«Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндиа припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед» – так начинается знаменитый роман Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», проложивший гениальному колумбийцу путь к славе. Но что это был за лед?
Что это за глыба, «наполняющая страхом и восторгом от приобщения к тайне», что это за «самое великое творение нашего времени»? А что если... Нет, это, конечно, невероятно и, может быть, даже вздорно, но так в духе магического реализма. Что если «самым большим в мире бриллиантом» однажды стала для Маркеса Советская Россия, загадочная холодная страна с обжигающе-пылкой душой? В Советском Союзе Маркес побывал трижды и каждый раз возвращался «потрясенный реальностью чуда».
ВОСТОРГ И УЖАС
Первый раз Маркес побывал в СССР в 1957 году, во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов. И это не было случайной поездкой, это даже не было журналистской командировкой. Исключительно зов души. Пропустить возможность побывать в Советской России молодой журналист и писатель, явно симпатизировавший левым идеям, не мог, а денег и влияния не было. Более того, положение колумбийца в середине 1950-х годов было совсем отчаянным. Проживая в то время то в Париже, то в Лейпциге, не очень успешно сотрудничая с разными газетами, будущий нобелевский лауреат жил настолько бедно, что вынужден был собирать бутылки и старые газеты, чтобы раздобыть еще какие-то деньги. Но Маркес проявил находчивость. Он пристроился к землякам из колумбийского фольклорного ансамбля в качестве артиста и барабанщика.
Впечатления об этой поездке репортер описал в статье «СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы!». Это удивительная вещь. К своему 30-летию Маркес ведь еще не был Маркесом, он не написал ни одного из своих гениальных романов, но в очерке о фестивале молодежи он уже с присущим ему талантом магического преломления реальности описывает огромную северную страну, так что даже для русского читателя она превращается в неведомый экзотический край, полный яркого сумасбродства. Гарсиа Маркес показал русским людям их собственный мир «таким первозданным, что многие вещи не имели названия», и на эти вещи, как в далеком, заброшенном Богом Макондо, только и оставалось, что «тыкать пальцем».
Конечно, и сам фестиваль, невероятный для тогдашнего советского обывателя, создал совершенно немыслимые декорации. Иностранцев в России на протяжении всего их пути встречали как инопланетян. На каждой станции их забрасывали цветами, угощали разносолами, провожали с песнями. «Казалось, мы попали в гости к сумасшедшему народу, – писал Маркес, – даже в энтузиазме и щедрости он терял чувство меры». Чего только стоит эпизод, в котором один немецкий делегат похвалил русский велосипед, увиденный на одной из станций, и тут же стал его обладателем: «Велосипеды очень редки и дороги в Советском Союзе. Девушка, хозяйка велосипеда, сказала немцу, что дарит его ему. Он отказался. Когда поезд тронулся, девушка с помощью добровольных помощников забросила велосипед в вагон и нечаянно разбила делегату голову. В Москве можно было наблюдать картину, ставшую привычной на фестивале: немец с перевязанной головой, разъезжающий по городу на велосипеде».
Однако в Советский Союз Габриэль Гарсиа Маркес отправился вовсе не за национальным колоритом и анекдотическими сценами. Этого добра у него самого хватало на десяток повестей и романов. Его интересовала советская идея, ему хотелось постичь, каково содержание той невероятной силы, совершившей в стране, которая раскинулась на тысячи километров вглубь и вширь, столь грандиозный переворот во всех сферах жизни. Ему хотелось увидеть последствия этого переворота своими глазами – во всех их противоречиях и масштабе.
Противоречия Маркес видит повсюду. Москву он открывает как «самую большую деревню в мире», где тесные дворики, исчерченные бельевыми веревками, перемежаются с величественными неоклассическими дворцами, где дворцовые интерьеры свойственны даже вестибюлям метро, а людям остро не хватает жилья, и они ютятся семьями в десятиметровых комнатах, где малость и даже мелочность жизни и психологии отдельного человека сочетается с внушающей одновременно и ужас, и восторг огромностью философии сплоченного коллектива.
