...Воспоминания об этом эпизоде остались и были Виктору Михайловичу неприятны. Тяжелая заумная философия родни, касающаяся «вечных» - о жизни и смерти - тем, в свете трагических с сыном событий носили какой-то особенно зловещий и подозрительный характер. Сомнений в том, что родственники были немного «того», что Боря, являясь родной их кровью, унаследовал вместе с замечательной талантливостью и фамильную придурь, больше не возникало. И, уже соглашаясь со своей более чем очевидной ролью в нестандартности сына, Виктор Михайлович по-прежнему категорически отрицал лично свою в ней вину. Логика его рассуждений была проста и убедительна. Безгрешных нет. Один Бог свят. И только Он один ведает, откуда и зачем появился в генофонде их родственного клана страшный патологический ген. Но… Но вот отчего именно его(!) сын стал «козлом отпущения»? Отчего эта ужасная вещь, коснувшись и всей остальной родни, носила в отношении ее, напротив, именно благородный, с оттенком научного и человеколюбивого подвига, характер? Как получилось, что одна и та же беда проявилась у представителей одной фамилии так по-разному? Один - сделался безнадежным извращенцем, другие - прирожденными, от Бога, профессионалами-философами? До «истины» Виктор Михайлович додумывался недолго.
…Кто спорит, наследственность - вещь серьезная, и носить в себе «преступные» гены - далеко не самый приятный подарок судьбы. Другое дело, что этот ущербный наследственный фактор сам по себе еще ничего не решал. Для того, чтобы он ожил и проявился, нужны определенные условия. Роль внешней среды была здесь важной, хотя и не главной. Решающее слово в активировании этой страшной вещи принадлежало какому-то другому, дополнительному «аргументу», который, соединяясь со слабым и больным (в буквальном смысле) своим собратом, усиливал его, превращая злосчастный с собою тандем в чудовищную доминанту. Пояснить проблему можно было, образно сравнив генотипы родни и сына с военными бункерами. Эти хранилища могли выдержать любую неприятельскую осаду, любые бомбардировки и атаки, но оказывались абсолютно беспомощными и бесполезными в плане сохранения своего содержимого, если вероломный противник находил к ним их собственные ключи. Бункеры родни были, судя по всему, все еще целы, тогда как хранилище собственного сына оказалось вскрытым. Кто это сделал, кто подобрал ключи и освободил запертого за семью замками болезненного Бориного джина!, Виктор Михайлович домысливал не долго. Все было просто. Все дело было в жене. И нисколько не заботясь о научной достоверности своего предположения, он теперь накручивал себя, представляя следующую картину: братья, очень удачно в свое время женившись, имели нормальных детей, потому что «чистая», а значит сильная наследственность их жен подавляла проявление «подлого» гена, делала родившихся хотя и меченных ребятишек абсолютно здоровыми и неуязвимыми ко всякого рода психическим расстройствам и «перверсиям». Генотип Веры Александровны был, по-видимому, не так безупречен. Имея в своем активе ни то, чтобы патологический, а именно «специфический» очень сложный ген, который просто максимально полно усиливал как положительные так и отрицательные особенности переданных ребенку другим родителем качеств, она, сама того не желая, спровоцировала проявление у сына спрятанной до времени проблемы мужа в самом крайнем ее варианте. Такое объяснение выглядело вполне правдоподобным: отвратительная нестандартность Бори удивительным образом сочеталась в нем с почти феноменальной талантливостью.
...У Виктора Михайловича не было слов. Он был раздавлен, распят, деморализован полностью. Мысль, что женившись на Вере Александровне, он взял в жены «грязную», «дефективную» особу, которая была способная рожать только уродов, убивала его без ножа. Он был оскорблен таким ее «коварством», когда, вероятнее всего, зная о своей «порченности», она обманом влезла в его душу, женила на себе. Не желая признаваться, что все было совсем ни так, что это ни хорошенькая и вполне здоровая Верочка «домогалась» его, а он сам долгие годы выхаживал свою невесту, Виктор Михайлович всем сердцем, всей душой ненавидел сейчас «подлую и гнусную тварь», которая так безжалостно исковеркала ему жизнь. На свете не было муки, которую он, если бы только имел возможность, не причинил бы ей, мстя за поруганную свою судьбу и достоинство. Первое время он бил ее страшно. Но мучая и убивая особенно жестоко, он все равно не испытывал спасительного облегчения: жизнь, лишенная смысла, утратила былое очарование, превратилась в изнурительную обязаловку.
