Елисеев был художник. Еще в гимназии пристрастился он разглядывать альбомы с репродукциями, созерцая, как он выражался, «красоту». Если удавалось ему где-то увидеть картину, он долго не отходил от нее, оценивая мастерство художника. Поэтому, когда пришло время выбирать, чему посвятить так бурно клокотавшие в нем силы, Елисеев, которого совершенно не привлекала ни военная, ни чиновничья карьера, выбрал живопись.
По окончании гимназии стал он посещать Академию, прилежно рисовал с бюстов и выполнял все указания своих преподавателей, так что неплохо овладел техникой живописи. В отличие от многих своих товарищей по Академии, которым, чтобы раздобыть деньги на обучение и пропитание, приходилось подрабатывать в свободное от учебы время, и которые стремились побыстрее закончить академический курс, чтобы начать зарабатывать себе на жизнь живописью, Елисеев мог позволить себе учиться спокойно и неторопливо, получая удовольствие не столько от результата, сколько от самого процесса, ибо у него были средства.
Ему принадлежало имение, которым после смерти его родителей управляла их дальняя родственница Аглая Петровна. Она владела совсем захудалой деревенькой в четыре двора и была рада поручению управлять гораздо более крупным имением. Елисеев, будучи натурой возвышенной, сам хозяйством не занимался, жил в Петербурге, все передоверив Аглае Петровне, и она регулярно присылала ему определенную сумму от доходов с имения, которая была не то чтобы очень велика, но вполне достаточна, чтобы вести безбедное существование. К тому же Елисеев по своей натуре не был мотом, не играл в карты, не обедал в дорогих ресторанах, не сорил деньгами на дружеских пирушках, и поэтому от регулярных поступлений из имения деньги у него оставались, и он их откладывал в банк. У него имелась квартира на Малой Посадской, где он устроил себе мастерскую. Он был так непритязателен в своих потребностях, что не держал лакея, а его домашним хозяйством управляла лишь экономка – бездетная вдова тридцати пяти лет, Аннушка. Она успешно справлялась с возложенными на нее обязанностями, тем более, что они были не очень-то обременительными, и, хотя была почти на восемь лет старше Елисеева, обладала женской привлекательностью и охотно ложилась с Елисеевым в постель. Поэтому у него не было необходимости волочиться за женщинами общества, а если он и флиртовал с ними, то вполне невинно, что благотворно сказывалось на его расходах.
У Елисеева вообще весьма своеобразно складывались отношения с женщинами. Его взор с интересом скользил по женскому лицу и фигуре, и он признавал, что женщины гораздо красивей мужчин – в них может таиться та красота, поисками которой он занят, но стоило женщине заговорить, начать общаться с окружающими ее людьми, всячески проявлять себя, как Елисеев тут же терял к ней интерес. О женитьбе он даже не думал, опасаясь к тому же, что заботы о семье отвлекут его от занятия живописью и поиска красоты. Поэтому Елисеев охотно флиртовал, любуясь женскими прелестями, но ни с кем не стремился сблизиться, страшась разочарования.
Елисееву приходилось посещать общество – тогда так было принято. Он видел, что большинство обеспеченных людей, имевших крепостных крестьян, дворовых, лакеев и иную прислугу, посещали общество от снедавшей их скуки. Елисееву несмотря на то, что у него было дело, тоже порой становилось скучно, и тогда он шел в общество. К тому же считалось, что только в обществе можно обзавестись необходимыми связями. Однажды некий сановник, с которым Елисеев сталкивался на светских раутах, узнал, что он живописец, и предложил ему написать портрет его жены. Елисеев согласился, хотя и рисковал, ибо опыта писать портреты на заказ у него не было, но он понадеялся на свою технику. Когда жена сановника появилась в мастерской Елисеева, его поразило выражение надменности и чопорности на ее лице, так что он даже подумал – на портрете надо бы это выражение смягчить, а то заказчику не понравится работа. Но когда дама села на предложенное ей кресло и о чем-то задумалась, надменность и чопорность куда-то исчезли. Елисеев схватил кисть и краски и принялся рисовать. За три сеанса портрет был закончен, и когда на лицо жены сановника вернулось выражение надменности и чопорности, Елисеев, глянув на свою работу, подумал, что сановник может жену на портрете и не узнать. Но сановник жену узнал, портрет ему понравился, и он щедро заплатил за него. Елисеева это очень обрадовало – большая сумма, заплаченная за портрет, свидетельствовала, что работа его стоящая, это было гораздо более весомое признание его таланта, чем если бы портрет просто похвалили. К тому же это было время после проигранной Крымской кампании, когда поговаривали, что новый государь-император всерьез решил дать помещичьим крестьянам свободу, посчитав, что иначе страна навсегда останется на задворках Европы. Конечно, общество верило, что государь-император не пустит помещиков по миру, что-то им останется, чтобы они и впредь могли служить опорой самодержавию, и все же Елисеев был рад, что сможет зарабатывать себе на жизнь собственным трудом.
Елисеев понял, что ему нравится рисовать женские портреты. Он стал бродить по улицам, наблюдая за женщинами, и когда ему удавалось застать их задумавшимися, нахмурившимися, улыбающимися, занятыми каким-либо делом, но только не болтающими, он делал зарисовки в альбом карандашом, а потом у себя в мастерской рисовал с них портреты. У него появилась целая серия женских портретов. Эта работа особенно нравилась ему, и он стал подумывать, что именно в этом его призвание.
