Сидя в тюрьме в Великокняжеской станице, М. П. Богаевский говаривал не раз жене Елизавете Дмитриевне, делившей с ним заключение:
- Если удастся остаться в живых, заделаюсь журналистом.
Перед нами маленькая пачка писем покойного Баяна казачества, неистового Митрофана, к его жене.
Письма относятся к студенческим годам Митрофана Петровича. В них уже чуялся большой русский художник слова, мечтатель и фантаст, влюблённый в русский народ, по былевому его певший.
Летней порой он скитается по станицам и хуторам, чаще по образу пешего хождения, чтобы быть ближе к казаку и крестьянину, и мечтает около старых курганов, прислушивается к шёпоту седого ковыля, к плеску тихой речной волны.
И в письмах слышишь и плеск волны, и шёпот ковыля, и стон родной земли.
Иные слова Богаевского из старых писем звучат как пророчество, а после трагического конца Богаевского от них веет жутью обречённости.
15 июня 1906 года Митрофан Петрович пишет из станицы Константиновской на Дону. Он поехал по станицам и хуторам, чтобы поближе узнать родной край, которому решил отдать себя, как учителя, ещё на гимназической скамье.
- На меня набросилась целая компания очень расположенных ко мне людей и очень настойчиво уговаривала не ездить по Дону, а тем более с пешеходными экскурсиями. И они так меня расстроили, что я едва не сдался. Как нарочно, они говорили мне о риске одному в такое время плюс студенческое положение и т. д. В душе шла неприятная мелкая борьба: малодушия с решимостью начатое доводить до конца. К великому моему счастью, последняя взяла верх, и я отправился. И остался доволен и собой, и началом своего путешествия.
В Старочеркасской пробыл сутки, осматривал станицу, церкви и исторические места полные воспоминаний далёкого бурного прошлого. При первом удобном случае непременно побываю опять и произведу «беловой» осмотр. Физиономия станицы очень оригинальная, но меня всё время одолевали думы о прошлом; стоя на берегу Дона, думал о тех моментах, когда бурный круг приговаривал преступника «сажать в куль да в воду», то есть в мешок с песком сажали человека и некоторое время держали под водой.
Ярко рисовались картины появления колосса Степана Разина с удалой «гольтепой» в кругу уже зажиревших старшин и хитрого Корнилы Яковлева.
Хотя вы и историчка, но, думаю, читать исторические фантазии скучно, а потому перехожу к действительности.
Во время пути мне пришлось говорить с «публикой»: ярко бросается в глаза общее приподнятое, озлобленное настроение относительно тактики правительства которое ведёт народ к братоубийственной резне.
Не без удовольствия могу отметить что знаменитая черносотенная газета «Вече» не только не производила желаемого результата, но, наоборот, отталкивала.
В общем я не мог не видеть и не чувствовать, что человек и в тёмном человеке торжествует на каждом шагу.
Боже мой! Когда же кончится эта подлая травля людей, желающих только счастья другим. Ну, да поживём-увидим…
Дальше приписка карандашом из Цимлы.
- От Константиновской до Цимлы берега стали хороши: круче, с тёмными перелесками, огромными лугами, с которых ветер тянет чудесным ароматом, слышны хоры птичек…
А человек в дивном мире природы вносит лишь дисгармонию и смерть.
Из Цимлы Митрофан Петрович проехался в Нижне-Чирскую и даёт в очередном письме от 22 июня 1906 года очерк станицы и её окрестностей, а дальше пишет:
Очень характерным обстоятельством для русских уездных городков является то, что далеко не во всех есть средне-учебные заведения, но непременно есть хозяйственно построенный острог, иногда не единственный в уезде. И эта принадлежность нашего строя производит особенно неприятное впечатление в мирных, маленьких, тонущих в зелени, городках. Станица здешняя в нынешнем движении сыграла особую роль: из пяти мировых судей округа только трое сидели в тюрьме.
Несколько слов о пути от Константиновской до Цимлы.
