Уважаемые редакторы, почему нельзя нормально отредактировать тексты?
Как только нажимаешь кнопку опубликовать, все превращается в кашу
Пока шла официальная часть празднования, в числе других приглашенных, Поэт посадил меня на сцене.
Потом, я присутствовала на фуршете за кулисами...
Впрочем, это вовсе не означает, что я завсегдатай таких мероприятий. И тем более не означает, что я была близко знакома с Евгением Александровичем. Если, конечно, не считать, что я буквально выросла на его стихах, и, что, по сей день, считаю его ранние сборники «Катер связи», «Нежность» лучшими книгами советской русской поэзии.
И, конечно, я не могла не воспользоваться полученным приглашением.
Что же касается интервью, то, поверьте, это совсем не такое простое дело, - разговаривать с человеком, который признан, и который за свою долгую и счастливую жизнь уже ответил на все вопросы, которые только можно себе представить.
Но этот наш разговор состоялся. Его расшифровка перед вами. Правда, прежде, чем вы начнете читать эту запись, я, хотела бы напомнить вам одно из своих любимых стихотворений Евгения Александровича. Прочитав эти строки однажды, - много лет назад, я запомнила их навсегда. Согласна с автором -
Людей неинтересных в мире нет
Их судьбы как истории планет.
У каждой всё особое, своё,
и нет планет, похожих на неё.
У каждого свой тайный личный мир.
И в этом в мире - самый лучший миг.
И в этом мире - самый страшный час,
но это всё неведомо для нас.
А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самою незаметностью своей.
Когда же умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Всё это забирает он с собой.
Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит всё равно!
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных иль земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего мы,
зная всё, не знаем ничего.
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
От этой невозвратности кричать.
ну вот, а теперь - интервью.
- Евгений Александрович, какой самый первый свой день рождения вы помните? Сколько вам было?
- Довоенные дни рождения я не помню совсем. Скорее всего, мы и не праздновали. Может быть, просто меня целовали, говорили какие-то слова. Но именно как праздник, свой день рождения я запомнил, когда мне было 16 лет. Это 1949 год. В июне напечатали мое первое стихотворение. А 18 июля – это было воскресенье, день физкультурника – меня впервые пригласили выступить публично на открытой эстраде – были такие раньше в виде раковины, в парке Сокольники. Я не знал, как одеться. Я был влюблен в одну молодую актрису. Мне было 16, а ей – 19, и она была в моих глазах очень взрослой и опытной женщиной. Одесса и в то время была портовым городом, где можно было купить какие-то красивые иностранные вещи. И она одевалась так, что сразу выделялась на фоне тусклых тонов тогдашней Москвы. Люди все были одеты в соро-черно-зеленые тона, и ее нельзя было не заметить.
Я был в нее влюблен. Наверное, и она была влюблена, потому что она сшила мне сама рубашку и галстук. Причем, все это было в ее вкусе. Она где-то выкопала очень красивую золотую ткань с разводами. Кажется даже, она отрезала свою юбку, чтобы сшить мне галстук. И она же мне сама его впервые завязала, – я не умел этого делать. В этом приподнятом, счастливом состоянии я и выступил с эстрады впервые. А потом, когда мы вышли из метро в Сокольниках, в это время по репродуктору передавали мои стихи.
Теперь-то я понимаю, что это были плохие стихи, но тогда я был на седьмом небе.
Это было чудо, что мои слова звучат из репродуктора в тот момент, когда я иду с девушкой, в которую влюблен. И примерно в то же время я получил свои первые гонорары, причем получал еще по метрике. Помню, что бутылка шампанского в ресторане стоила 12 рублей, а я, например, получил гонорар 250 ! Это были «царские» деньги.
- А девушке нравились Ваши стихи?
- Очень. Я очень старался, и ей нравилось, как я читаю. Но я все время боялся, что она не меня любит, а мои стихи. И говорил ей об этом. И даже стихи написал:
Но я не хочу, чтоб было та та та та та та та,
Чтоб ты не меня полюбила А только мои стихи.
И порой мне хочется в горе Позабыть все песни свои
И бросить стихи эти в море,
Как ключи от твоей любви
И когда я ей это прочитал, она заплакала и сказала:
– Ты дурак! Разве твои стихи это не! ты сам? Если я их люблю, разве это не означает, что это я люблю тебя?