Однажды к нему в мастерскую зашел его приятель по Академии Максимов. Елисеев ценил его вкус и с готовностью показал ему свои работы. Максимов Иванов долго рассматривал их и сказал: «Красиво, ничего не скажешь. Техника у тебя великолепная – плечи, руки, глаза – все на месте, и краски подобраны как надо. Но чего-то в твоих портретах не хватает. Ты ведь женщин рисуешь, но относишься к ним как-то чересчур спокойно, будто с большого расстояния на них смотришь, как на какую-то диковинку. Внешнюю красоту их видишь, а что у них внутри, даже не догадываешься. Может, тебе влюбиться надо? И не тихо-спокойно, а так, чтобы страсть бушевала?»
Слова Максимова задели Елисеева, но он подумал, что над портретами еще надо поработать, хотя что имел в виду Максимов, осталось для него неясным.
Расходы Елисеева были столь скромны, что доходы от его имения позволяли ему летом ездить за границу, в Европу. Он побывал в скандинавских фьордах, откуда по преданию прибыл на Русь Рюрик, объездил, как полагается всякому художнику, Италию, бродил по таинственным улочкам Праги, в Испании, в Толедо, с благоговением рассматривал необычные работы Эль Греко, добрался даже до Афин, где застыл в восторге пред руинами Акрополя. Но больше всего он любил Париж. Он подолгу ходил, задрав голову, вокруг собора Парижской Богоматери, посетил Святую часовню, наполненную разноцветным светом, проникавшим сквозь роскошные витражи, а Лувр стал постоянным местом его блужданий, где он немало времени провел у Леонардовой Джоконды, созерцал стремительность Ники Самофракийской, раскинувшей свои крылья над скалами, и пытался понять, как удалось ваятелю отразить эллинистическую тревожность в спокойной позе Венеры Милосской. Возвращался он из Европы столь переполненный впечатлениями, что взор его нуждался в отдыхе среди родных лесов и равнин.
Однажды весной, когда с петербургских улиц потекли в Неву грязные ручьи, и Елисеев обдумывал, в какой бы уголок Европы ему забраться на этот раз, Аннушка сообщила, что получила солидное наследство от умершей родственницы, а в придачу к нему двух сироток на попечение. Поэтому, хотя ей неплохо жилось с добрым барином, теперь у нее есть нужда уехать в провинцию, где она будет вести свое хозяйство и заботиться о сиротках. Елисеев расстроился, что теперь ему придется искать новую экономку, которая так же устраивала бы его во всех отношениях, как Аннушка, и вдруг подумал, что раз уж она уезжает в провинцию, почему бы и ему этим летом вместо путешествия в Европу не навестить свое имение, где он не был со времени смерти родителей. Аглая Петровна, несомненно, будет ему рада, в имении, окруженный заботой, он обретет покой, отдохнет от петербургской суеты и будет бродить по окрестностям, где сможет приобщиться к пейзажной живописи на пленэре. Он знал, что во Франции даже возникла особая школа в живописи, получившая название Барбизонской – представители ее ездили рисовать этюды на пленэр, в частности в Барбизон, чему способствовало развитие железных дорог, позволявшее быстро добираться до отдаленных живописных уголков, не затронутых еще цивилизацией, а также появление красок в оловянных тюбиках – не надо было их приготавливать в мастерской. Конечно, у нас, в России, железных дорого немного, но зато и цивилизация не оттеснила далеко природу.
Елисеев вспомнил еще, что у Аглаи Петровны на воспитании есть девочка, даже не родственница, а дочь ее близких знакомых, оставшаяся сиротой. Когда Елисеев видел ее в последний раз, это было шустрое дитя, а теперь она уже девушка. Любопытно было бы ее увидеть. Кажется, ее зовут Полина.
Когда Аннушка его покинула, Елисеев сам собрал свой багаж, нанял лошадей, запер дверь квартиры и отправился в путь. Дорога до имения заняла трое суток. Господский дом, желтый, с белыми колоннами, стоял на высоком берегу реки, окруженный обширным садом. Вместе с хозяйственными строениями – конюшней, амбаром, людской, кухней, усадьба выглядела маленьким сказочным городком. Уездный город был недалеко, минут двадцать езды на лошадях, но от усадьбы его не было видно. До деревни было минут пятнадцать пешком, но здесь не было слышно деревенского шума, и усадьба казалась уединенным местом, где можно предаться покою и так необходимому творческой натуре созерцанию окружающей красоты.
Как и ожидал Елисеев, Аглая Петровна ему очень обрадовалась. Она тут же выделила ему лучшую комнату в доме – оказалось, что его приезда постоянно ожидали, и предназначенные ему покои никогда не занимались. Аглая Петровна очень удивилась, что Елисеев приехал без лакея, и хотела приставить к нему одного из дворовых, но Елисеев решительно отказался – он привык сам раздеваться, одеваться и умываться. В крайнем случае он просит полить ему при умывании одну из дворовых девушек, но в постоянной прислуге он не нуждается. Аглая Петровна подивилась такому свободомыслию, но настаивать не стала – видать, в Петербурге нынче мода такая.
