Публикую давний очерк об Андрее Платонове, который выходил в "Русском мире". Сразу следует предупредить дорогих моих, любимых сталинистов, там опять оно, да, - мрак и ужас тридцатых.
Андрея Платонова считают самым загадочным, самым странным писателем XX века. Но вернее было бы его назвать самым сострадательным и человечным. Впрочем, должно быть, эти свойства души действительно странные для столетия, сотрясаемого революциями и войнами. Когда масштаб истории окончательно заслонил человека, Платонов вывел его на свет божий, обнял и пожалел.
Когда век XIX совсем одряхлел, когда лето 1899 года отсчитывало последние дни, в Ямской слободе Воронежа в семье машиниста паровоза и дочери часового мастера родился первенец. Запись о крещении Андрея Платоновича Климентова появилась в метрической книге 28 августа. Сам будущий писатель во всех анкетах указывал, что родился 1 сентября.
Пунктир детства также расплывчат в истории жизни. Факты: Андрей был старшим ребенком в семье, мать его, урожденная Лобочихина Мария Васильевна, родила еще десятерых, выжить суждено было пятерым; отец, Платон Фирсович Климентов, был в городе уважаемым рабочим, о нем писали в местных газетах, называли изобретателем и рационализатором; собственного дома у семьи не было, снимали квартиры. Все прочее — интерпретации разной степени драматичности. Драматичность порой зашкаливает. Например, литературовед Владимир Васильев писал, что Платонов уже "в малолетстве испытал тяжесть нищенской сумки" и "непосильный, под стать заматеревшему мужику наемный труд".
За недостаточностью точных свидетельств о жизни писателя слишком велик соблазн восстановить детали по его прозе: по страшному рассказу "Семен", в котором на семилетнем мальчике лежит тяжкая обязанность заниматься младшими братьями и сестрами, отвлекать их от голода. По "Чевенгуру", где сирота Саша Дванов ходит с холщовым мешком для милостыни по дворам. Сам Андрей Платонович не особенно заботился о том, чтобы облегчить работу биографам. Он писал: "Жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности". В разное время он то вспоминал, как нестерпимы были голодные муки брата Пети, который ел огрызки яблок, то свидетельствовал, что сам в детстве не голодал. Противоречия. Все переплелось: и собственный опыт, и наблюдения впечатлительного ребенка.
Снова факты. В 7 лет Андрей Климентов пошел учиться в церковно-приходскую школу, после — окончил полный курс городского училища, который оплатили родители. Без сомнения, Андрей помогал матери с братьями и сестрами, не мог не помогать, мать он чуть ли не боготворил. Конечно, он помогал и отцу в обеспечении семьи: с 14 лет старший сын в семье занимался бумажной работой в страховом обществе и трудился помощником машиниста, с 16 — работал литейщиком на трубном заводе. Но родители едва ли требовали от сына огромных жертв. Можно говорить о том, что в юности будущий писатель много самостоятельно читал, ведь уже ранняя его публицистика наполнена отсылками к Ключевскому, Достоевскому, Розанову, Ницше, Шпенглеру, Фрейду, Вейнингеру. А в стихах, которые, по собственному признанию, Платонов начал сочинять с 12 лет, даже невооруженным глазом видно влияние Фета, Блока, Некрасова. В 1918 году Андрей Климентов поступил в Воронежский университет на физико-математическое отделение, откуда вскоре перевелся на историко-филологическое.
РЕВОЛЮЦИЯ КАК СУДЬБА
Сегодня считается, что дебютировал Платонов в 1917 году с рассказом "Сережка". Рассказ этот совершенно изумительный — совсем короткий, но удивительно емкий и яркий, по-своему модернистский. С 1918 года Платонов сотрудничает с несколькими воронежскими газетами: публикует стихи, рассказы, рецензии, очерки и эссе. Над стихами молодого поэта часто иронизировали, проза порой вызывала бурю негодования, зато публицистику Платонова горячо поддержали. Летом 1919 года с мандатом "Известий" Воронежского губисполкома его откомандировали в деревню под Новохоперск для агитационно-просветительской работы. В революционную деятельность Платонов бросился со всем жаром души. "Мне сравнялось 19 лет, и столько же было XX веку, — вспоминал он, — во мне молодость, острота личной судьбы, а в мире одновременно революция". В 1920-м он написал заявление в РКП(б). Разумеется, его приняли.