Эти ее слова я никогда не забывал.
- А какой из дней рождения запомнился больше других?
- Я встречал в Магадане свое сорокалетие. Мои друзья, поклонники, среди которых были и рыбаки, и местные поэты, и чукчи, на берегу разложили сорок костров, и на каждом из них, в сорока ведрах, сварили ровно сорок огромных королевских крабов. Это было страшно красиво: сорок светящихся в тундре костров и кипящие ведра с крабами!
А еще через десять лет, когда мне было 50, 18 июля был юбилейный вечер в Олимпийском комплексе. На следующий день, я, и человек тридцать друзей - из Швеции, из Англии, из Москвы, – вылетели со мною в Абхазию. Был у меня там тогда свой домишко. И там, в горах, был пир на весь мир. Так умели праздновать только на Кавказе, но тогда были другие времена, и Абхазия была жемчужиной Кавказа, а не местом для межнациональных разборок.
Недавно, по пути из Сочи, я заехал туда. Абсолютно мертвая земля. Все разгромлено, разграблено… Домик превратили в руины. Это очень горько. Когда-то я там был очень счастлив. Приезжал туда с Севера, из Сибири, и мне очень хорошо писалось там.
- Раньше люди как-то по другому умели праздновать. Собирались за столами чаще. Пели. Как Вы относитесь к праздникам вообще?
- Люблю застолья, поэтому не пью водки. Водочное застолье – короткое. А я люблю песни, высокопарные тосты, интересный разговор под хорошее вино. Когда пьешь хорошее вино, немножко пьянеешь, но все ясно видишь, слышишь, запоминаешь. А водка в неуемных количествах убивает ясность видения, убивает память. А память – это самый главный банк для писателя.
- Евгений Александрович, за свою жизнь вы получали много разных подарков. Наверное, что-то нравилось Вам, что-то казалось бесполезным. А какой подарок так и остался несбывшимся?
- У каждого человека что-то не сбывается. вот у меня на левой ладони есть две очень странные, редкие линии… Линия жизни соединяется с линией ума. Когда-то одна предсказательница это объяснила мне так: ничего страшного, но, может быть, вы слишком многого хотите от жизни? А жизнь просто не может дать вам все то, чего вы хотите.
Несмотря на все удары, мне даже грех жаловаться, потому что, я получил в жизни очень многое. И столько подарков! И на дни рождения и без них. Я получил столько, что может быть даже незаслуженно много. И мне еще предстоит расплачиваться за них всю свою жизнь.
- Можете припомнить самый грустный свой день рождения?
- Я бы сказал так: с годами, все праздники начинают горчить. Я же потерял много близких людей. Тех, кого мне хотелось бы видеть на своем дне рождения. Это есть у каждого. Люди ведь умирают не только от старости. Был у меня близкий друг – Джумбар Беташвили. И профессия у него была вроде прозаическая – он заведовал административно-хозяйственным отделом Совмина Абхазии, по поэтичность характера не зависит от профессии. Она в душе у человека. Некоторые поэты – хуже бюрократов. Бюрократы в стихах. А вот Джумбар был поэтом больше, чем любой пишущий поэт. Он был поэтом в жизни. Его убили во время этой бессмысленной, кровавой войны грузин с абхазцами. Остались три красавицы дочки, жена. И никто не знает, кто это сделал, что произошло. Я когда-то посвятил ему такие строчки:
О, Грузия, нам слезы вытирая,
Ты русской музы колыбель вторая.
О Грузии, забыв неосторожно,
Поэтом быть в России невозможно.
- Позже мы все-таки нашли очевидцев, видевших, как его вели по городу со связанными руками. Потом он просто исчез. Я человек не мистический, но так мне хотелось узнать, хотя бы где его могила, что пошел в Израиле к одной ясновидящей. Живет там женщина, которая нашла ребенка, исчезнувшего в Лондоне. Она, никогда не бывала в тех местах, но точно указала, где этот ребенок был утоплен и спрятан в мешке под водой.
И ясновидящая мне описала место, где убили моего друга. Причем совершенно точно описала, как его везли в автобусе. Потом она увидела, как его вывели из машины. И она сказала: нет, я этого смотреть больше не хочу! Его сейчас будут расстреливать!