Конечно, к приезду барина был затеян праздничный ужин. Аглая Петровна хотела было послать за кем-нибудь из соседей для компании, но Елисеев сказал, что устал с дороги и хотел бы поужинать в узком кругу. Чтобы угодить ему, все бегали по усадьбе под предводительством Аглаи Петровны, от погреба, на кухню и обратно, в огород за свежей зеленью, в сад за ягодами и фруктами. Откуда-то из запасников тащили серебряные приборы и фарфоровый сервиз. Елисеев с удовольствием видел, что Аглая Петровна только притворяется строгой, но на самом деле добра к дворовым, а они стремятся точно выполнить все ее указания, но никто ее не боится. Наслушавшийся о свирепости помещиков-крепостников, Елисеев был рад, что ему не придется здесь вмешиваться в устоявшийся порядок вещей.
Когда все было готово, и можно приступать к торжественной трапезе, в столовую вошла девушка, приветливо поздоровалась с Елисеевым и села за стол. Елисеев замер – такой необыкновенной, такой редкой красоты он еще никогда не видел. Это была не броская, не яркая, не ослепительная красота, которая заставляет воскликнуть от восторга. Нет, это была красота, заставляющая замереть в страхе спугнуть ее. Елисеев догадался, что это Полина, то резвое дитя, которое он видел в свой последний до этого приезд сюда. Спохватившись, он ответил на приветствие, пытаясь скрыть то впечатление, которое произвела на него красота девушки, но это у него плохо получалось – он с трудом отводил взгляд от ее лица. А еще он боялся, что сейчас Полина заговорит, и ее чары исчезнут. Но Полина говорила мало, что-то тихо сказала Аглае Петровне, Елисеев не разобрал, попросила положить ей кусочек жареной курицы с салатом – клюквенный морс из кувшина она налила в высокий бокал себе сама. Больше говорила Аглая Петровна. Она расспрашивала Елисеева о жизни в Петербурге, о его знакомствах в обществе, о том, где он служит, и каковы его успехи в служебной карьере, а узнав, что он совсем не по этой части и занимается живописью, была весьма разочарована – ей представлялось, что это занятие простолюдинов, а единственное достойное дело дворянина – служба. Аглая Петровна была добрая женщина, но мыслила категориями прошлого века. Напрасно Елисеев говорил ей, что после указов Петра IIIи Екатерины II о вольности дворянства, сделавших службу необязательной, многие представители этого сословия ушли в науку, поэзию, литературу, музыку, живопись и добились немалых успехов – это не укладывалось в ее голове. Елисеев заметил, что Полина слушает его с интересом и кивает ему, явно выражая свое с ним согласие. И это его удивило – воспитанница столь консервативно мыслящей дамы, как Аглая Петровна, оказывается, способна мыслить самостоятельно.
После ужина Полина почти сразу ушла к себе, так что Елисееву не удалось услышать ее девичьего щебетания, чему он был даже рад – ее редкая красота дольше сохранит в его глазах свое очарование. Он прогулялся по саду, вспоминая места своих детских игр, почитал немного в постели и уснул на душистых простынях, утопая в по-деревенски пышной перине.
Утром, после завтрака, Елисеев вышел в сад и увидел Полину, сидевшую на скамейке, с книгой в руках. Елисеев подумал немного, разглядывая девушку, и сел рядом.
– Что Вы читаете? – спросил он.
– Да вот, недавно по почте пришел, – Полина показала том журнала «Современник». – Я очень Пушкина люблю, он ведь, Вы знаете, этот журнал основал. Я Пушкина уже два раза всего перечитала. Но и здесь интересное встречается. Я еще «Отечественные записки» выписываю.
– А кроме журналов что Вы еще читаете? – заинтересовался Елисеев.
– «Илиаду», «Одиссею», «Энеиду», Овидия, – стала перечислять Полина. – В переводах, конечно. Греческим и латынью я пока не владею. Еще Шекспира, сэра Вальтера Скотта.
Елисеев был вновь изумлен – дамы общества, в котором ему довелось пребывать в Петербурге, читали лишь легкие французские романы да их российские подражания. Он впервые видел женщину, читавшую столь серьезные книги. Полина, заметив, что Елисеев заинтересовался ее кругом чтения, стала делиться впечатлениями о прочитанном, и тут случилось еще одно чудо – Полина говорила, и исходящее от нее очарование не только не исчезало, но наоборот усиливалось. Когда она ушла – у нее имелись какие-то обязанности по дому и хозяйству, которые надо было исполнить до обеда, – Елисеев еще долго сидел на скамейке и смотрел за реку. Обязанностей здесь у него никаких не было.
Пообедали они втроем, но после обеда Полина куда-то исчезла, вернулась лишь поздно вечером, уже после ужина, и сразу прошмыгнула в свою комнату, отказавшись от еды, так что поговорить с ней Елисееву не удалось.
На следующее утро, едва проснувшись, Елисеев почувствовал, что хочет видеть Полину, созерцать ее редкую красоту, слушать ее. Но за завтраком говорила, в основном, Аглая Петровна, излагая свои взгляды на жизнь. Елисеев лишь улыбался в ответ – спорить с Аглаей Петровной было бесполезно. Полина тоже улыбалась.
