По потолку ползла муха. Большая, жирная, со слюдяными, отливающими синевой крылышками – на белой плоскости она сразу бросалась в глаза. Наверное, подумалось мне, потолок кажется ей необъятной равниной, исчерченной то тут, то там неровными параллельными бороздками – следами малярного валика. А одинокая электрическая лампочка в жестяном абажуре, висящая на скрученных проводах представляется перевёрнутому мушиному взору гигантским футуристическим сооружением…
Муха снялась с потолка и, густо жужжа, принялась нарезать круги вокруг «люстры».
Где это я, а? Нет ответа, хоть ты тресни…
Итак. Я лежу на белых простынях, укрытый по самый подбородок колючим и жёстким одеялом. Если чуть приподнять голову – видна будет спинка кровати, набранная из облезлых никелированных прутьев с такими же облезлыми никелированными шишечками. Тот ещё раритет, пожалуй, современник убогой «люстры». Скрученные в жгут провода протянуты от неё к выключателю на крошечных фарфоровых грибках-изоляторах – ну и древность… Пахнет резко, тревожно – раствором хлорки, которым когда-то мыли полы в больницах и поликлиниках. Позже их заменили не столь едкие моющие средства, но память сохранила запах - и сейчас услужливо извлекла его из дальнего уголка мозга…
Я приподнялся на локтях. Интерьер маленькой комнаты (палаты? Пожалуй…), в которой я, как выяснилось, пребывал в полнейшем одиночестве, вполне соответствовал никелированным шишечкам, лампочке в жестяном колпаке, с допотопной внешней проводкой. Тумбочка, выкрашенная в буро-коричневый цвет, табуретка – капитальная, на толстых ножках, сиденье набрано из дощечек с овальной дыркой посредине. Белая дверь с окошком поверх притолоки. Напротив двери – окно с широченным подоконником; за окном весело светит солнце и колышутся ветви деревьев. Крошечная форточка приоткрыта, и из неё долетает сюда, в палату, целая симфония звуков: бодрые молодые голоса, фырканье автомобильного движка, чей-то низкий рассерженный бас, что-то кому-то выговаривающий. Прорываются и реплики этого «кого-то» - звонкие, задорные… мальчишеские? Пожалуй, что да.
Я прищурился – солнечные лучи бьют прямо в глаза, ярко, весело. Лето? Поздняя весна? Осень, нет, листва на колышущихся за стёклами ветках яркая, свежая, майская…
И тут меня пробрало. Сразу, внезапно, вдруг, до ледяного пота.
Кто я, а?
Нет, правда: лежу себе, считаю мух под потолком (ну хорошо, одну-единственную муху), солнышком любуюсь, а кто я такой - понятия не имею?
Как, впрочем, и где я. Но это, пожалуй, может и подождать, тем более, что тут хотя бы какая-то ясность имеется – в больничной палате, на койке.
Хоть какая-то определённость...
Руки сами по себе откинули одеяло, ноги опустились на пол – дощатый, щелястый, крашеный такой же тошнотворной бурой краской, как и тумбочка с табуреткой. Ноги, между прочим, молодые – не слишком волосатые, довольно чистые… на левой голени отсутствует круглый шрам, память о залеченном лет двадцать назад воспалении надкостницы.
Стоп. Двадцать лет? Да этой ноге, как и приложенному к нему телу никак не больше шестнадцати лет! Об этом куда вернее, чем густота волосяного покрова или рисунок мышц, свидетельствует бурлящая в каждой его клеточке энергия.
Кстати, с мышцами у меня так себе – руки, конечно, не назовёшь палочками, но нормальными бицепсами тут и не пахнет. И кисти рук какие-то неубедительные. А вот волосы на голове подстрижены под машинку, причём совсем недавно – в чём я немедленно и убедился, проведя пятернёй по макушке.
Зеркало, мне зеркало!
Нету зеркала. Даже рукомойника нет, не говоря уж для обычной для нормальной больничной палаты двери в туалетную комнату.
Скрипнула дверь. Я обернулся – в дверном проёме стояла дородная женщина в больничном халате и старомодной белой же косынке на голове.
- Уже проснулся, Лёшенька, голубчик? – говор у неё был с мягкими малороссийскими нотками. – Вот и хорошо, вот и ладно... Только не вставай, тебе ещё нельзя.
Я, словно во сне улёгся обратно на кровать и стал нашаривать одеяло.
- Пока Василий Игнатьич тебя не посмотрит – чтоб ни-ни! –продолжала гостья, добавив в голос начальственных интонаций. - Давай-ка я тебе одеялко поправлю. Водички принести, попьёшь?
И принялась сноровисто приводить в порядок моё лежбище. Я молчал, не в силах издать хотя бы звук.