«Чувство гигантизма, навык массовой организованности, видимо, составляют важную часть психологии советских людей, – отмечал путешественник. – Праздничный фейерверк, устроенный для 11 тысяч гостей в Кремлевском саду, длился два часа. <...> Очередь перед Мавзолеем – здесь покоятся тела Ленина и Сталина – в час дня, когда открываются его двери, достигает двух километров. <...> В то же время советские люди запутываются в мелких жизненных проблемах. В тех случаях, когда мы оказывались втянутыми в гигантский механизм фестиваля, мы видели Советский Союз в его волнующей и колоссальной стихии. Но едва, подобно заблудшим овцам, попадали в круговорот чужой незнакомой жизни, обнаруживали страну, погрязшую в мелочном бюрократизме, растерянную, ошеломленную, с комплексом неполноценности перед Соединенными Штатами».
Маркес полагал, что перед проведением фестиваля граждан как следует проинструктировали, строго-настрого запретив показывать иностранцам изнанку жизни, быт. Слишком уж подозрительное сопротивление оказывали москвичи, как только иностранцы обнаруживали желание посетить их дом. Но некоторые жители столицы уступали, и тогда путешественникам открывалась поистине печальная картина жизни советских людей. «Им казалось, что живут они хорошо, а на самом деле жили они плохо», – резюмировал Маркес. И в этом не было никакой надменности – южноамериканский писатель очень хорошо знал, что такое нищета и беспросветность: когда мать несколько дней подряд варит одну и ту же бульонную кость, пока вода не остается просто водой, когда самые скверные продукты в лавке приходится брать в долг. В наблюдениях Маркеса за советским бытом сквозила лишь досада. Было горько видеть, как хорошие, честные люди живут в тесных квартирах и коммуналках, носят плохую одежду, скудно питаются. Но такова была плата за индустриализацию, победу в Великой Отечественной войне, амбиции в покорении космоса – Маркес побывал в Союзе за два месяца до запуска первого спутника на орбиту Земли. Идея этого противоречия абсурдна, но она понятна и близка уроженцу Аракатаки – ведь и в его жизни идея, страсть к высшим устремлениям всегда доминировали над обыденным.
Возможна ли реальность самого Маркеса, где он не бросает университет, а все же выучивается на юриста, как о том грезили его родители, устраивается работать в какую-нибудь серьезную американскую компанию? Возможна ли реальность, в которой Маркес не увольняется из рекламного агентства, не закладывает имущество, чтобы написать самый важный роман своей жизни? Реальность, где он не продает даже миксер и фен жены Мерседес, чтобы заплатить за отправку рукописи «Сто лет одиночества» в издательство? Конечно нет. И поэтому так понятно, хотя и ужасно горько, когда небо покоряется, а земля – нет, когда в космос летят спутники, но не в чем ходить по асфальту, да и асфальт-то есть далеко не везде, когда «Советский Союз располагает 17 видами электронных счетных машин... но не производит их в промышленном масштабе», и потому даже банковские служащие в подсмотренной путешественником реальности пользуются деревянными счетами.
СОВЕТСКИЙ ПАТРИАРХ
Одно из самых ярких впечатлений детства Габриэля Гарсиа Маркеса – банановая бойня в Сьенага, городке, расположенном неподалеку от родной для писателя Аракатаки. Маленький мальчик был так шокирован рассказами взрослых о массовом расстреле рабочих United Fruit Company, посмевших устроить забастовку, что стал и сам «вспоминать» обрывки этого события, хотя ему было тогда менее двух лет. Мальчишке «припоминалось», как мимо его дома строем проходили полицейские и кто-то даже иронично назвал ребенка капитаном Габи, «припоминались» обрывки фраз, что во всем виноваты коммунисты. Позже эта трагедия получит отражение в первой повести писателя, «Палая листва». В романе «Сто лет одиночества» подавление бунта рабочих правительственными войсками Маркес опишет в совсем уж кошмарных и кровавых тонах. Отголоски этих событий слышны и в «Осени патриарха», но тут на первый план выйдет вопрос отношения тоталитарной власти к своему народу.