После завтрака Елисеев опять нашел Полину в саду на скамейке за книгой – видать, у нее вошло в привычку читать в это время. Елисеев снова завел разговор о книгах, читать он тоже любил и считал себя весьма начитанным. Полина призналась, что кроме романов и стихов читает еще книги по истории и философии.
– Где же вы такие книги берете? – удивился Елисеев. – Неужели из столицы выписываете?
– Что-то выписываю, а что-то у учителей из гимназии взять можно, – отвечала Полина. – У нас в городе очень хорошая гимназия.
К обеду приехали трое помещиков с женами, прознавшие, что в усадьбу наведался давно здесь не бывавший хозяин. Гости расспрашивали Елисеева о столичной жизни, о модах, о нравах, при этом давая понять, что они тоже не лыком шиты, наслышаны о петербургских интригах, и у них здесь тоже есть общество, где случаются интриги не хуже столичных. Елисееву этот разговор быстро наскучил – он приехал сюда, чтобы отдохнуть от петербургских сплетен. Гораздо интересней ему стало, когда один из помещиков попытался завести разговор о здешнем хозяйстве, но остальные его не поддержали, посчитав, что не следует докучать столичному жителю столь прозаичной беседой. Жены помещиков были милы, по-деревенски свежи, на их лицах не было и следа петербургской бледности, и Елисеев поначалу с интересом рассматривал их, но, послушав их болтовню, потерял к ним всякий интерес.
Полина в разговоре совсем не участвовала, быстро поела и, сославшись на неотложные дела, ушла. Этому никто не удивился – видимо, уже привыкли к такому ее поведению. Елисеев из приличия еще посидел с гостями, но вскоре, простившись как можно вежливей, тоже ушел. Он отправился искать Полину, но в усадьбе ее не нашел, а дворовая девушка Марфа сообщила ему, что барышня ушла гулять, а куда – не сказала. Вернулась она опять поздно и без ужина ушла спать.
Так у них и повелось – утром Полина беседовала с Елисеевым в саду, а после обеда исчезала, и Елисеев бродил по окрестностям, вроде бы в поисках красивых пейзажей, где можно было бы, установив этюдник, предаться пленэрной живописи, а на самом деле, как он вдруг понял, – в поисках Полины. Его беспокоили ее таинственные послеобеденные исчезновения. Полина охотно беседовала с Елисеевым, подробно отвечала на его вопросы, была к нему вполне доброжелательна, но при этом не проявляла ни малейшей инициативы в общении с ним, и это нельзя было списать на девичью застенчивость – Елисеев заметил, что Полина совсем не застенчива. Казалось, ей и дела нет, что Елисеев столичный житель – она точно так же относилась бы к любому образованному человеку, откуда бы он ни прибыл. Елисеев же чувствовал, что все время хочет видеть Полину, чуть ли не следит за ней, постоянно ищет ее в усадьбе, а когда она исчезает, он испытывает беспокойство. Когда же Елисеев попытался выяснить у Полины, куда она пропадает, девушка мягко, но решительно уклонилась от ответа.
В конце концов Елисеев спросил Аглаю Петровну, куда Полина уходит после обеда.
– Да куда-то в город, – отвечала Аглая Петровна. – Подружки у нее там, с которыми она в пансионе училась, вместе французский язык изучала. Скучно ей одной в усадьбе, а там у нее компания. Это я тут все по хозяйству, так что мне скучать не приходится. Полина, конечно, мне помогает, но и развеяться тоже надо. В городе и у нас общество имеется. Ты бы, Павел, сделал визиты – в городе уже все знают о твоем явлении, а ты и носа не кажешь. Подумают, что ты зазнался.
– Обязательно сделаю, – сказал Елисеев. – Но потом. Места у вас столь живописные, что все брожу по окрестностям и выбираю, где бы устроиться пейзажи рисовать.
– Замуж Полине пора, девятнадцатый год ей уже пошел, – промолвила Аглая Петровна. – Девица она хорошая, тихая, скромная, слова поперек не скажет, но бесприданница – кто же ее возьмет?
– Полина Александровна обладает достоинствами, кои ценней всякого приданного, – сказал Елисеев.
– Да не всякий это разглядит, – отвечала Аглая Петровна и внимательно посмотрела на Елисеева.
Пошла уже третья неделя пребывания Елисеева в усадьбе, а он все по-прежнему рыскал по ней в поисках Полины и даже несколько раз ходил в город в надежде ее там встретить. Ему доставляло величайшее удовольствие созерцать Полину, беседовать с ней, но, когда она уходила, он не мог не испытывать грусти, и его поиски ее стали походить на настоящее преследование.
Однажды, когда Елисеев нашел Полину в саду на скамейке, она, опустив книгу, сказала:
– Павел Андреевич, нам надо объясниться.
– Надо, – согласился Елисеев.
– Мне кажется, вы оказываете мне чересчур настойчивые знаки внимания, – продолжала Полина. – Вы меня всюду ищете, расспрашиваете всех, где я, даже Аглаю Петровну своими расспросами побеспокоили. Вы меня фактически преследуете, я не чувствую себя свободной в передвижении, и, должна признаться, меня это весьма тяготит.