Платоновская публицистика того времени страстная, огненная: с призывами к уничтожению врагов в духе позднего Горького, с богоборчеством в духе Ницше, с намерением разрешить наконец половой вопрос в духе... тут, кажется, уже в своем собственном духе, но в активном переосмыслении идей Федорова, Вейнингера и Фрейда. Все это искренне — едва ли в таких вещах, как "Христос и мы" или "Душа мира", Платонов решал партийные задачи, скорее, он пытался распутать узлы собственной мятущейся души. Богоборчество — это острое переживание утраты детской веры. "Отчего так тяжко? Отчего от пустяка возможна катастрофа всей моей жизни? — запишет Платонов на обороте одной из рукописей. — Господи Боже мой! Если бы Ты был, был, был, каким я знал Тебя в детстве? Этого нет, этого нет. Это я знаю наверное". А стремление упразднить пол и низкие влечения — это, пожалуй, от молодости, от бурления этих самых влечений, уводящих от более важного, настоящего.
В стремлении к этому важному разочарованный в созерцательности литературы Андрей Платонов бросает университет и идет учиться на электротехническое отделение Воронежского рабочего железнодорожного политехникума. Из-за разногласий в понимании этого важного Платонов ссорится с секретарем партийной ячейки и выходит из РКП(б). В жажде настоящего дела, потрясенный голодом в Поволжье, он становится мелиоратором и бросается в борьбу с засухой на Воронежской земле. По выражению Виктора Шкловского, он "хотел дать воду человеку и земле".
Все эти перемены, однако, не избавили Андрея Платонова от волнений сердца. В начале 1920-х развивается его бурный роман с Марией Кашинцевой: в апреле 1922-го они уже вместе живут, а в сентябре у них появляется сын Платон. Писать молодой инженер и глава семьи меньше не стал. В этот период печатается несколько рассказов, еще Андрей Платонович впервые замахивается на большую форму, но роман "Немые тайны морских глубин" так и останется незаконченным. Наконец выходит сборник стихов "Голубая глубина".
Поэзия Платонова — очень важный момент. К своему лирическому чувству Платонов относился с большим трепетом: долго пытался пристроить рукопись, настаивал, чтоб стихи публиковали без правок, терпел издевательские отказы издателей. При этом поэзию Платонова, наверное, нельзя назвать выдающейся с литературоведческой точки зрения (многое вторично, многое сыро), но она дает ключи к пониманию его прозы. Филологи, говоря о Платонове, неизбежно говорят о стилистике, о языке, причем часто рассуждают так, будто это что-то отдельное, выработанное сознательным усилием, в то время как язык Платонова — это, может быть, только способ мировосприятия. Язык Платонова таков, потому что он так чувствовал и видел мир. Этот язык, хоть и подлинно поэтический, отчего-то совсем не согласуется со строгими формами стихосложения, он просто не покоряется этим формам. Вероятно, именно поэтому "Голубая глубина" — единственный поэтический сборник Платонова, позже художник полностью реализует себя в прозе.
ВЗРЫВ 1927-ГО
В 1926 году, устав от практического преобразования жизни, вновь почувствовав необходимость перемен, Платонов переезжает в Москву. Настоящее дело — это снова литература, настоящая жизнь — в столице.
Переезжает Платонов все еще как инженер, как идущий на повышение советский служащий. Он избран в ЦК Союза сельского хозяйства и лесных работ. Но прослужил он менее месяца, а потом его, по собственному признанию, выгнали. Позднее писатель объяснит это внутренними интригами и своим неумением по неопытности их разглядеть: "Тут я встретился с такими удивительными людьми, часть были профессора, часть инженеры. Совершенно непонятно, как их терпели. Я сказал, что работа в таком виде совершенно никчемная, ненужная, сказал руководителям профсоюза". Терпеть не захотели Платонова. Ненужным оказался он сам.
