...Страдания Верочки невозможно было описать. Она любила своего жениха. Но мысль о старухе и загадочной смерти товарища не исчезала, терзала ужасно. Она не знала, на что решиться. Виктор, угадывая причину ее горя, стыдился себя, не лез с уговорами. Да и что он мог сказать, чем оправдаться?.. Любые слова и поступки в такой ситуации были бессмысленными и жалкими. Предсказанная смерть приятеля была железным аргументов в пользу старухи, не оставляла ему ни единого шанса. Он давал Верочке возможность самой решить их судьбу. И она решила. Конечно, отказаться от свадьбы можно было и по телефону. Но, подумав, что «всё должно быть честно», она не стала уклоняться от личных объяснений.
Он все понял.
Отступив в глубину комнаты, Виктор застыл с пылавшим от страшного волнения лицом, боясь встречаться с ней взглядом. Она же, открыв рот, чтобы сказать заранее отрепетированную речь, внезапно замерла, пораженная несчастным видом жениха: готовый выслушать ее приговор, он покорно опустил голову и плечи, даже в малой степени не надеясь на пощаду. Верочка вдруг подумала, как должно быть было ему сейчас плохо, больно и обидно, как сильно он мучается и переживает, и жалость, нежность к несчастному своему парню, окатив горячей волной, брызнули из глаз слезами любви и раскаяния. Больше не думая ни о старухе, ни о загубленной своей жизни, она бросилась к нему, стала просить прощения.
Он гладил, целовал ее волосы, не находил слов благодарности. Только приходя, наконец, в себя, он тихо с чувством сказал
- Ты никогда не пожалеешь о своем выборе. Я сумею сделать тебя счастливой. Потому что счастье - в наших собственных руках и только от нас оно зависит. Все остальное - предрассудки.
***
...Если сказать, что Вера Александровна была счастлива, значит, не сказать ничего. Купаясь в море любви, семейного благополучия и достатка, которыми окружил её муж, она часто думала о той встрече, страшилась теперь даже представить, что могла поверить старухе. Мысль, что жизнь сложилась бы как-то ни так, по-другому, пугала ее, была болезненно неприятной.
Конечно, определенные сложности в их отношениях с супругом были, и они иногда даже огорчали и расстраивали ее. Но ведя с ним беззлобные споры на общие, «высокие» темы, Вера Александровна в душе очень гордилась им, уважала его твердые жизненные принципы. Отвергая все модные в последнее время «поповские заморочки», Виктор Михайлович, как и в молодости, был убежден, что в жизни все зависит только от человека. Считая себя хозяином собственной судьбы, он категорически отвергал участие в ней каких-либо «темных» и «светлых» сил. Не уважая хапуг и стяжателей, он вместе с тем презирал и «иисусиков», проповедовавших идею всеобщего братства, любви и страданий за ближнего. Виктор Михайлович только брезгливо морщился, когда речь заходила о «сирых» и «убогих», никогда не помогал, не сочувствовал им. Не запрещая супруге заниматься благотворительностью, он категорически не одобрял ее поступков, но не навязывая своего мнения, очень убедительно доказывал, что даже маленькая помощь развращает народ, подталкивает его жить праздно, за чужой счет. Он был совершенно непоколебим в своем убеждении, что плохо и бедно живут только тунеядцы и пьяницы. Особенную неприязнь и даже враждебность вызывали в нем люди «оступившиеся» и «извращенцы». Ни на грамм не входя в их печальные обстоятельства, не веря ни в какую «наследственность», он не считал их за людей вовсе - ни их самих, ни близкую их родню. Точнее, родителей «этих отбросов» он ненавидел и презирал даже больше, чем сам «предмет». Причина такого отношения была «объективной»: не воспитали, не внушили, проглядели, не привили... Виктор Михайлович не скрывал: будь его воля, он поставил бы «к стенке» весь этот семейный развращенный сброд, судив перед этим публично на площадях... Вера Александровна хотя и не одобряла крайностей мужа, где-то в глубине души находила его мнение справедливым - роль родителей в воспитании и формировании личности ребенка была бесспорной. Детская душа, что пластилин, - лепи из нее, что хочешь. Но поленился, упустил время, не вылепил сам - вылепит «улица» и среда...
Ленивых в семье Веры Александровны не было.
Успешно совмещая работу на своих высоких должностях с заботой о сыне, они не жалели сил, прокладывали ему в жизни дорогу, развивали немалые его таланты.