...Счастливая мысль, что его положение небезнадежно, что все еще можно изменить и поправить, пришла в голову совершенно неожиданно. Оглядываясь вокруг, наблюдая, как многие, словно сойдя с ума, только и делали, что заново устраивали свою личную жизнь, Виктор Михайлович все чаще стал задумываться над тем, а не начать ли и ему все сначала... Какие его годы, Господи?! На Западе в таком возрасте только впервые женятся. И правильно. Так и должно быть: достиг человек положения, определился, теперь можно и семью заводить…
...Виктор Михайлович подолгу рассматривал в зеркале свою моложавую представительную фигуру, без лишней скромности отмечая, что он еще ого-го как хорош... В такие минуты он добрел, воодушевлялся — у него все получится, он своего достигнет и не продешевит…
...Его план был до гениальности прост: он женится на молодой здоровой порядочной женщине, которая родит ему нормального и не менее талантливого, чем Боря, ребенка. Вот только, уже будучи «ученым» и с лихвой настрадавшись за свою, по молодости, «глупость» и «неразборчивость», Виктор Михайлович решил действовать осторожно и наверняка. Соблюдая собственный уже известный интерес, он не станет горячиться, а не поднимая вокруг драгоценного своего имени ненужной шумихи, не торопясь, выберет из многочисленных претенденток самую достойную. Вот только...
…Едва преступив к осуществлению задуманного, Виктор Михайлович вдруг с удивлением обнаружил, что красивых и здоровых женщин было вокруг хоть отбавляй, тогда как порядочных...
…Они не отказывались иметь с ним дело, сразу и с удовольствием лезли к нему в постель, но категорически не желая рожать, очень скоро начинали требовать за свои услуги денег, подарков и всевозможных «льгот» для подлой и алчной своей родни. Впрочем, некоторые из них, соблазнившись заполучить статус высокопоставленной жены, все же родили ему младенцев.
...Разочарованию Виктора Михайловича не было границ. Новоиспеченные наследники, вопреки чаяниям, не являлись вундеркиндами, и хотя и не имели заметных от нормы отклонений, все как на подбор были некрасивыми и глупыми. Глядя на очередных своих отпрысков, которые, достигая почти трёхлетнего возраста, отчего-то не зачитывались Толстым и Достоевским, не шпарили на фортепьяно и компьютерах, не разыгрывали хитроумные шахматные комбинации, не сочиняли стихов, он ненавидел их даже сильнее и ожесточеннее чем Борю-извращенца. С гадливостью поглядывая как очередное маленькое и тупоголовое «быдло», не умея читать и писать, возилось в песочницах, дралось за игрушки, орало, вредничало, давилось соплями, он брезгливо кривился, отрекаясь от своего отцовства. Со временем понимая, что из его затеи ничего не выйдет, Виктор Михайлович хотел было уже вовсе оставить это дело, когда обнаружил, что сделать это по-тихому вряд ли удастся. Обманутые «тёлки», догадавшись, что их просто использовали и «кинули», бросились выяснять с ним отношения. Разбирательства были бурными и очень болезненными. Объединившись, они, как стая саранчи, то и дело атаковали его офис, общественные приемные и дом, вымогая немалые отступные и алименты. Он не мог спать, вздрагивал ночами от каждого за окном шороха, подозревая крадущихся к нему подружек и детей. Взяв в оборот, «порядочные женщины» шантажировали его, писали грязные оскорбительные доносы и заказные статейки, порочили, пачкали, трепали всюду некогда безупречно чистое его имя, угрожали «большими неприятностями» и даже киллерами. Теперь он ужасно сожалел о своем поступке и, очень желая, никак не мог отделаться от рвущих его на части кровожадных обманутых самок. Он менял должности и места назначений, выезжал в заграничные командировки, но его немалый скандальный гарем, нуждаясь в сатисфакции и средствах, не упускал его из вида, тащился следом, вымогая новых подачек. Денег взять было неоткуда. Угрожая подбросить «в Кремль» натраханных им детей, они переписали на себя его немалый бизнес и, не на грамм не веря в какие-то моральные принципы чиновников-бюрократов, требовали делиться «левым», от должности, «наваром», заставляли «крутиться» как все.