«…Лёшенька? А ведь меня действительно зовут Лёша, Алексей – память торопливо выдала этот обрывок информации…»
Под потолком гудела, описывая круги вокруг лампочки, муха.
Василий Игнатьич меня добил. Вернее не меня, а мою вконец запутавшуюся память, упорно подкидывавшую совсем другие образы, разительно контрастирующие с тем, что воспринимали органы чувств.
Во-первых, внешность – почти гротескный облик старенького домашнего доктора из довоенных фильмов. Даже седенькая бородка а-ля доктор Чехов была в наличии. Да что там бородка – пенсне! Вот штрих, который нарочно не придумаешь…
Во вторых, одежда. Строго говоря, ничего необычного – круглая докторская шапочка, как у Айболита в детских книжках и чистенький белый халат, надетый поверх старомодного костюма-тройки. Из кармашка пиджака, откуда полагалось бы выглядывать уголку носового платка, торчала трубочка из желтоватого пластика с широкой воронкой на конце. Эту трубочку Василий Игнатьич и извлёк со словами «Кхе-кхе-кхе, юноша, поднимите-ка вашу рубашку…
Трубочка? Как бы не так, стетоскоп, причём не из пластика а из самого настоящего дерева! Пока я пытался удержать всплывшую в памяти картинку – врач «Скорой помощи» вставляет в уши блестящие наконечники гнутых трубок, висевшие на шее и прикладывает к моей груди, покрытой седоватым кустистым волосом, блестящий обрезиненный кругляш, - «доктор Айболит» задрал у меня на груби рубаху, прижал раструб своего инструмента к моей коже и приник к другому ухом. Последовали неизбежные «Дышите… не дышите… повернитесь спиной… снова дышите…», после чего стетоскоп вернулся в карман, а в руках у Василия Игнатьича появилась чайная ложечка, извлечённая из того же кармана. По моему, серебряная.
Объяснять, что последовало за этим? Вот и я думаю, что незачем. Есть вещи постоянные, неизменные. Как египетские пирамиды или Баальбекская платформа.
И снова ослепительная вспышка в мозгу: я стою, закинув голову, под пронзительно-голубым ливанским небом и любуюсь колоннами из бледно-песчаного камня. Флэшбэк, художественный приём, который так любили в моё время кинематографисты и писатели-фантасты, предпочитающие «попаданческий» жанр.
…Фантасты? Попаданцы? В моё время? Это, простите, в какое?..
Плохо дело. Ничего не понимаю…
Ложечка отправилась следом за стетоскопом. «Айболит» постучал меня согнутым, твёрдым, как дерево, пальцем по груди, потом по спине, под лопатками. В какой-то момент я ожидал, что из кармана появится резиновый, на блестящей ручке молоточек, и меня заставят перекинуть ногу на ногу и примутся стукать по коленям. Но – обошлось. Василий Игнатьич довольно кхекнул и глянул на меня поверх своего пенсне.
- Что ж, юноша, на мой взгляд вы полном порядке. Галина Петровна, - он повернулся к давешней медсестре, маячащей у него за спиной, - Молодой человек может быть свободным. Послезавтра зайдите в медпункт, я ещё раз вас осмотрю.
Это уже мне. Я сел, спустив ноги с кровати.
- Так я могу идти… доктор?
- Конечно, можете. – добродушно отозвался он. - Вот, сейчас Галина Петровна принесёт вашу одежду – и отправляйтесь. Если поторопитесь – успеете ещё в столовую, обед как раз заканчивается. Или, может, сказать принести вам сюда?
Я помотал головой – «обойдусь, мол». И тут же пожалел: столовая означает людей, с которыми придётся здороваться, сидеть за одним столом, разговаривать. А я к этому готов?
Не готов, даже близко. Но, как говорится – слово не воробей. В конце концов, в столовую можно и не идти.
Только я об этом подумал, как понял, что хочу есть. Да что там, я голоден, как волк! В животе немедленно заурчало, возник откуда-то запах картошки фри и куриных окорочков в панировке – привет кентуккийским цыплятам и полковнику Сандерсу, необыкновенно, кстати, похожему на доктора Василия Игнатьича.
Вот что значит дурные привычки городского жителя…
Городской житель? Это кто, я, что ли? И в каком городе я жил? Что ещё за полковник со своими цыплятами из какого-то, прости господи, Кентукки? И вообще, к черту подробности – кто я такой?
…да, жалок тот, в ком… э-э-э… память неполна…[1]
Я сдержал ухмылку. Что ж, хотя бы одна утешительная новость: если я ещё способен острить, да ещё и с цитатами из классики - значит не всё так плохо.
Или, наоборот - хуже уже просто некуда?
- Вот, держи: штаны, юнгштурмовка, обувка тоже. Всё новое, ненадёванное. Твоё, старое, сожгли, потому что порядок такой. Да и что его жалеть, тряпьё-то?