Елисеев был почти на девять лет старше Полины, но сейчас он чувствовал себя пред ней нашкодившим школяром, и не знал, что ответить.
– Если Вы о чувствах, то должна Вам сказать, что все это напрасно, – прервала затянувшееся молчание Полина. – Вы добрый, образованный, очень порядочный человек, и мне крайне интересно слушать ваши рассказы о живописи и путешествиях по Европе, но Вы для меня всегда будете лишь другом.
– У меня нет никакой надежды? – убитым голосом проговорил Елисеев.
– Нет, – подтвердила Полина.
– Вы любите другого, – догадался Елисеев.
Полина кивнула.
– Кто же он? – спросил Елисеев. – Если это, конечно, не секрет.
Полина медлила с ответом, размышляя, какие это будет иметь последствия, и, наконец, произнесла:
– Для Вас, пожалуй, не секрет. Я надеюсь на Вашу порядочность. Это Федор Васильевич Дмитриев – учитель гимназии.
– Так вот откуда у Вас книги по истории и философии, – сказал Елисеев.
Он подумал, что продолжать этот разговор не имеет смысла – ему все понятно. Он поднялся со скамейки, кивнул Полине и ушел бродить по живописным окрестностям. Только теперь он понял, что влюблен в Полину, но влюблен совершенно безнадежно, и от этого душу его переполняла горечь.
А еще он чувствовал, что не испытывает никакой ревности к этому самому Дмитриеву, скорее любопытство – ему интересно узнать, что представляет собой человек, произведший на Полину такое впечатление, что она смогла его полюбить. Поэтому на следующий день он отправился в город, предупредив, чтобы его не ждали к обеду.
По настоянию Аглаи Петровны он уже сделал в городе несколько визитов, побывал на рауте у городничего, обедал в семействах, которые знали его родителей, навестил судью и доктора. Почему бы теперь не навестить учителя?
Елисееву не составило труда узнать, где живет Дмитриев. Он быстро нашел небольшой, но опрятный дом с мезонином, выкрашенный в зеленый цвет, но у двери застыл в нерешительности – как его примет хозяин? Однако любопытство взяло верх – Елисеев чувствовал, что, не познакомившись с этим человеком, не сможет полностью избавиться от надежды и не будет способен что-либо предпринять, и он постучал в дверь. Ему открыл дверь мужчина, примерно одного с Елисеевым возраста, невысокий, широкоплечий, с аккуратно подстриженной бородой, одетый очень просто, но чисто. Он вопросительно взглянул на Елисеева.
– Вот, делаю визиты, – смущенно сказал Елисеев. – Давно не был в этом городе, а развлечений здесь не так уж много, и потому завожу знакомства с образованными людьми.
– А, так вы тот самый помещик, что вернулся в свою усадьбу после долгого отсутствия, и о котором судачит все здешнее общество, ибо он не спешил с визитами, – отозвался Дмитриев.
– А Вы посещаете здешнее общество? – удивился Елисеев.
– Да не то, чтобы часто, – замялся Дмитриев, и Елисеев догадался, от кого он о нем наслышан.
Дмитриев пропустил гостя в дом, и Елисеев, как и ожидал, увидел комнату, заваленную книгами. У окна располагался большой письменный стол. На столе стояли чернильница, бронзовый подсвечник на три свечи и были разбросаны бумаги.
– Чем бы мне Вас угостить? – сказал Дмитриев. – Прислуги я не держу, а самому готовить лень. Обед мне обычно приносят из трактира. Но могу предложить чаю – самовар еще горячий. Есть хлеб, сыр, мед.
– Давайте, – согласился Елисеев.
Дмитриев провел Елисеева в небольшую кухню-столовую, где на круглом столе стоял большой медный самовар. Он достал из буфета две фарфоровые чашки, в фарфоровом чайнике заварил чай.
– Может быть, немного наливки? – спросил Дмитриев.
– Давайте, – опять согласился Елисеев.
Они выпили из хрустальных рюмок, закусили хлебом с сыром, и Дмитриев разлил чай по чашкам.
– Вы, я слыхал, занимаетесь живописью, – сказал Дмитриев.
– Да, – отвечал Елисеев. – А Вы где учились?
– Я окончил историко-филологический факультет Московского университета, – отвечал Дмитриев.
– Как же Вас с таким образованием занесло в этакую глушь? – удивился Елисеев. – Вы ведь могли получить место в Москве или хотя бы в губернском городе.
– Да, мог бы, – проговорил Дмитриев. – Мне предлагали хорошее место в Москве, и с приличным окладом. Но у меня есть причина забраться в эту, как вы выразились глушь, ибо здесь я гораздо ближе к предмету моих научных изысканий. Вы что-нибудь слышали о братьях Гримм?
– Конечно! – даже немного обиделся Елисеев. – Я все-таки получил образование.