Дальше безденежье, выживание семьи писателя из дома, голод, болезнь сына. Все, что предложила судьба в это время, — командировка в Тамбов для работы в прежней должности мелиоратора. В Тамбове навалилось все и сразу. На работе обстановка недружественная: склоки, интриги. Брак на расстоянии тоже, кажется, трещит по швам: Андрей Платонов отчаянно ревнует жену, жена — его. Усугубляет все проклятый, разорванный на два города быт. Платонов чувствует страшное одиночество, злость на судьбу и страх не успеть в жизни что-то самое важное.
Именно здесь, в Тамбове, с писателем произошел странный, мистический случай. Проснувшись однажды ночью, он увидел за столом у печки, где обычно сидел, самого себя. Двойник сидел и, полуулыбаясь, быстро писал, не поднимая головы. Знак? Скорее, визуализация уже понятого и принятого — видение рождения великого писателя.
Платонов начинает все заново, ищет, пробует. Движется на ощупь от пародийно-абсурдистской "Фабрики литературы" и едкого "Антисексуса" к странному, не похожему ни на что "Эфирному тракту". К слову, повесть эту писатель закончил в час ночи 1 января 1927 года. Закончил и заплакал. Переход совершился.
Дальше — больше. Работа кипит: в январе Платонов пишет "Епифанские шлюзы", в феврале — "Город Градов", весной — "Сокровенного человека". Наталья Корниенко, главный редактор академического Собрания сочинений Платонова, называет этот тамбовский период советского классика его "Болдинской осенью".
Со всем этим богатством писатель возвращается в Москву. В столице все по-прежнему очень зыбко, но все же Платонова печатают в "Молодой гвардии", выходит книга. Тогда же Платоновых окончательно выселяют из Центрального дома специалистов, несколько месяцев они живут в Ленинграде у отца Марии Александровны, еще какое-то время Платонов пользуется гостеприимством Пильняка. В этих условиях Андрей Платонович пишет "Ямскую слободу" и "Чевенгур" — вещи, в которых с огромной силой выплеснулись и впечатления детства, и тамбовская тоска, и московская неприкаянность. Вещи, в которых автор задается мучительными вопросами: чем стала революция в России, кому останется она, революция, когда народ погибает, что такое отдельный человек с его малостью и неприкаянностью в этой стихии?
Поражает, с какой наивностью и упорством писатель пытался эти работы опубликовать. Издать такое в молодой стране, в которой все только развивается и хорошеет, мыслимо ли? Георгий Литвин-Молотов из "Молодой гвардии", к которому обратился Андрей Платонович за помощью в издании и который не раз помогал Платонову в литературных делах, в замешательстве. Он понимает, каковы могут быть последствия, хочет уберечь товарища от опрометчивого шага. Горький, которому Платонов отправил рукопись "Чевенгура", отвечает, что изданию романа помешает "анархическое настроение" автора. И все же отрывки романа выходят в 1928 году в журналах — в "Красной нови" и "Новом мире". Критика молчит — не знает, как реагировать. Команда "бить" еще не дана.
УДАР
В 1929 году команду дал сам Сталин: он прочел вышедший в сентябрьском номере "Октября" рассказ Платонова "Усомнившийся Макар" и пришел в недоумение. Страна переживает "год великого перелома", а тут сомневающиеся, желающие, чтоб люди думали за себя сами, чтоб социализм строился не чиновничьими бумажками! Такая литература советской власти была не нужна. Публикация в "Октябре" была признана ошибочной — началась травля. Платонова обвинили в мелкобуржуазности и анархизме, припомнили ему сотрудничество с Пильняком, как раз в это время впавшим в опалу.
В Воронеже параллельно с этими московскими событиями разворачивается "дело мелиораторов". Многие работы по гидрофикации и электрификации, которыми руководил Платонов, объявили провальными. К началу 1930 года почти все бывшие коллеги Андрея Платоновича были под следствием и давали против него показания. Писателю грозила жуткая участь одного из своих героев — инженера Бертрана Перри из "Епифанских шлюзов". Сестра жены писателя Валентина Трошкина вспоминала: "Многие просто боялись с ними общаться, ждали, что Андрея вот-вот заберут".