А какие проклятые вопросы могли завладеть душой 30-летнего художника в Советском Союзе? Какие вопросы не могли давать покоя писателю левых взглядов в Москве в 1957-м, через полтора года после легендарного XX съезда КПСС с его оглушительным развенчанием культа личности Сталина? Писателю, который был вынужден покинуть родину из-за риска быть подвергнутым репрессиям за слишком либеральные взгляды. Известно какие. Вот их-то Гарсиа Маркес и задавал не смущаясь чуть ли не всем подряд.
Писатель признавался: «Не раз с обдуманной жестокостью я задавал один и тот же вопрос лишь с целью посмотреть, каков будет ответ: «Правда, что Сталин был преступником?» А люди «невозмутимо отвечали цитатами из доклада Хрущева». Но однажды Маркес в компании с другими иностранцами познакомился с одной женщиной, которая с таким жаром говорила о почившем вожде, что своей страстностью смутила даже горячих латиноамериканцев. Женщина эта была настоящим подарком судьбы: она говорила на пяти языках, работала оформителем в театре и охотно рассказывала истории из жизни творческой интеллигенции. Но как только речь заходила о Сталине, легкость и очарование покидали ее, женщину охватывал приступ ненависти. Советского вождя она называла не иначе как Le moustachu, что по-испански означало «Усач».
«Весь вечер она говорила о Сталине, пользуясь этим прозвищем и ни разу не назвав его по имени, – писал Маркес, – говорила без малейшего почтения, не признавая за ним никаких заслуг. По ее мнению, решающим аргументом против Сталина является фестиваль: в эпоху его правления ничего подобного не могло бы произойти. Люди не покинули бы своих домов, а грозная полиция Берии перестреляла бы на улице всех делегатов. Она уверила, что, если бы Сталин был жив, уже вспыхнула бы Третья мировая война. Говорила об ужасающих преступлениях, о подтасованных процессах, о массовых репрессиях. Уверяла, что Сталин – самый кровавый, зловещий и тщеславный персонаж в истории России. Мне никогда не приходилось слышать столь страшных историй, рассказываемых с таким жаром». Она настолько поразила Маркеса своей откровенностью и горячностью, что описание эпизода знакомства с ней он закончил грустным вердиктом: «У меня нет ни малейшего основания считать эту женщину ненормальной, но один плачевный факт очевиден: она была похожа на таковую».
Свидетельства людей – это хорошо, но, как говорится, лучше один раз увидеть. Та маниакальная настойчивость, с которой Маркес пытался попасть в Мавзолей, чтобы посмотреть на великого и ужасного Сталина воочию, тоже поражает воображение. В это советское святилище колумбиец попал только с четвертой попытки, а до того удовлетворялся лишь возможностью послушать рассказы других делегатов. Впечатления, впрочем, всегда оказывались скудными, ведь посетителей постоянно подгоняли дежурные, никто не задерживался в помещении дольше минуты, в итоге на выходе люди не могли даже вспомнить, в костюмы какого цвета были одеты два советских вождя. Конечно, когда Маркес все же попал в Мавзолей, он был до предела сосредоточен. Ленин его не особенно интересовал, а вот образ Сталина врезался в память. Позднее некоторые детали этого образа он использует в романе «Осень патриарха».