– Так вот, это и у нас есть, – продолжал Дмитриев. – В русских деревнях крестьяне помнят сказки так же, как и в немецких, где их записывали братья Гримм. Конечно, еще недавно в Европе с подачи Вольтера народные сказки считали проявлением самого дикого невежества, но благодаря труду братьев Гримм европейское просвещенное общество открыло для себя глубины народной поэтики. И у нас надо записывать народные сказки. Живя в Москве или губернском городе, я бы смог ездить в деревни только летом, когда крестьяне заняты полевыми работами и им не до сказок. Отсюда же, из этой глуши я могу добираться до деревень зимой, когда долгими темными вечерами крестьянам и делать-то нечего, кроме как рассказывать и слушать сказки. Они ведь толстые журналы не читают. Представляете ли Вы, каково это – сидеть в жарко натопленной избе, когда за окнами трещит мороз, и при тусклом свете лучины слушать сказки, стараясь записать их как можно точнее?
– Думаю, это очень интересно, – предположил Елисеев.
– В глубинах народной памяти таятся российские «Илиада» и «Одиссея», «Эдда» и «Нибелунги», и наша задача – открыть это, – говорил Дмитриев. – Вы посмотрите, какой мощный и таинственный образ бабы Яги! То она повелительница иного мира, летающая в ступе и жестоко преследующая героя, а то она в избушке на курьих ножках, и когда герой потребует от нее его накормить, напоить и спать уложить, она откроет ему путь в иной мир – тридесятое царство и даст советы, как добыть то, что так необходимо герою. Здесь кроется древний таинственный обряд, заставляющий потустороннее существо помогать герою. А Василиса – героиня сказки! То она Прекрасная, то она Премудрая – красота и мудрость сливаются в ней в одно неделимое целое, и герой сказки умеет ценить мудрость не меньше, чем красоту. Разве так в окружающем нас мире, где броская, кричащая красота затмевает мудрость, где округлость обнаженных плеч заставляет не замечать пустоту во взоре их обладательницы? Нет, в сказке иной мир – там в удивительной стране, которой правит Царь-девица, растут молодильные яблоки, дарующие бессмертие. Но чтобы вкусить их, надо добиться любви повелительницы этой страны, ибо любовь и бессмертие нераздельны.
Дмитриев рассказывал о предмете своих научных изысканий, глаза его горели, и Елисеев понял, почему Полина любит его. Он еще долго сидел, слушая Дмитриева, пока вдруг не понял, что пора уступить хозяину этого дома время для иного общения.
Елисеев шел домой и думал о том, что у него действительно нет никакой надежды. Они с Дмитриевым очень разные, и, если бы этого учителя не занесло сюда, Полина искала бы подобного ему, а такой, как он, Елисеев, не привлек бы ее внимания.
На следующее утро Елисеев, найдя Полину, как обычно, в саду на скамейке, сел рядом и, помолчав немного, сказал:
– Вы хотите выйти за него замуж?
– Замуж вряд ли получится, тетушка Аглая никогда не даст мне на это благословения, я даже не знаю, как ей об этом сказать, – отвечала Полина. – Но замужество – это лишь условность, которая когда-нибудь отомрет, а я хочу вместе с ним делать дело. Сил нет смотреть, как окрестные помещики, которым труд их крестьян позволяет бездельничать, изнывают от скуки, постоянно ищут, чем бы развлечься, оттого ездят друг к другу в гости, болтают о всякой чепухе. А Федору Васильевичу неведомо, что такое скука, ему времени не хватает, он даже спит мало. Я хочу жить так, как он, а не прозябать здесь в безделье. Когда Федр Васильевич соберет достаточно материала для его изысканий, мы уедем в Москву, там ему дадут место в Университете на кафедре, а я буду учиться в женской гимназии – я слыхала, сейчас появились такие.
– Да, появились, – подтвердил Елисеев.
– Потом, быть может, мы вернемся сюда, будем вместе работать учителями, а Федор Васильевич снова станет ездить по деревням, записывать сказки и посылать свои статьи в научные журналы, – продолжала Полина. – Я же буду ему всячески помогать.
– Я скоро уеду, – сказал Елисеев.
Полина кивнула.
– Но у меня есть к Вам одна просьба, – медленно проговорил он.
Полина подняла на него глаза.
– Прежде чем мы расстанемся, и я перестану докучать Вам своим вниманием, я хотел бы написать Ваш портрет.
Полина снова кивнула.
Следующим утром Елисеев натянул холст на подрамник и поставил его на мольберт. Когда Полина пришла к нему в комнату, он усадил ее на стул у окна, так, чтобы на нее падал свет, и принялся рисовать. Он полностью погрузился в работу и только когда увидел, что Полина устала, отпустил ее, а сам еще долго стоял у мольберта, рассматривая портрет. Так он работал каждый день целую неделю, работал с таким вдохновением, какого не знал еще в своей жизни, стремясь ничего не упустить из открывшейся ему красоты. Портрет был уже совсем готов, но Елисееву казалось, что чего-то не хватает, и он снова брался за кисть. Наконец, он понял, что не сможет закончить портрет, во всяком случае, сейчас.
Тогда он пошел к Аглае Петровне и сказал ей, что завтра уезжает.
– Как это уезжаешь? – изумилась Аглая Петровна. – А я думала, что у тебя к Полине чувства. Ты так пристально на нее смотришь, что я уже даже задумалась о свадьбе.
– Да, у меня к Полине Александровне чувства, – признался Елисеев. – Но она любит другого.
– Федьку, что ли? – сказала Аглая Петровна.
– Вы знаете? – в свою очередь удивился Елисеев.