Не забрали. Два процесса, в одном из которых Платонов фигурировал как литератор, а в другом как инженер, каким-то чудом не слились в одну катастрофу. "Дело мелиораторов" то ли по бюрократической неразберихе, то ли еще из-за какой фантастической путаницы обошло писателя стороной. А в литературе удар, как оказалось, был предупредительным. Все-таки пинали Платонова как своего, больше в назидание другим. Нужно было сделать правильные выводы.
От Платонова ожидали чего-то более ясного и громкого, героического. И в 1931 году он публикует в "Красной нови" бедняцкую хронику "Впрок", чем вызывает у Сталина уже настоящий приступ ярости. И следом — новую волну травли. В ту пору в ходу были покаянные письма. И Платонов тоже пишет, но его обращение к вождю, скорее, можно назвать объяснением. Не объяснительной, а именно объяснением. Так, изливая душу, пишут другу, брату или любимой женщине после размолвки. Платонов не был ни диссидентом, ни даже просто разочаровавшимся в социализме, о противоречиях и тяготах жизни в молодом Советском Союзе он писал с болью, опасаясь, что революция будет загублена бюрократией. Все это, кажется, и пытался объяснить Платонов Сталину. Он искренне уверял вождя, что хотел бы искупить свою вину перед советским обществом новой вещью, сообщал, что уже начал над ней работать.
По предположению исследователя творчества Платонова, Алексея Варламова, речь в письме шла о "Котловане"! Желать вписаться в новую, тоталитарную, тотально идеологическую, античеловеческую действительность и работать над "Котлованом" — каково?! Для Платонова противоречий здесь не было. Позже он объяснял: "Автор мог ошибиться, изобразив в виде смерти девочки гибель социалистического поколения, но эта ошибка произошла лишь от излишней тревоги за нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего".
Такими же страшными, как и "Котлован", оказались написанные в это же время пьеса "14 красных избушек" и повесть "Ювенильное море". Изображаемая автором реальность такова, что в ней колхозников наказывают за килограмм пшена, голодают и умирают дети, мать предлагает использовать тело своего мертвого ребенка в качестве приманки для рыб ("Наука говорит, что мертвые не чувствуют ничего"), а секретарь гуртовой партячейки достает для совхоза кровельное железо, расплачиваясь своим телом и абортом. С этим писатель всерьез рассчитывает вернуться в советскую литературу. И рассчитывает весьма деятельно: он отправляет рукописи издателям. Писателя игнорируют. В архивном фонде "Художественной литературы" сохранилась рецензия О. Резника на "Ювенильное море": "Отдельные недостатки и язвы нашего аппарата, отрицательные явления жизни столь выпячены, что в общем создают картину сплошной бракованности всей системы. <...> Об издании данной вещи не может быть и речи".
Долгое время после выхода злополучной бедняцкой хроники у Платонова не издавалось ничего. Он писал критику Леопольду Авербаху, который его поносил в газетах, не раз обращался за помощью к Горькому, который порой даже не удостаивал ответом. Платонову нужно было как-то жить, содержать семью, но и не только, ему важно было чувствовать себя нужным, иметь право называть себя советским писателем, работать и видеть результаты своей работы. Он тяжело переживал, когда его отталкивали, когда ему не верили.
А ему не верили. Теперь уже известно, что с 1930 года Андрей Платонович находился под наблюдением ОГПУ—НКВД—НКГБ. Весной 1934-го на писателя поступило такое вот донесение: "Платонов считает, что Сталин должен в частности прекратить "поток холуйского славословия" по своему адресу. <...> Надо добиваться развития серьезной литературы, честной и прямой. Теперь, когда все процессы являются высочайшим трагическим напряжением, литература должна быть криком, должна обнажать сущность вещей". Говорил ли Андрей Платонович именно так, с уверенностью сказать нельзя: сообщение осведомителя ОГПУ — это даже хуже, чем прямая речь в мемуарах. Но говорить он так мог. Во всяком случае, именно так он поступал — обнажал в своей прозе суть вещей.
ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ, СВОЙ — СРЕДИ ЛЮДЕЙ
Это кажется невероятным, но в начале 1934 года власть вновь решила дать писателю шанс: в феврале в журнале "30 дней" напечатали рассказ "Любовь к дальнему", в марте Платонова включили в писательскую бригаду для поездки в Туркмению. От коллег-писателей Платонов в этой командировке сразу откололся: ему стыдно участвовать в обильных трапезах, в то время как здешний народ живет в скудости, ему не по душе праздное времяпрепровождение в стране, где человек каждый день вынужден бороться с пустыней и жарой, с жестокостью и невежеством других людей.