Вопреки моим ожиданиям, Дон здесь очень красив: правый берег горист, лесист и прихотлив, а левый покрыт бесконечными лугами, на которых везде кипит покос – ветер несёт чудесный запах скошенного сена. Дон широк, полноводен и чист, чего нельзя сказать о его сестре Волге, загрязнённой мазутом и тому подобной мерзостью. Скверно лишь то, что на пароходе очень малолюдно; нет разнообразия в физиономиях, нет пестроты и оживления, что так обычно на волжских пристанях и пароходах.
Местность Цимлы и её окрестностей очень хороша; знающие люди говорят, что правый берег Дона, утопающий на протяжении 20 вёрст в виноградных садах, сильно напоминает Крым. Четыре дня я прожил там и из них два были посвящены экскурсиям на Городища. Как историчка, вы должны понять, какое интересное чувство испытываешь, посещая развалины, где погребено любопытнейшее далёкое-далёкое, прошлое нашего края…
Городище возле хутора Попова, судя по результатам раскопок – древняя греческая колония, вероятно торговая фактория, возможно отпрыск азовских или черноморских греческих колоний.
Теперь оно стоит на так называемом «Старом Дону»; ушедшем от него вёрст на семь. По виду это площадь, возвышающаяся над поверхностью в половину длины и четверть ширины, вся покрытая остатками красного хорошего кирпича, камня и великим множеством осколков греческой посуды: ручки, днища, ободки с кувшинов разных цветов, красного, жёлтого, серого. Изредка попадаются кусочки мрамора. Мы, между прочим, нашли небольшой осколок чудесного розового мрамора. Остатки Старого Дона в низких луговых берегах, поросших яркой сочной травой, тихо плещут у подножия некогда шумной изящной колонии.
А нынешним поколениям уже нет дела, кто, когда и как жил века тому назад. И понятно…
Дальше Митрофан Петрович также ярко рисует другое городище – «Белую Вежу» (Саркел), а затем в восторге, обвеянный на руинах угасшей эпохи ароматом глубокой старины, восклицает:
- Чувствуете ли, какая историческая чудесная поэзия скрыта в этих немых остатках седой старины?
Я чувствовал себя как-то особенно приподнято: прошлое у меня тесно сливается с настоящим. Яркие краски прошлого дают возможность жизни человечества придавать какой-то особенный тон и блеск. Взять хотя бы тот же найденный нами кусочек розового мрамора!
Ведь от него сразу веет высокой культурной жизнью, глубоким пониманием древних красот жизни, сквозящих отовсюду: и яркий камешек, и нежное облачко на ярко-синем небе, и изумрудная зелень берегов реки, когда глубже, вдумчивей всматриваешься в них, дают целые поэмы жизни.
Скверно лишь то, что все мы, русские, какие-то вялые, белокровные; мало в нас огня, дерзости! Есть у нас размах, но нет полёта. Использовать жизнь полностью мы не хотим и не умеем; в нас нет или мало самодовольного немецкого мещанства, но нет и смелости сил, жизненной энергии южных народов. Песня – зеркало народного характера. А какова она у нас? Бесконечная, беспредельная, заунывная и тоскливая, полная чарующей нежной и тихой прелести, в ней чуется наша Русь без конца и края, однообразная, серая, чуется тоска по чём-то неведомом, далёком, чуется порыв далеко, вверх – мне кажется, мелодическая песня жаворонка ближе душе русского человека, нежели страстная жгучая трель соловья: первому он готов вторить, чуя его порыв в бесконечную высь, опьянения светом, воздухом и свободой, слушая второго, он молчит, смущён.
28 июня 1906 года Митрофан Петрович из слободы Лысогорки пишет Елизавете Дмитриевне:
Почти две недели мне пришлось разными способами передвигаться по Донским весям, и наиболее богаты впечатлениями те маршруты, которые я совершил пешком (в общем, за две недели до двухсот вёрст). Здесь волей-неволей приходилось сталкиваться с простым народом непосредственно. Ночевал я на постоялых дворах, столовался в харчевнях, пил чай в чайных и так далее и везде, где я ни встречал казака ли, крестьянина – повторялось одно и то же: отношение добродушнейшее, ласковое, готовность помочь всем, чем в силах, вежливость и внимание, достойные подражания нашей «интеллигенции». Ещё раз пришлось убедиться, как мощен, как красив наш народ и духом, и телом – и как его сумели изуродовать нужда, голод, военная служба и «цивилизация».
