не единственным деятелем, участвовавшим в этих проектах, и если одни соглашались с тем, что такой партикуляризм, выражаемый в рамках империи, желателен, то другие могли оспорить его взгляды с помощью других интерпретаций алфавита, религии, языка, экономических перемен и т. д. Этническая и административная иерархия российского империализма в степи создала проблему в восприятии как Алтынсарина-писателя, так и Алтынсарина-чиновника. Начинания и идеи, входившие в широкий репертуар научных и административных кругов, имели хорошие шансы быть услышанными и создавали для подданных империи возможность выбора. Эта система была гибкой, но внутренне ограниченной.