По возвращении Андрей Платонович, как всегда, много работает: пишет рассказы, повесть "Джан", работает над романами "Македонский офицер" и "Счастливая Москва". Опубликовать удалось только рассказ "Такыр", за который автора вновь раскритиковали и вновь перестали какое-то время печатать. То, что казалось оттепелью, обернулось новыми заморозками.
В 1936-м Платонов начал сотрудничать с "Литературным критиком", там под псевдонимом Ф. Человеков он публикует рецензии и литературоведческие эссе. Платоновские взгляды на литературу и братьев по перу так же своеобразны, как его проза. Ко всем начинающим, незаметным, ищущим себя Платонов-критик снисходителен, считая, что "лучше писать рассказы, чем хулиганить в подворотне". А вот с литературными авторитетами не церемонится: Толстого ругает за пренебрежение к правде народной жизни, Грина упрекает в бегстве в фантазии и сны, Пришвина — в "елейной сентиментальности".
В мрачном 1937-м Платонов заключает со "Знаменем" и "Советским писателем" договор на роман "Путешествие из Ленинграда в Москву". Для работы над этой вещью писатель повторяет знаменитый путь Радищева. "Вижу много хорошего <...> народа, — пишет Андрей Платонович жене. — Народ весь мой бедный и родной. Почему, чем беднее, тем роднее? Ведь это же надо кончать. <...> В школу ходят не все за отсутствием одежды-обуви". Да, судьбу этой работы после таких-то впечатлений, да еще учитывая репутацию автора, можно было предсказать заранее. Но рукопись избежала даже мытарств по издательствам, она была утеряна в 1941-м во время эвакуации семьи в Уфу.
СЫН ЗА ОТЦА
Настоящее горе в семье Платоновых случилось в 1938 году: арестовали 15-летнего сына Платона. Сначала Тоша просто пропал, Андрей Платонович искал его по больницам и моргам. Позже через Фадеева семья узнала, что сын под следствием, что он будто бы являлся участником молодежной фашистской организации, планирующей свержение советской власти. Приговорили к десяти годам. Абсурд. Дикость. Но в то время — в порядке вещей.
Был ли связан арест сына с деятельностью отца? Едва ли. Ждали ли наверху от Платонова покаяний и отречений? Пожалуй. Но порадовать "отца народов" у Платонова не получилось: можно переступить через гордость, но не через любовь. "Мне кажется, что плохо, если отказывается отец от сына или сын от отца, — писал Платонов вождю. — Я от сына никогда не могу отказаться, я не в состоянии преодолеть своего естественного чувства к нему. Я считаю, что если сын виновен, то я, его отец, виновен вдвое <...> меня надо посадить в тюрьму и наказать, а сына освободить. Сын мой ведь всего подросток".
Письма Сталину — а их было несколько — Андрей Платонович передавал через Шолохова. Автор "Тихого Дона" хлопотал как только мог. Обращались к власти и представители Союза писателей, и врачи, следящие за состоянием несовершеннолетнего Платона в тюрьме. Тотика вытащили через два с половиной года. Он вернулся с подорванным здоровьем и в тяжелое время — перед войной. Жизнь уже не сулила ему ничего хорошего. Платон успел жениться, стать отцом и в 1943 году умер от туберкулеза.
ВОЙНА. ПУТЕШЕСТВИЕ В АД
Записная книжка Платонова за 1941 год открывается пометкой: "Я живу, можно сказать, плохо. Но это ничего: я привык жить плохо. Жив — и ладно. Больше я ничего и не имею, только живу". Началась война. Положение Платонова как писателя в этой исторической точке было крайне неопределенным: нужен ли он своей стране? Если да, то в качестве кого? В июле—августе он в командировке на Ленинградском фронте, а потом опять — не у дел. Положение семьи — бедственное, трудное. В октябре семья эвакуируется в Уфу. Там живут в тесноте, вчетвером в крошечной комнате, и на грани нищеты — есть нечего, продать тоже нечего.
