Вечером мы все вместе ужинаем у матери дома. Домашние пельмени, маринованные огурцы, долгие разговоры – все как я люблю. Рефреном проходят слова матери о том, что я – хороший мальчик и меня надо с кем-то знакомить. Меня настораживает то обстоятельство, что они с Юрием начинают повторяться, но формулирую свой вопрос без очевидной критики коллективной мудрости:
- Вот посмотри на меня, как, на основании чего у тебя возникают подозрения, что я не могу познакомиться с женщиной?
- Потому что нету их там у вас! – ни на мгновение не задумавшись, отвечает мать. – Видела я, какие у вас там ходят – страх божий, как мужики все, да еще и курят… - она долго и обстоятельно описывает причины, по которым ни одна немецкая барышня не сможет составить моего счастья.
- Ну предположим, - продолжаю я при первой возможности. – А здесь, в России, что мешает мне реализовать, так сказать, потенциал, а?
- Не знаю. Это уже тебя спрашивать надо, чего ты ждешь!
- А может быть, я не жду, может быть, мне и так хорошо.
- Оно, конечно, очень заметно, как тебе хорошо. Неделю уже накормить не могу ни тебя, ни мальчика, - тут мать на мгновение замолкает, очевидно, что ей в голову пришла какая-то идея. - Ну себя тебе не жалко, но о ребенке-то подумать надо! Кто-то же должен его растить! Всем детям нужна материнская любовь…
- Почему отцовской любви ему не достаточно? – удивляюсь я. – И почему чужая тетка должна его любить? Она должна любить своего ребенка, а чужого…
- Странно ты рассуждаешь. Общие дети – это, конечно, хорошо. Это правильно. Я от тебя еще внучку хочу. Маленькую-маленькую. Буду ее нянчить, пирамидки с ней собирать, с ложечки кормить, - мать стремительно перемещается в какой-то очень далекий мир, в котором все мы, включая безымянную молодую мать моего нового ребенка, счастливы просто патологически. Я вздыхаю.
- А с этим мы что делать будем? – я возвращаю ее за обеденный стол и киваю на с интересом препарирующего пельмень гражданина ФРГ.
- Ну как что?! Ребенок же! Пусть с вами растет.
- Никто не обязан любить моего ребенка кроме меня, никто не обязан его растить!
- Ну вот представь, если бы и Лариса так рассуждала?! – вдруг вспомнив о таком близком, таком наглядном примере, мать переходит в наступление. – Она же тебя вырастила! Ты должен быть ей благодарен.
- Почему?! Я до сих пор не понимаю, зачем молодой привлекательной женщине надо было растить чужого ребенка!
- Потому что для женщины чужих детей не бывает, - мать впадает в патетику, я злюсь.
- Бред какой! Я ее об этом не просил… Никто ее об этом не просил!
- Не просил он. Что же тебя, по-твоему, в детдом надо было сдать?
- Ты моя мать, а она мне – чужая. Я не буду любить ее как мать и не прошу, чтобы она любила меня как сына. И своего ребенка я никому навязывать не хочу. Это все не правильно, не естественно!
- Ну хватит! – примирительно басит Николай. – Это все вопросы отвлеченные. И вы зря спорите. Ты, Юля, если тебе больше всех надо, ищи ему девчонку какую-нибудь из наших. Вадим – мужик правильный, если ему какая бабенка приглянется, растеряется вряд ли. А ты, - он кивает на меня, - живи, как считаешь нужным, нас, стариков, не слушай. Мы своих дров наломали – теперь ваша очередь.
Наступает день шестой. Пятница.
Потепление, которым пугал меня Юрий уже в самом разгаре – город стремительно превращается в одну большую и грязную лужу. И так же стремительно высыхает и готовится к первой зелени. Для меня эта метаморфоза удивительна. Я гуляю по набережной с сыном и вспоминаю Балконского с дубом. Сколько лет ему было, когда он, как и я, имел на руках мальчика и считал себя безнадежно старым? Не помню, но наверняка, не больше, чем мне сейчас. Скоро мне будет тридцать. Значит ли это, что я стар? Нет, кончено, но… Ich bin verbittert, может быть, не озлобленный, но разочарованный в жизни, циничный.
Потом этот ребенок. Чтобы мать не говорила, Иван был настоящей свиньей. Я, как никто другой, это понимаю и потому никогда не смогу обременить любимую женщину чужим ребенком.
Или смогу?
Николай прав – вопрос сугубо отвлеченный, женщины нет, значит, и обременять некого.
А Наташе тогда было лет тринадцать… Если бы все пошло так, как было задумано она была бы старше своего пасынка лет на десять от силы…
Бред! И думаю я не о том!