А что ему еще оставалось делать?..
По миллиметру сдавая свои позиции, он очень скоро научился «понимать людей», «входить в их положение» и «помогать». Он был уже не так неприступен, как прежде, и заведя среди своих замов «толкового», для «тех самых переговоров», «человечка», стал «творить дела».
Ему представлялось, что делает он это очень осторожно, что переложив груз ответственности на другого человека, он сам лично оставался в тени и чистым... Хм... Последние в верхах чистки обнаружили, что это было не так.
Им не пренебрегали. Но исключив из числа «незаменимых людей», выбросили из высокой номенклатурной обоймы, перестали доверять. Его использовали теперь только на невысоких и малозначимых должностях, придерживаясь всего лишь известного унизительного принципа, «что в хозяйстве и плохая веревка сгодится». Большего оскорбления невозможно было и придумать.
Он безропотно отошел от большой политики, уехал в ссылку, принял бразды правления уже знакомого, где жили Влад и компания, заштатного городка. Он больше не заботился о своем престиже, отчего-то неожиданно сильно зауважал «народ», опустился до неприличного с ним заигрывания и панибратства. Это был плохой знак. Вера Александровна с ужасом всматривалась в неожиданно открывшуюся демократичность супруга, как никто другой понимая истинный смысл случившихся в нем перемен.
...Впрочем, его сумасшествие было еще едва заметно. Окружающие, не без основания полагая, что среди начальников бывает очень мало хороших и просто нормальных людей, воспринимали его чудачества как должное, снисходительно относились к откровенно полоумным выходкам и «заскокам». Теперь она боялась ночевать с ним в одной квартире и, укладываясь спать, закрывалась в своей комнате на большую задвижку, дремала вполглаза в обнимку с топором и газовым баллончиком. Но, правду сказать, о себе Вера Александровна беспокоилась мало. Иногда перехватывая многообещающий взгляд супруга, который всё чаще стал примериваться к ее измученной плоти, она только устало морщилась, отворачивалась, думала о сыне. Сомнений в том, что муж уже приговорил их, не было. Но совершенно не цепляясь за собственную жизнь, Вера Александровна была полна отчаянной решимости защищать драгоценного своего Бореньку. И кто знает, чем закончилась бы это жуткое семейное противостояние, не случись с Цилей Перельман трагического несчастья. Боря пропал.
...Вера Александровна подозревала мужа недолго. Едва заглянув в полусумасшедшие, жалко растерянные от такой новости глаза, она быстро сообразила, что к исчезновению сына он не имел никакого отношения. Перебирая тысячи версий, обзванивая в крае больницы и неблизких знакомых, она боялась признаться себе, что понимает всю безнадежность поисков. Сын был мертв. Это было уже очевидно. Но всё еще не соглашаясь, просто не желая, не имея сил согласиться со страшным, по-видимому, уже свершившимся фактом, она отчего-то чем дальше тем чаще возвращалась мыслями к смерти и похоронам бедной маленькой еврейки. Почти совпавшие по времени печальные события наводили на вполне определенные размышления. Повод предполагать, что к гибели Бори юная покойница имела самое прямое отношение, был нешуточным.