В верхних станицах чиряне сразу, например, бросаются в глаза своим высоким ростом, большими чёрными бородами, умными выразительными физиономиями. Там же мне пришлось познакомиться с раскольником-торговцем, казаком Нижне-Чирской станицы и меня поразило его спокойное, удивительно умное отношение к людям и их жизни.
- Неправда нас заела, - решительно формулировал он свой взгляд на жизнь.
Хорошее впечатление на меня произвели и казачата. Взгляд открытый и смелый. Сразу чуется, что предки этих детей не были рабами (крестьянские дети в большинстве заморенные, жалкие, запуганные)
Жаль, что летнее рабочее время не давало мне возможности познакомиться ближе с укладом семейной жизни, нравами и т. д. Всё это придётся отложить до более благоприятного времени.
За год до окончания университета Митрофана Петровича судьба забросила на Укрaину и он оттуда пишет Елизавете Дмитриевне 13 июня 1909 года письмо, которое особенно ярко и выпукло характеризует поэта русских степей, а некоторые слова прямо-таки заставляют думать, что Митрофан Петрович провидел свою судьбу.
- Если бы ты знала, что за удовольствие идти бесконечной степной дорожкой среди житов в рост человека, среди которых то и дело мелькают чудесные синие головки васильков. А когда волнуется это бескрайнее море хлебов – как оно хорошо! Поля шли по вершинам долины Груни (приток реки Псела) и перед моим взором чем дальше шёл я полями раскидывалась рiдна Вкрaiнa, которую так любил щiрий Тарас, люблю и я её, но скорей по наследству, то есть кровно, но не всем существом как Ольховую – Дон. И она эта «ненька» будит во мне тот глубокий лиризм души, который с молоком передала мне покойная мать. Нехорошо говорить об этом, но я не без основания говорю, что вся природа и простые люди, меня окружающие здесь и на Дону, неизменно будят во мне какое-то странное чувство: у меня иногда слёзы подступают к горлу… Когда моё время настанет – я не знаю, но я глубоко верю в то, что я буду жить в этой среде, что я буду ей служить. Меня снова гложет мысль о том, что заказаны мне пути нырнуть в народ; до конца, пожить не в качестве барина-паныча его жизнью, его чувствами и думами…
Да, я знаю, что она эта жизнь, и эти думы-чувства так же просты и элементарны, как у великого человека, но мне этого мало: я хочу не только знать, но и понять чем жили люди Руси и на Укрaинe.
После этих писем с верой в народ, после того моря любви, которое было в покойном и било через край в каждом слове, в каждой строке, сколько тоски и разочарования в одном из последних писем Митрофана Петровича к Виктору Севскому.
Письмо датировано 9 января , 11 часов ночи.
Дорогой В. А. сижу на заседании объединённого правительства Дона и слушаю речи бессвязные профессора Кожанова о земле. А только что слушали телеграмму о смерти Шингарёва и Кокошкина и скучно мне стало. И хочется послать проклятие от всей души нашему «богоносцу»…
Вчера вечером шёл мимо часовни и видел, как трепетно догорала лампадка в сумраке ночи. И наша жуткая действительность нагоняет такую смертельную тоску, что надежда становится подобной догорающей лампадке. Я буду бороться до конца, даже если он будет кровавым, но «болит моя душа»…
В воскресенье читал для народных учителей лекцию о казачестве. Был в голосе и «ударе». Три часа рассказывал. Чутко и напряжённо слушала аудитория. Надвигались сумерки. Преждевременные от сырого мрачного тумана. Сумрачен был и конец лекции. Подавленной разошлась аудитория. Стало пусто и на душе у лектора.
Что ещё можно прибавить к этим письмам.
Разве, что писаны они близким людям, перед которыми не нужно было позировать и говорить фразы.
Ясно, что в письмах к близким во весь рост вставал донской печальник и мученик.
Газета «Донская волна» № 1 от 10 июня 1918 года.
продолжение ⇨
Навигатор ← Из истории области войска Донского