Но весна на набережной все равно возвращает меня к каким-то очень похожим мыслям. Я смотрю на молодых матерей с колясками, и мне кажется, что все они любят своих детей и совершенно счастливы теперь. Потом я вспоминаю Рене в это время, наши бесконечные ссоры и понимаю, что правды мне никогда не узнать.
- Я не останусь сегодня на ужин, - сообщаю я, затаскивая грязного, протестующего сына в дом. – Погода стоит шикарная, пятница – пойду погуляю, - я улыбаюсь, говоря все это. Кажется, впервые за всю свою жизнь я отпросился погулять. Сколько мне теперь лет? Черт его знает.
Я захожу в свой номер, принимаю душ, переодеваюсь. Я знаю, куда пойду теперь, но не сознаюсь в этом даже себе.
Это, наверное, потому что предзакатное солнце светит так по-особенному, золотой час. Я вспоминаю Дни жатвы, хотя это, наверное, самый неудачный пример. Особенно теперь, когда я вхожу в свой двор, подхожу к своему дому, подъезду. На площадке шумят дети, так же как я шумел когда-то много лет назад. Слава богу, что площадка не та же самая! Останавливаюсь у подъезда. Если бы я курил, сейчас было бы самое время!
Я знал, что приду сюда. С самого начала знал. И теперь стою и гадаю, каким станет этот визит. Таким как в июне? Или таким как год назад? Это было в апреле – значит, одиннадцать месяцев назад. Поднимаюсь на этаж – перед глазами мелькают отрывки той встречи. Она открывает дверь, я вхожу…
Я выхожу из лифта и звоню в дверь. Жду.
Звоню опять и снова жду.
Как звонил в прошлый раз. Когда ночевал на парковке, еще не зная, даже не догадываясь о том, что через пару часов рванет мой дом, обрушится веревочный мостик к овшорам, а Лара так и не откроет мне дверь… Это было в июне.
Я жду еще какое-то время. Просто чтобы собраться с мыслями: это какое-то тотальное невезение или у нее безупречная система оповещения, шестое чувство, подсказывающее ей, когда надо из дома бежать. Я не хочу думать о том, что она не хочет меня видеть. Мне проще приписать случившееся своему тотальному невезению. И попытать свое счастье еще раз.
Сегодня пятница, вечер. Надо будет еще завтра с утра зайти и на той неделе тоже. Ну и на парковке машину посмотреть – чем черт не шутит.
С этими мыслями я выхожу из подъезда – с дверью борется какая-то молодая мамаша. Удивительная женщина – она все делает по правилам: ребенок у нее на руках, пустую коляску она тянет за собой через дверной проем. Я все это знаю просто потому, что сам проектирую дружелюбные для семьи дома. Звучит смешно, это калька с немецкого, а смысл в том, что формируется безбарьерная среда.
А как иначе увлечь вымирающую немецкую нацию, в которой на каждую женщину приходится от силы один ребенок, вопросами деторождения?! Только убедив в том, что с появлением ребенка ничего не изменится в жизни счастливых родителей. Хочешь путешествовать – путешествуй! Никто и слова не скажет, если ты посадишь свое чадо на пол в метро или начнешь его там же грудью кормить, музеи и кафе всегда открыты для тебя и твоего орущего кулька, в магазин или к себе домой дама с коляской в состоянии попасть самостоятельно, не проводя опрос мужской части населения на предмет готовности к транспортировке грузов.
И, конечно, каждая немка со школы знает, что в автобус, лифт или подъезд надо входить именно так, взяв ребенка на руки. Техника безопасности, мать ее!
Я уже хочу со смехом спросить, не немка ли она, но тут понимаю, что даже продуманные во всех отношениях немецкие практики разбиваются о суровую российскую действительность. Пандуса нет и коляска намертво застряла, зацепившись колесом за порожек металлической двери..
- Подождите, я сейчас, - восклицаю я и, пытаясь пробраться к коляске, обхожу женщину. Она смотрит на меня, да она и голос мой слышала. Я же понимаю все, только когда вижу ее лицо. Но сказать ничего не успеваю, надо реагировать – я так внезапно на нее налетел, я напугал ее, так, что Лара едва не роняет ребенка.
Я подхватываю ее руку и прижимаю младенца к матери, а мать к дверному косяку. И своей спиной я тоже ищу какую-нибудь опору – земля под моими ногами как будто немного дрогнула. Хорошо, что в русских подъездах так тесно. Пару мгновений мы стоим и, молча, смотрим друг на друга – эти секунды нужны, чтобы вернуть равновесие. Я облизываю пересохшие губы. Das Atmen fällt mir schwer.