– Знаю, как не знать, – хмуро пробормотала Аглая Петровна. – Он ведь наш, местный, сын дьячка. Семья большая, они едва концы с концами сводили, а Федька грамоте выучился, все с книжкой под мышкой ходил. Отец его даже в гимназию пристроить сумел. Он хоть почти на шесть лет Полины старше, а крепко они сдружились, она за ним все бегала. Я тогда не доглядела, думала, баловство одно, детское увлечение. А он потом в Москву уехал, в Университет поступил. Как он там выжил, лишь Богу известно, небось, все уроками перебивался, а только вернулся образованным, учителем в гимназию поступил. И все же какой из него жених – у него ни средств, ни связей. Нет, я хочу Полину за тебя выдать, раз уж она тебе полюбилась.
– Как же можно выдать Полину Александровну за меня замуж, если она меня не любит? – проговорил Елисеев.
– Это у вас в Петербурге, что ли, мода такая – девицам по любви замуж выходить? – удивилась Аглая Петровна.
– Да, в Петербурге такое нынче случается, – сказал Елисеев, умолчав, впрочем, что случается такое нечасто.
– Да на что Федька семью содержать будет? – спрашивала Аглая Петровна.
– Жалованья учителя гимназии для этого вполне достаточно, – сказал Елисеев. – А Полина Александровна, как я заметил, скромна и непритязательна.
– Это да, – согласилась Аглая Петровна. – Я такой ее, бесприданницу, воспитала.
– К тому же Федор Васильевич может получить место в Московском университете, – добавил Елисеев. – Он ведь ведет научные изыскания.
– Слыхала я про эти изыскания, – усмехнулась Аглая Петровна. – Ездит по деревням и сказки да песни от крестьян записывает. Тоже мне наука.
– В Европе сейчас этим очень интересуются, сборники научных сказок издают, научные статьи о них пишут, – сказал Елисеев. – И у нас так скоро будет.
– И звания Федька не дворянского, – не унималась Аглая Петровна. – Не то, что ты.
– Скоро крестьянам волю дадут, – отвечал Елисеев. – Тогда дворяне своих привилегий лишатся, и уже не важно будет, кто дворянин, а кто нет.
– Думаешь, дадут? – с сомнением проговорила Аглая Петровна. – А мужички не сопьются?
– Ну почему, почему они должны спиться?! – возмутился Елисеев. – В Европе крестьяне давным-давно на воле, а не спились. Чем российские крестьяне хуже? Наши крестьяне разве много пьют?
– Да вроде нет, – отвечала Аглая Петровна. – А соседские помещики жалуются, что у них крестьяне страх как пьют.
– Так они потому и пьют, что их эти помещики тиранят, – сказал Елисеев. – Если крестьянина в любой момент могут обобрать до нитки, разве удивительно, что он, заработав копейку, стремится поместить ее так, чтобы нельзя было ее у него отобрать – пропить в ближайшем кабаке?
– А тебе, Павел, совсем не обидно, что Полина Федьку, а не тебя выбрала? – допытывалась Аглая Петровна.
– Кабы Полина Александровна негодяя какого полюбила, тогда обидно бы было. А Федор Васильевич человек достойный, – отвечал Елисеев. – Впрочем, Полина Александровна полюбить негодяя неспособна.
Аглая Петровна задумалась.
– Чудно это все как-то, не так, как мы привыкли. И ты чудной. Но, может, ты и прав, – сказала она после недолгого молчания. – Сколько людей в достатке живет, да не в любви, и нет им счастья. А Федька действительно человек хороший – работящий, не пьет, всего сам добился. Коли ты не против брака Полины, передай ей, пусть Федька сватов засылает.
На следующее утро, когда прибыла повозка, нанятая Елисеевым до Петербурга, он погрузил в нее свой багаж и пошел проститься с Полиной. Они сидели на той самой скамейке в саду, откуда открывался дивный вид за реку.
– Полина Александровна, я говорил с Аглаей Петровной – она, оказывается, знает о Вас с Федором Васильевичем, – сказал Елисеев. – Она не будет противиться Вашему с ним браку.
– Вы очень благородный человек, Павел Андреевич, – промолвила Полина.
Елисеев поцеловал у Полины руку, поднялся со скамейки и, не оглядываясь, пошел к дому. На пороге он обнял вышедшую его проводить Аглаю Петровну, сел в повозку и уехал.
Всю дорогу Елисеев тосковал. Приехав в Петербург, он целый месяц почти не выходил из своей квартиры, где его одиночество не скрашивала теперь даже Аннушка, и предавался самой черной меланхолии. Но «он застрелиться, слава Богу, попробовать не захотел» и даже не охладел к жизни. В усадьбе он все же сделал несколько этюдов с дворовых девушек в ожидании, когда Полина вернется из своих длительных прогулок, и теперь в мастерской писал с них портреты. Он даже через некоторое время женился. Однажды его зазвали, как он потом понял, на смотрины, и его очень неприятно поразило, с каким откровенным цинизмом родители стремились сбыть с рук совсем еще юную дочь. Он подумал, что если какой-нибудь престарелый сладострастник вздумает взять девушку, родители, не задумываясь ни на минуту, отдадут ему ее. Елисееву стало жаль девушку, к тому же он заметил, что она отнюдь не испытывает к нему отвращения. Нанеся еще несколько визитов, он убедился, что девушка не против брака с ним, и сделал предложение, которое тут же было принято. В первую брачную ночь он понял, что девушка рассчитывает и на телесную близость, и он обидит ее, если откажет ей в этом. Фиктивного брака не получилось, у них родилось трое детей – два мальчика и девочка.