«Сталин спит последним сном без угрызений совести. <...> Выражение лица живое, сохраняющее на вид не просто мускульное напряжение, а передающее чувство. И кроме того – оттенок насмешки. Если не считать двойного подбородка, то он непохож на себя. На вид это человек спокойного ума, добрый друг, не без чувства юмора. Тело у него крепкое, но легкое, слегка вьющиеся волосы и усы, вовсе непохожие на сталинские. Ничто не подействовало на меня так сильно, как изящество его рук с длинными прозрачными ногтями. Это женские руки». Вот эти-то руки особенно врезались в сознание Маркеса. Позже он снова и снова будет к ним возвращаться в «Осени патриарха» в описании диктатора Сакариаса, сына бедной птичницы Альварадо Бендисьон.
О ЛЮДЯХ И СОБАКАХ
Но не диктаторами едиными жива впечатлительная душа художника. Во время пребывания в Москве с Маркесом произошло немало забавных и удивительных случаев. Любопытный разговор произошел у колумбийца в гостинице с советскими журналистами. Конечно, им было очень интересно узнать, как устроена зарубежная пресса. Они очень удивились тому, что газеты за границей существуют благодаря рекламе, многие вовсе не хотели в это верить, настолько это казалось абсурдным.
Маркес вспоминал: «Я привел их в свой номер и показал газету. Там было два объявления с рекламой различных фирм, выпускающих рубашки.
– Эти две фабрики выпускают рубашки, – пояснил я, – и обе сообщают публике, что их рубашки самые лучшие.
– А что делают люди?
Я попытался объяснить, как влияет реклама на покупателей, все внимательно слушали, потом один спросил: «А когда люди узнают, какие рубашки самые лучшие, почему они позволяют тому, другому, утверждать, что самые лучшие рубашки его?» Я возразил, что публикующий рекламу имеет право расхваливать свои вещи. «Кроме того, – добавил я, – многие, как и прежде, покупают другие рубашки».
– Хотя и знают, что они не самые лучшие?
– Вероятно, – согласился я.
Они долго разглядывали газету. Я понял, что они обсуждают свое первое знакомство с рекламой. И вдруг – я так и не смог узнать почему – залились смехом».
А у путешественника, в свою очередь, вызывали недоумение советские СМИ. Однажды он увидел киоск, заваленный кипами «Правды», на первой странице выделялась статья на восемь колонок с заголовком крупными буквами. Репортер испугался: он подумал, что началась война. Но в переводе заголовок гласил: «Полный текст доклада о сельском хозяйстве».
Не менее анекдотичная история приключилась с Маркесом, когда его окружила группа любопытной молодежи у Парка им. Горького. Из группы выделилась девушка и на правильном испанском предложила: «Мы ответим на любой ваш вопрос при условии, что и вы будете отвечать с такой же прямотой». Какой бы журналист отказался? Первым делом молодые люди решили выяснить, что иностранцу не понравилось в Советском Союзе. «По-моему, жестоко, что здесь съели всех собак», – ответил Гарсиа Маркес, давно тяготившийся наблюдением, что в столице совсем нет бродячих псов. Такой ответ вызвал замешательство, люди стали спорить друг с другом на русском, и наконец какой-то женский голос из толпы выкрикнул по-испански: «Это клевета, которую распространяет капиталистическая пресса!» Когда настала очередь Маркеса, он спросил: может ли в Москве человек иметь пять квартир? Молодежь ответила без запинки и почти хором: «Разумеется. Но какого черта ему делать в пяти квартирах одновременно?»
А вот случай, который не только изумил Маркеса, но и по-настоящему восхитил. Он произошел в последний вечер перед отъездом из столицы.
На улице путешественника остановил молодой человек не старше 25 лет и спросил, какой тот национальности. Когда получил ответ, очень обрадовался, сказал, что пишет диссертацию о мировой детской поэзии и нуждается в сведениях о Колумбии. Маркес назвал ему Рафаэля Помбо. Но прохожий, покраснев от обиды, перебил: «Разумеется, о Рафаэле Помбо мне все известно». А потом за кружкой пива удивительно бегло, хотя и с сильным акцентом, этот странный русский читал литератору до полуночи целую антологию латиноамериканской поэзии для детей. Это казалось настоящим чудом.