Я развернул рубашку, лежавшую сверху принесённой Галиной Петровной стопки. Нечто вроде старой солдатской гимнастёрки с накладными карманами, планкой под пуговицы и отложным воротничком вместо стоячего. Ткань плотная, грубоватая, цвета хаки – а ничего так, в стиле «милитари». Вот, кстати, и ремешок имеется, тонкий, из чёрной кожи, с простой латунной пряжкой.
Что тут ещё? Ага, штаны – тёмно-синие, из тонкого сукна – фасон я после недолгого колебания определил, как полугалифе. К ним полагался ещё один аксессуар, носящий полузнакомое название «гамаши» - нечто вроде чехлов из грубого сукна, которые следовало надевать поверх штанов и застёгивать сбоку на три блестящие оловянные пуговицы.
Такие вот полугалифе с гамашами, торопливо подсказала память, ещё давно, до войны нередко носили ответственные работники из тех, что помельче. Название «юнгштурмовка» тоже, кстати, из тех лет – оно происходит от униформы немецких коммунистов из Rote Front, наделавших немало шума в конце двадцатых.
…откуда я всё это знаю? А ведь знаю…»
Любопытно, отстранённо отметил я, а ведь я думаю об этом, как о давно прошедших исторических событиях, тогда как юнгштурмовка – вот она, передо мной и, судя по всему, вполне актуальна среди местной публики.
Теперь – обувь. Обувка, как выразилась досточтимая Галина Петровна. Крепкие, грубой кожи, ботинки на шнуровке Ты смотри, действительно, ненадёванные – даже фабричный штамп на подошве цел. «Артель «Кожобувь», Харьков». И – ниже: «1929 г.» И глубоко продавленное в коже клеймо в виде перекрещенных серпа и молота.
Тема для размышления? Ещё какая.
Последний предмет гардероба поверг меня в глубокое уныние. Тюбетейка! Самая настоящая, из синей ткани с несложным узором по краям. В памяти (увы, по прежнему действующей весьма избирательно) тут же промелькнули кадры из фильмов тридцатых ещё годов – пионеры в широких сатиновых трусах, майках и таких же точно тюбетейках.
И что, мне теперь придётся носить это убожество? Похоже, да.
Медленно, стараясь тянуть время, я принялся облачаться. Галина свет Петровна не торопила – стояла рядом и то и дело поправляла какой-нибудь мелкий огрех в моём туалете. Юнгштурмовку, как оказалось, требовалось надевать поверх исподней рубашки, выпустив наружу завязанные кокетливым бантиком тесёмки на воротнике. Потом была борьба со складками - я, как выяснилось, совершенно не имел привычки носить ремешки поверх подобных рубашек, и пришлось повозиться, сгоняя лишнюю ткань за спину, так, чтобы полы одеяния не топорщились горбом. Изрядно мешало полное отсутствие зеркала, из-за чего я долго вертелся на месте, пытаясь обозреть себя со спины.
Но всё когда-нибудь заканчивается. Минут через десять наших совместных мытарств Галина Петровна отошла на два шага, критически обозрела мою облачённую в обновы персону, поправила тюбетейку и, судя по всему, осталась довольна результатом. Я в последней жалкой попытке оттянуть неизбежное одёрнул полы юнгштурмовки и похлопал себя по нагрудным карманам. Пусто.
- Вещи свои получишь у завхоза. – среагировала на мой жест Галина Петровна. – Это в главном корпусе. Тебе всё равно туда идти на обе, вот и спросишь. Он же тебе остальные вещички выдаст – голошейку, трусики, полотенце, всё, что полагается.
Больничка – вернее сказать, медсанчасть, из тех, что бывают обыкновенно в пионерских лагерях или небольших воинских гарнизонах, – располагалась под раскидистыми деревьями, возле засыпанной песком и выложенной по сторонам половинками кирпичей дорожке. Один её конец вёл к большому бледно-жёлтому двухэтажному зданию, украшенному четырёхколонным портиком. Другой же убегал мимо ухоженных кустов к высоченным железным воротам. Над воротами на паре высоких флагштоков развевались красные флажки; на сетчатой вывеске помещалась фанерная звезда со скрещёнными на ней серпом и молотом. Звезда была непривычной, перевёрнутой двумя рожками вверх, как на ордене Красного знамени – отметил я, и тут же забыл об этом нюансе. Потому что ниже звезды дугой шла надпись их фанерных же букв, выкрашенных в красный цвет. Мне эта надпись была видна с обратной стороны, будто отражение в зеркале – и на то, чтобы разобрать её содержание потребовалось несколько секунд.
«Детско-юношеская трудовая коммуна имени тов. Ягоды».
[1] изменённая реплика Бориса Годунова из пьесы А. Пушкина