Крепостное право было отменено, и, хотя Елисеев получил солидный выкуп за свою землю, которой были наделены крестьяне, и, положив его в банк, получал приличную сумму по процентам, все же доходы его уменьшились – он ведь не подкупал мирового посредника, который помогал ему и крестьянам делить землю и устанавливать размеры выкупа. А расходы его увеличились – у него теперь была семья. Однако сановник, купивший у него портрет своей жены, сделал ему репутацию хорошего портретиста, и у него появились заказы, причем в таком количестве, что он, охотно соглашаясь на женские портреты, имел возможность под благовидными предлогами отказываться от мужских. К тому же нашлись коллекционеры, покупавшие его портреты, написанные с этюдов, сделанных, когда он бродил по петербургским улицам, и в усадьбе. Теперь Елисеев мог живописью обеспечить вполне достойное существование своей семьи, хотя и без излишней роскоши.
Елисеев совсем перестал посещать общество – ему было нестерпимо слушать стенания бывших крепостников о том, что теперь они не могут велеть выпороть на конюшне нахала, посмевшего не снять шапку перед своим прежним хозяином. Если Елисеев и делал визиты, то лишь в самом крайнем случае, или чтобы что-то обсудить с заказчиками своих картин. Не участвовал он и в обсуждении насущных общественных проблем, но иногда ходил на выставки – ему были интересны творческие искания других художников.
Жизнь шла своим чередом, наполненная суетой, но каждый вечер, когда в квартире все затихало, жена и дети уже спали, Елисеев уходил в свою мастерскую и снимал холст с портрета Полины. Ему казалось, что что-то важное он упустил, что портрет до сих пор не закончен, и он брал в руки кисть и палитру с красками. И когда он полностью погружался в работу, происходило чудо – Полина выходила из картины, садилась рядом с ним, он брал ее за руку, и она не отнимала ее. Так сидели они часами, Елисеев созерцал красоту Полины, и ему казалось, что он слышит ее голос. В редкой красоте Полины, в звуках ее голоса для него воплотилась та высшая Идея, та идеальная Красота, что пребывает лишь в горнем мире, и счастлив тот, кому удастся узреть хотя бы ее тень.
Чем бы ни был занят Елисеев, рисовал ли он портреты светских красавиц, делал этюды на петербургских улицах, обедал, делал визиты, он думал лишь о том, как поздним вечером он снимет холст с портрета и снова предпримет попытку запечатлеть Красоту, что однажды посчастливилось ему узреть.
Елисеев не пытался ничего узнать о судьбе Полины, но перед каждым Рождеством от отправлял ей открытку с поздравлением и через некоторое время получал ответ с пожеланием всего наилучшего. Это была единственная нить, связывавшая его с Полиной, но большего ему и не было нужно – ведь каждый вечер он мог видеть красоту Полины и слышать ее голос.
В мастерскую к Елисееву часто заходил его приятель по Академии Максимов. Он тоже состоялся как художник, писал пейзажи, которые охотно покупали коллекционеры. Рассматривая работы Елисеева, он признавал, что тот значительно вырос в своем живописном мастерстве, в его портретах даже появилось что-то вроде жизни, и все же каждый раз отмечал, что жизни этой недостаточно, что чего-то в картинах Елисеева не хватает. Однажды Елисеев показал ему портрет Полины. Максимов застыл в изумлении, наверное, целый час рассматривал портрет и, наконец, произнес:
– Я знаю одного богатого мецената, он сумеет оценить твою картину и заплатит за нее не просто большие, а очень большие деньги.
– Хорошо, – отвечал Елисеев. – Но только после моей смерти.
Максимов глянул на Елисеева с удивлением, потом снова посмотрел на портрет и сказал:
– Пожалуй, я тоже не смог бы с ней расстаться.
Прошло много времени, страна, пробужденная реформами, бурлила, царь-освободитель был убит революционерами, жаждавшими какой-то особенной свободы, обернувшейся впоследствии тотальной несвободой, дети Елисеева выросли и обзавелись семьями, а он все рисовал портрет Полины, созерцал ее красоту и вел с ней нескончаемую беседу. Когда она сидела рядом с ним, и он держал ее за руку и смотрел ей глаза, время переставало для него существовать – он пребывал в горних сферах, в чертогах совершенной Красоты.
Однажды Максимов спросил Елисеева:
– Ну что, не надумал продать свою картину? Понимаешь, дело ведь не только в деньгах – люди должны увидеть ее.
– Уже скоро, – сказал Елисеев. – Будешь моим душеприказчиком?
– Откуда ты знаешь? – удивился Максимов.
Елисеев показал ему письмо – в нем сообщалось, что Полина Александровна умерла.
Елисеев умер через неделю. Картина была продана действительно за очень большие деньги. Когда в стране разразилась катастрофа, и семья Елисеева была вынуждена бежать за границу, эти деньги спасли ее от нищеты.
#Рассказ #история #фэнтези