Уезжал Маркес растерянным, но счастливым. Он понимал, что все подмеченные им детали жизни и быта дают весьма приблизительное и двойственное представление о «распростершемся на всю свою величину колоссе – Советском Союзе с его 200 млн. человек, говорящих на 105 языках, бесчисленными национальностями, – колоссе, чья территория, равная трем Соединенным Штатам, занимает пол-Европы, – треть Азии и в сумме составляет шестую часть земного шара – 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы». Но писатель чувствовал, что эта северная громада наполнила его до краев какой-то невероятной силой.
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Что было дальше? Маркес покинул Европу и перебрался в Южную Америку, правда, не в родную Колумбию, а сначала в Венесуэлу, в Каракас, а затем в столицу Мексики. Между этими переездами писатель успел жениться на Мерседес Барче.
Повесть «Полковнику никто не пишет», вышедшая в 1961 году, славы Маркесу не принесла. Сейчас это кажется диким, нелепым, тогда же этой повести суждено было стать тем самым петухом, на которого поставил все в своей жизни ветеран Тысячедневной войны – книга была издана скудным тиражом в 2 тысячи экземпляров, из которых продано было только около 800. Роман «Недобрый час», изданный через пять лет, тоже не вызвал сенсации. Все изменилось в 1967-м.
История создания главного романа Маркеса обросла невероятным количеством мифов. Это, конечно, классическая история бедного художника, поставившего все на карту, принесшего в жертву родных. Чего только стоит легенда о рождении первого предложения: оно будто бы возникло в голове писателя точно вспышка, когда он сидел за рулем своего «опеля», на котором все его семейство отправлялось на курорт. Маркес развернул машину к дому, чтобы запереться от всего мира более чем на год, забросив работу, быт, детей, и написать роман. Проза жизни не то чтобы сильно с этой версией расходится, просто она грубее. Семья и до начала работы над романом жила бедно, во время работы это положение лишь усугубилось, к финалу дойдя до крайней нищеты.
Много позже, когда Маркес вновь посетит Советский Союз уже в качестве известного писателя, устав от официальных визитов и встреч, от разговоров о творческих планах, он внезапно поинтересуется, как в России готовят картошку. И русские вновь его удивят. На картофеле он с семьей прожил целый год, когда создавал «Сто лет одиночества», быть может, если бы этот корнеплод подавался в его доме в столь замысловатых вариациях, жить было бы чуточку легче.
Этот новый визит состоялся в 1979 году. Советский Союз тогда переживал латиноамериканский бум, и к Габриэлю Гарсиа Маркесу было приковано все внимание. Встречи с советскими писателями, конференции с испанистами, мероприятия в редакции журнала «Латинская Америка». Автографы, вспышки фотокамер и вопросы, вопросы, вопросы. На вопрос о том, во что Маркес больше верит: в магический реализм или магию литературы, – писатель ответил, что верит в магию реальной жизни. Можно только добавить, что он сам эту магию и творил: писал о жизни за океаном, а выходило настолько универсально, что каждый мог назвать эту реальность своей. Это заметил в том же, 1979 году Владимир Высоцкий: «будто про нас читаешь, какое к черту Макондо».
В следующий раз Маркес посетил Россию в 1987 году. И приехал он – вот магия судьбы – на Московский кинофестиваль. Ровно тридцать лет прошло после Всемирного фестиваля молодежи и студентов, и, как знать, может, участниками нового фестиваля были дети тех, кто открывал другой, в 1957 году.Тогда Маркес был начинающим писателем, не самым удачливым журналистом, теперь он – нобелевский лауреат. Тогда его собеседниками становились случайные прохожие, теперь его принимает первый президент Советского Союза. Эта встреча произвела на Маркеса сильное впечатление, и позже он не единожды с большой симпатией отзывался о руководителе стремительно меняющейся страны, однако самые яркие и глубокие чувства писатель, кажется, испытал все же тридцать лет назад, когда гений в нем еще только рождался...