А природа щедро наградила их мальчика. Его блестящие способности, помноженные на трудолюбие, хорошее образование и воспитание, очень скоро сделали Борю гордостью не только семьи. Развитый не по годам, энциклопедически эрудированный, он без труда побеждал во всевозможных конкурсах и олимпиадах, имея в своем активе только самый высокий результат.
...Традиционно по субботам отец, просматривая его дневник, даже скучал: «отлично»... «отлично»... и здесь тоже «отлично»...» Добродушно улыбаясь, он косился на сына, на его интеллигентное лицо, аккуратную челочку, коротко хвалил
- Я тобою доволен,...
- Спасибо, папа...
- Возможно, у тебя есть проблемы?
- Нет, папа...
- Хорошо. Но жизнь есть жизнь, и она может преподносить не только приятные сюрпризы... Ты должен стараться, сын...
- Да, папа...
Вера Александровна, как лиса, крутилась в такие минуты рядом, поддакивала, хвалила Борю за успехи еще и в музыкальной школе, и в изостудии... Она целовала своих мужчин, звала их к ужину и, не нарадуясь на их благополучие и здоровье, млела от невероятно сладостной атмосферы семейной идиллии.
…Первый звонок грядущих нехороших перемен прозвучал, когда его меньше всего ожидали, и, казалось, не имел к их семье никакого отношения. Виктор Михайлович вполне понял значение этого грозного предупреждения, но, в отличие от жены, не внял ему, расстраиваясь только от того, что этот запоздалый привет из прошлого испортил его праздник. А праздники наш герой любил...
…Виктор Михайлович хотя и являлся человеком светским был достаточно скромным. Он не уважал и оставался равнодушным ко всякого рода элитным тусовкам, посещал их от случая к случаю только потому, что к этому обязывали «традиции» и его высокое должностное положение. Он скучал на приемах, томился в шикарных ресторанах, отчего-то ощущая себя там словно «не в своей тарелке»; ему были не интересны благополучные и успешные в жизни люди, «богемные» общества, гламурные дамы и господа. И хотя он не тяготился ими и имел к их касте самое прямое и непосредственное отношение, радости от таких встреч и общения было не много.
Нет, он не был либералом и демократом. Скорее, наоборот. Тоскуя по «твердой руке», «железному» в обществе порядку и демократической диктатуре, Виктор Михайлович, вместе с тем, очень сильно тяготел к обществу простому и порядочному. И на это были свои причины.
Совершенно не завидуя чужому материальному достатку, равнодушно наблюдая за ростом «капитализации» других семей, он даже в малой степени не стремился подражать им, не сходил с ума по модным курортам, престижным автомобилям и особнякам. Он не пытался «заработать», а тем более «урвать копейку», не занимался стяжательством и «делами», не грабил страну, заслужив репутацию редкостно честного человека. Свою очень серьезную карьеру он сделал, просто «попав однажды в струю», не подсиживая, не подставляя коллег и начальников. Он был замечательно честен, в меру порядочен и неподкупен, и как все, совмещая немалую должность со своим «записанным» на престарелую родню бизнесом, оставался все-таки государственным человеком, не на словах, а на деле соблюдал интересы страны. О нем знали на самом «верху», доверяли наиболее трудную и ответственную работу. Когда «брали» очередного зарвавшегося чиновника, Виктора Михайловича бросали на усиление ослабленного коррупцией участка, не сомневаясь, что он сумеет выправить положение, наведет порядок. Он был управленцем от Бога, имея за душой не только свой недюжинный организаторский талант, но и то, что у порядочных людей называется моральными принципами. Его ценили и уважали, с ним считались, не без основания относя к кадрам ценным и незаменимым. Он был одним из тех, на которых держится Россия, частью здорового и прогрессивного ее истеблишмента, который обеспечивал осуществление громадных позитивных в ней перемен. Он был патриотом, заботился о благе и имидже страны, умудряясь, однако, каким-то самым странным и нехорошим образом не знать и не уважать ее народ. Точнее, говоря о народе, Виктор Михайлович никак не представлял, не конкретизировал его себе, ограничиваясь неким абрисом этой главной составляющей любого общества. Людей, с которыми ему приходилось работать, он не считал за людей вовсе, совершенно отвергал мысль о наличии у них каких-то прав и потребностей. От природы обладая отличным здоровьем и фантастической работоспособностью, он и остальных мерил той же мерой, подозревая в равнодушии и лени, если они не засиживались на работе за полночь. По жизни исповедуя принцип: что лучше не работать вовсе, чем работать плохо, он как-то уж очень по-своему, очень своеобразно понимал его. Несчастные клерки после соответствующей чистки работали у него как рабы, забывая о семьях и личной жизни. Болезненных и проблемных Виктор Михайлович подводил «под статью» сразу, женщины семейные, с детьми, бежали от него сами.