Город производит на писателя жуткое впечатление: улицы темные, люди озверелые, кругом нищета, бестолковщина, глупость, безысходность. Записные книжки пухнут от художественных замыслов самого упаднического характера. Но почти ничего из того не будет осуществлено. Зачем? Все равно не напечатают. Помимо прочего задумывается роман "Путешествие в человечество". Если бы это путешествие на бумаге все-таки свершилось, думается, для читателя это стало бы самым настоящим путешествием в ад. И едва ли в то время и в таком состоянии Андрей Платонович смог бы осветить этот ад, как всегда у него получалось, нежностью своего сердца и самой высокой поэзией. Не потому ли, щадя своего сокровенного читателя, Платонов выбрал молчание?
Но писатель все еще хочет быть полезным стране и через это, конечно, своей семье: ему остро необходимы как для физического выживания, так и для душевного равновесия публикации и вообще работа. Только в июле 1942-го Платонов наконец-то попадает в качестве военного корреспондента на фронт. Зачислили, как сам он говорил, в "команду выздоравливающих".
Рассказы теперь выходят один за другим — страшные, жуткие, но и пронзительные. Очередное литературное воскрешение Платонова случилось после принятия в печать разрывающего сердце рассказа "Броня". В нем есть эпизод, где женщина носит хоронить отравленных немцами младенцев, продолжая при этом с ними разговаривать и петь им леденящие кровь колыбельные: "Жили-были люди, // Померли все люди. // Нарожались черви..." Это ад, но его устроил враг — значит, ужас уместен и даже необходим. Если в описание ужаса проникает вдруг какое-то религиозное чувство, как во "Взыскании погибших", то это тоже теперь ничего, ведь и для Сталина все теперь братья и сестры.
Платонов на фронте не работает — он живет. Живет на износ души, пропуская через сердце страдания измученного русского народа. Сослуживцы Платонова вспоминали, как после боя он мог броситься к убитым и целовать их в губы.
В июле 1944-го Андрей Платонович возвращается домой. Или правильнее сказать, его возвращают, доставляют буквально на носилках: у него тяжелый туберкулез, каверны в легких, кашель с кровью.
"НАШЛИ СЕБЕ ВРАГА"
Казалось бы, мирное время, новые надежды — жить бы и процветать семье. В семье как раз в октябре родилась дочь Маша. Но ведь на счастье нужны силы. И хоть небольшая благосклонность судьбы. А больной и ослабший Андрей Платонович вновь попал в немилость советской власти. На этот раз, последний уже в его биографии раз, его предали литературной анафеме за рассказ "Возвращение" — в "Новом мире" он вышел под названием "Семья Иванова". Горькую, но при этом трогательно-светлую историю про запутавшихся людей объявили клеветой на советскую семью, "дурной достоевщиной".
Сохранившиеся донесения в НКГБ того времени свидетельствуют о крайне тяжелом, отчаянном душевном состоянии Андрея Платоновича. "За что вы меня преследуете? Вы, вы все? — восстанавливает речь писателя осведомитель. — Товарищи — я знаю, преследуют из зависти. Редакторы — из трусости. Их корчит от испуга, когда я показываю истинную русскую душу, не препарированную всеми этими азбуками коммунизма. <...> Нашли себе врага в лице писателя Платонова! <...> мне трудно. У меня туберкулез второй степени, я харкаю кровью. Живу материально очень плохо, а нас 6 человек (с семьей проживали отец и теща Андрея Платоновича, а также его внук. — Прим. авт.), работник я один, все малые и старые. Я устал за войну. Меня уже кроют и будут крыть все, что бы я ни написал".
Несмотря на болезнь, Платонов продолжал писать рассказы и пьесы, но хоть что-то зарабатывать удавалось лишь обработкой народных сказок. Писатель обращался к Жданову и Фадееву, просил помощи в издании прозы, но Фадеев мог предложить лишь пособия из Литфонда. Писатель умирал медленно и мучительно, не только страдая физически, но и бесконечно переживая за близких, которых ему суждено оставить.
Андрей Платонович Платонов умер 5 января 1951 года. Похоронен 7 января, в воскресенье, на православное Рождество.