Когда я вернулся в Абхазию. Я нашел это место. А вот где могила, не знает никто…
Теперь любой праздник для меня грустен. Вот и в этот раз, только вчера пришло известие, о безвременной кончине еще одного из близких друзей – Валерия Мешерякова, – проректора Харьковского университета, бывшего вице-губернатора Харьковской области. С ним у меня связана еще одна история. Когда-то, в 88-м, или 89 году, когда шли выборы в первый парламент, от Союза писателей я не прошел, тогда меня выдвинул профсоюз угольщиков Москвы. Тогда еще можно было быть избранным в парламент без денег.
Той грязи, что творится сейчас, не было. Но, когда начали обсуждать мою кандидатуру, вышел какой-то милиционер и сказал, меня нельзя выбирать, потому что я не там запарковал свою машину. Вывод: если Евтушенко сам нарушает ПДД, он будет нарушать и конституцию СССР.
И мою кандидатуру сняли. Правда, потом, когда по многим округам проходили вторичные выборы, четырнадцать городов предложили мне стать их кандидатом. Я выбрал тогда Харьков. И начальником моей команды стал ученый Харьковского университета, историк, Валерий Мещеряков. С тех пор Валера стал моим ближайшим другом. Я ждал его и в этот раз. И вот теперь эта печальная весть.
- Но почему Харьков?
- Еще в 1964 году, когда мы с болгарским поэтом Стефаном Цаневым ехали через Харьков на машине, у нас засорился карбюратор. Это сейчас Стефан классик, а тогда мы с ним были молодые, веселые, отчаянные. Впрочем, по-моему, мы и сейчас такие же. Уже тогда нас узнавали, и приглашали выступать в НИИ, на почтовых ящиках.
Это очень специфическая аудитория. В силу закрытости "ящиков", никакие идеологические эмиссары туда не допускались. В Москве меня смешивали с грязью, называли предателем, а в Харькове, когда меня пригласили открывать какой-то маленький магазин поэзии на Пушкинской площади, собралось около десяти тысяч любителей поэзии.
Народу было так много, что остановились трамваи, и люди, ехавшие куда-то каждый по своему делу, неожиданно для себя попали на вечер поэзии, заняв самые удобные сидячие места.
Я читал стихи, стоя на бочке из-под селедки. А, поскольку митинг получился стихийный, не зарегистрированный, милиция вежливо отобрала у меня микрофон, и дальше я уже читал без микрофона. Естественно, что голос у меня полетел к черту, и я уже не мог читать. Тем, кто стоял дальше, слышно не было.
И в этот момент, откуда-то с третьего этажа, одна женщина спустила на веревке красивый китайский термос с горячим молоком, чтобы спасти мое горло… И вот, спустя двадцать четыре года, во время выборов я приехал в Харьков, как кандидат, и на той же самой площади, та же самая женщина, передала мне тот же самый термос и сказала:
– Женечка, мы держали это молоко для вас двадцать четыре года!
- 18 июля в ЦДЛ состоится Ваш творческий вечер. Кого из друзей Вы пригласили?
- Друзей приглашать не нужно. Да и ЦДЛ уже давно не мой зал. Мой – политехнический, но он сейчас на ремонте. А друзья, надеюсь, придут сами. Но я буду читать в любом случае, и для одного слушателя, и для полного зала.
- Я была на днях на Вашем вечере в Кремлевском дворце. Зал был полон, и публика принимала Вас так же, как это было в 60-е, 70-е, 80-е. Значит, вопреки всем прогнозам, вопреки циничности и меркантильности нашего времени, поэзия жива и востребована?
- Да, многие не верили, что Вечер поэзии может собрать сегодня такую аудиторию.
Дима Дибров назвал меня идеалистом и обещал съесть свою шляпу, если зал будет полон. Интересно, как у него теперь с желудком? И что интересно, что более 70 процентов зала – была молодежь. Это символично, на мой взгляд. Очень нужно сейчас, чтобы в России появлялись не только молодые любители поэзии, но и молодые поэты. Если они появятся, я буду знать, что не зря жил, и не сдавался, и продолжал писать и читать стихи даже тогда, когда мне говорили, что это бессмысленно, что интерес к поэзии в Россию никогда не вернется. Я же в ответ всегда говорил:
– Еще воскреснет Россия, если
Ее поэзия в ней воскреснет!
- Спасибо, Евгений Алексадрович!