Впрочем, профессионализм и трудолюбие были не единственными требованиями, которые Виктор Михайлович предъявлял своим подчиненным. Критерии отбора в его команду были жесткими и сложными, и о них следует сказать особо. Если попытаться сформулировать их очень коротко, то, как ни странно, здесь прежде следует упомянуть об «уважении». Другое дело, что пояснить этот момент при всей кажущейся его простоте весьма трудно. Так как право любого человека на гуманное и уважительное отношение является естественной данностью, которая касается всех. И не было бы ничего удивительного и предосудительного в том, если бы Виктор Михайлович, заботясь о здоровом микроклимате в своем коллективе, насаждал в нем культ личности в самом хорошем смысле этого слова, требовал от подчиненных уважительного отношения друг к другу и окружающим. Но в том-то и дело, что совершенно не признавая в подчиненных людей, он был искренне убежден, что в уважении они не нуждались и нет никакой необходимости уважать их. Другое дело руководитель. Ну, на то он и начальник... И здесь у Виктора Михайловича все было закручено до ненормальности. Он не просто требовал от своих подчиненных «уважения», но какой-то совершенно фанатичной, буквально собачьей верности и преданности себе.
Как ни странно, но все вакансии в его ведомстве были заняты - в подхалимах и блюдолизах недостатка не было никогда. Вот они-то и составляли абсолютный контингент его сотрудников. Как дальновидный и рачительный хозяин он постоянно занимался селекцией своих «пресмыкающихся»-трудоголиков, доведя этот абсурд до высших крайних пределов. Попадая в такой гадюшник, где все и всё друг о друге знали и доносили, не очень искушенный в подковёрных интригах новичок очень скоро начинал искать другую работу, где не нужно было совмещать основную специальность с профессией стукача. А по-другому у Виктора Михайловича не работали. Конечно, это было некрасиво и неправильно, но как ни странно, весьма эффективно. Он, например, прежде любого налоговика узнавал, что его сотрудник собирается купить крутую иномарку или строит где-то «небольшой особнячок». Соразмерив «событие» с возможностями своего подчиненного, Виктор Михайлович немедленно делал совершенно правильные выводы, далеко не по-тихому увольнял дискредитировавшего себя клерка. Кроме того, управлять этими «скотами» было легко и приятно. Они пресмыкались перед ним, позволяли унижать себя, заискивали, подобострастно лебезили, даже не представляя, что в отношениях «начальник - подчиненный» может быть как-то по-другому. Иногда, глядя на раздавленного им очередного «кадра», Виктор Михайлович и сам удивлялся: отчего остальные не уходят, что их держит в этом «болоте», где красть, злоупотреблять, «греть руки» было практически невозможно? Впрочем, не совсем так. Они крали, брали взятки, «двурушничали», но в таких «разумных пределах", что этого и злоупотреблениями-то назвать было нельзя. Нет, здесь была какая-то другая причина, своя заковыка, которую даже очень от природы наблюдательный и чуткий Виктор Михайлович не сумел сразу разгадать. А ларчик, между тем, открывался просто - они, его подчиненные, были быдлом идейным, прирожденным, унижались и предавали, имея внутреннюю и безусловную к тому потребность. Виктор Михайлович морщился, поражался такому человеческому ничтожеству, неожиданно обнаруживая, что в жизни эти несчастные, может быть даже больные люди, оказывались не только не лишними, но и весьма полезными: именно они давали необходимую простоту в управлении, позволяющую проводить достаточно эффективную и нужную руководству страны политику.