...Когда тело Цили привезли для прощания домой, Боря в числе многочисленных зевак был уже там. Как часовой простоял он весь день у изголовья гроба, только к ночи ненадолго заскочил к себе на квартиру, чтобы переодеться. Он был сильно возбужден и, перебирая в шкафу многочисленные свои наряды, никак не мог что-либо выбрать, капризничал, переживал как впервые влюбленный школьник. Он одевался быстро, не обращая внимания на мать.
- Куда ты собрался?
- Так надо...
Вера Александровна побледнела, схватилась за сердце.
- Ты же обещал!
Боря вздрогнул и, как пойманный на горячем вор, затравленно попятился к двери. Она успела поймать его за рукав, грубо развернула к себе.
- Смотри мне в глаза! Ты обещал! Ты обещал мне! Ты... - Она осеклась, напоровшись на страшный, будто безумный взгляд. Ее передернуло. – Боря… Боренька... сынок... послушай... не делай этого...
- Оставь! - Он взвизгнул, вырвался из ее рук — Не ходи за мной! Слышишь?!
Он сжал кулаки и, больше не владея собой, потряс ими перед лицом матери, метнулся к выходу. Вера Александровна минуту пришибленно пялилась на приоткрытую дверь, а потом, приходя в себя, сорвалась с места, погналась следом. Боря, прячась в ночной тени городских скверов, мелкой разбойничьей рысью бежал к дому, где оставался ночевать труп.
Маленький покосившийся от постоянных погромов и времени дом Перельманов в темноте казался громадным айсбергом.
...Спрятавшись за деревом, Вера Александровна прижалась к толстому, обросшему корявыми бородавками стволу, вгляделась в зеленоватый таинственный мрак. Боря, согнувшись, бесшумно, как призрак, кружил около несчастного дома, только временами замирал, чтобы прислушаться и осмотреться. Он еще раз примерился к черной громадине стен, на цыпочках подкрался к крыльцу, достал отмычки. Запертая на внутренние засовы, подпертая изнутри чем-то тяжелым высокая облезлая дверь даже не дрогнула, не поддалась. Боря запаниковал. Тихо жалобно заскулив, он спрыгнул с крыльца, засеменил к ближайшему окну. На вид хлипкие, рассохшиеся, едва державшиеся на петлях почерневшие от древности ставни были сейчас наглухо закрыты и неприступны. Уткнувшись носом в узкую щель окна, Боря громко засопел, стараясь хотя бы по запаху уловить присутствие вожделенного «предмета». Должно быть, он все-таки что-то унюхал, потому что слабое обиженное повизгивание сменилось вдруг довольным похрюкиванием. Вера Александровна, парализованная этим до невозможности жутким зрелищем, не устояла на ватных трясущихся ногах, медленно опустилась на корточки. Внезапно Боря присел, стал торопливо шарить у себя под ногами. Собрав камни, он соорудил из них невысокую горку, опять полез на окно, заслонил могучим своим торсом весь широкий его проем. Ломая ногти, он исступлённо царапал рассохшуюся древесину ставен, раздирал густую светившуюся в темноте паутину трещин, старался расширить крохотные, с волосок, щели, добраться до спавшей вечным сном «невесты». Он очень страдал.
...Промучившись полночи, Боря оставил, наконец, бесплодные попытки проникнуть в дом, медленно сполз по стене, упал на копчик, горько безутешно зарыдал. Сжав голову грязными израненными ладонями, он плакал до самого рассвета, а потом тяжело поднялся, поплелся прочь.
...Похороны Цили он едва пережил. Казалось, ничто на свете не могло больше вернуть его к жизни, вывести из состояния тяжелой депрессии. Когда же через день он неожиданно вдруг выздоровел и повеселел, Вера Александровна не на шутку встревожилась. Не понимая причин такого оживления, но правильно угадывая, что это неспроста, она больше не решалась оставлять сына одного, ходила за ним по пятам.
...Он обманул ее, сбежал, выскользнул из дома через окно, чтобы уже больше никогда не вернуться…
(продолжение следует... )