Собственно, Виктор Михайлович не изобрел ничего нового. Система отношений, которые зиждились на страхе и подозрительности, существовала всегда и касалась всех эшелонов власти. Именно поэтому наш герой и не любил, и тяготился всякого рода приёмами и чествованиями, прекрасно зная истинную цену такому вниманию. Он не строил на свой счет никаких иллюзий, не обманывался, не клевал на приманку хорошего о себе в верхах мнения, трезво рассуждая, что сегодня оно - одно, завтра - легко изменится на противоположное. Он был всего лишь пешкой, «номенклатурной единицей», без права на собственное мнение и чувства. Он был участником большой «взрослой» игры, где игроков меняли также часто, как пресловутых лошадей, нисколько не заботясь об их здоровье и душевных переживаниях. Другими словами, Виктор Михайлович и сам был в той же шкуре, что и его собственные подчиненные, всякий раз ожидал удара в спину от всех его улыбчивых боссов и соратников. Ему приходилось постоянно контролировать себя, держать в тонусе, как разведчику анализировать каждый свой шаг. Все годы своей безупречной службы он шел словно по минному полю, боясь оступиться, сделать неверное движение. А это было трудно. Очень трудно. В отличие от обывателей он не удивлялся разгулу в обществе пьянства, наркомании и разврата. В его среде это была плата за успех, за признание, за пойманную однажды «синюю птицу», которую, как оказалось, гораздо легче поймать, чем удержать.
Свою отдушину он нашел в семье. Он обожал своих домашних, был им благодарен за непритворную атмосферу приязни и дружбы, которая всегда царила в их доме. Здесь не нужно было притворяться и лицемерить. Его дом был его крепостью, надежным утесом, о который разбивались все служебные бури, чьи-то неудовольствия и интриги. Дом давал ощущение силы, надежного тыла, какой-то абсолютной защищенности и уверенности в завтрашнем дне. Виктор Михайлович дорожил им, признавая второй главной в жизни ценностью. Первой был сын.
Если сказать что Виктор Михайлович любил Борю, значит, сказать очень мало. Борис был не просто его ребенком, которым он как родитель имел все основания гордиться, он был его совестью, его лицом, самым убедительным аргументом и козырем, позволявшим чувствовать свою в жизни исключительность и правоту. Боря как никто другой подтверждал озвученную им «истину», что только нормальные люди могут рожать нормальных детей, что только замечательные отцы могут воспитывать замечательных сыновей. А если так, если их собственный ребенок был так необыкновенно хорош, что уж говорить о них, родителях?.. Имея такого сына, Виктор Михайлович словно обладал индульгенцией, освобождавшей его от грехов, позволявшей чувствовать себя достойнее всех прочих. Он теперь с особой непримиримостью судил окружающих, не прощал им жизненных неудач и неустроенности.
Но шли годы. Его счастье вместе с карьерой и успехами сына продолжали расти, уже не вызывали былого ажиотажа и восхищения знакомых. К ним привыкли, они примелькались, стали такими естественными и неинтересными, что уже даже и не замечались. Они сделались некой совершенно неоспоримой, как солнце и трава за окном, данностью, на которую просто перестали обращать внимание. И это было обидно.
Виктор Михайлович был уязвлен. Он страдал от такого к себе невнимания, поражаясь чужому бессердечию и «неделикатности». Но что было делать? Не мог же он, в самом деле, заставлять восхищаться собой. Да и не такого, говоря откровенно, внимания требовала его чувствительная тщеславная натура. Его тошнило от угодливых рож подчиненных, которые, в глаза восхваляя его руководящий гений, плевали, крутили кукиши в спину, считали и как человека, и как начальника говном. Не мог он хвастать и перед равным ему высокопоставленным бомондом, - разве могла эта красивая, блистательная, занятая только собой и своими личными приоритетами публика, оценить по достоинству чужой успех? Изысканные рауты и презентации, притворные веселье и «дружба» были лишь ширмой, скрывавшей ожесточенную без правил борьбу за очередные привилегии и места у новых общественных кормушек. Он ненавидел эти мертвые искусственные сборища, где не оставалось места для его собственных амбиций.
Другое дело друзья.
Точнее, друзей у Виктора Михайловича не было. Так, приятели, разве что... Друзья навсегда остались в далеком беззаботном детстве, о котором у него сохранились только самые хорошие и светлые воспоминания.
Свое детство Виктор Михайлович любил. Там не было фальши и лжи, притворства и зазнайства, испепеляющей зависти и рвачества. Там всё было живым, теплым и настоящим. Оно, это далекое прекрасное прошлое, было ему приятно еще и потому, что позволяло в полной мере ощущать собственную жизненную состоятельность и благополучие.
Ощущение, что жизнь удалась, что она прекрасна и сложилась как надо, возникало у него всякий раз, когда он приезжал в родные края, встречался с бывшими соседями и одноклассниками. На фоне чужой неустроенности, собственная судьба казалась прекрасной сказкой, в полной мере реализованным идеалом. Конечно, было бы большой несправедливостью утверждать, что все его друзья детства являлись несчастными неудачниками. Были среди этих интеллигентов и врачи, и учителя, и даже бизнесмены, и начальники. Был даже какой-то «кандидат наук». Но такого размаха, такого полета птицы, какой для всех казался Виктор Михайлович, не было и в помине. И это грело.
Они с женой приезжали на родину не часто, только на вечера встречи выпускников. По однажды заведенной традиции их выпуск собирался раз в несколько лет и являлся настоящим событием для всех. Виктор Михайлович вел себя скромно, делал вид, что не понимает, какое впечатление производит именно его приезд. Стараясь не выделяться из толпы простоватых, не привыкших к публичности одноклассников, он как будто даже стеснялся и сердился присутствия прессы, с притворной неохотой давал привычные для себя интервью. Иногда, смеясь, он обнимал за плечи друзей, ставил их в кадр, делая не себя, а их главными героями таких встреч. Они смущались, радовались как дети и, благодарные за такое внимание, сердечность и простоту, гордились им, неожиданно ощущая какую-то особую его значительность и «вес». Они считали за честь сидеть с ним рядом за одним столом, беседовать с ним, танцевать, курить в курилке и петь. Он вел себя непринужденно, не отказывая наивным их просьбам сфотографироваться на память, оставить автограф или зайти «просто посмотреть» как они работают и живут. И он, действительно, ходил, смотрел... Окруженный огромной свитой польщенных его присутствием провинциальных начальников, Виктор Михайлович медленно и важно, как настоящий Президент или Папа Римский, делал обход какого-нибудь казенного дома, притворялся будто ему действительно интересны достижения местной нищей больницы или школы. Все удивлялись его доброжелательной простоте, доступности, отсутствию высокомерного чванства и звездности. Еще долгие месяцы после его отъезда друзья, умиляясь, пересказывали подробности того, как он, «тот самый», «которому сам Путин(!) жал руку», без галстука, ел обычный вместе с ними салат, селедку, пил ту же, что и они, водку. Его здесь не просто любили и уважали, его обожали, считали самой настоящей умницей.
Такие встречи были для Виктора Михайловича душевным бальзамом. Ни одна, даже самого высокого достоинства правительственная награда, не могла сравниться с ними по радости, по ощущению не формальной, а истинной его в жизни значимости.
Кокетству мужа очень помогала Вера Александровна. Давно угадав слабинку супруга, она не осуждала его. Да и за что, собственно, ей было его судить? Даже если гордость за сына, за хорошую семью, за пользу, которую человек приносит обществу, и является грехом, то уж, наверное, таким простительным, что об этом было бы глупо говорить и думать. Разве это воровство или пьянство?.. Она даже сердилась на мужа, когда он, например, на вопрос приятеля: «Ну, как там сын?», опускал глаза, коротко отмахивался: «Нормально... Парень как парень...» Она не соглашалась с такой скромностью и, заслуженно гордясь своими мужчинами, начинала рассказывать, как их Боренька, без всякой протекции со стороны высокопоставленного родителя, побеждал на всевозможных международных конкурсах, отстаивал, между прочим, еще и честь страны…
Виктор Михайлович притворно смущался, подтрунивал над ней и сыном, старался ничем не выдавать своей огромной радости. Он будто даже сердился на нее, просил «сменить пластинку», уходил из-за стола, когда она, вспоминая недавние из их жизни события, рассказывала, как ценят и уважают в руководстве страны и его самого... Спустя время он возвращался к подогретой новыми о себе сведениями компании и, ловя восхищенно-испуганные взгляды, окунался в невероятно сладостную атмосферу искреннего признания и зависти к нему. Пожалуй, именно на таких встречах, где среди проблем и слабой социальной защищенности порядочных интеллигентных людей его собственное благополучие казалось прочным и блистательным, он и ощущал свою особую жизненную состоятельность и успех. Он всегда с огромным нетерпением ожидал этих встреч, радуясь им искренне, всей душой.
В этот раз его праздник был безнадежно испорчен...
(продолжение следует...)