К четырем утра небо смилостивилось; океан заметно стих, и на фрегате все радостно и благодарно перевели дух, отчетливо понимая, от какой опасности избавились и как были близки к смерти. И хотя все помпы продолжали работу, а люди от усталости валились с ног, гибельные пробоины пусть временно, но удалось устранить.
Всех жестоко клонило ко сну, но все ждали рассвета, когда станет возможным спустить шлюпки и двинуться к берегу. Никогда еще реи на мачтах не были усеяны таким количеством добровольных впередсмотрящих. Грубые шутки и веселье были забыты, и жизнь на корабле замерла, словно все ощущали нависшее над ними проклятье. Офицеры с истомленными, осунувшимися лицами не покидали мостика, тревожно вглядываясь в дымящийся туманом мрак. Где-то там лежал спасительный берег. Дмитрий Данилович, всегда покорявший своим рассудочным спокойствием, нынче не скрывал волнения: «Гости мы здесь или пленники?» —ворчал он в усы, не стесняясь креститься и покачивать седой головой. В течение последних суток солнце ни на минуту не показывалось, а потому было невозможным по его высоте вычислить широту и долготу места. Не было видно ни звезд, ни луны... Так что оставалось гадать на кофейной гуще, молиться Господу и не терять надежды.
Чтобы как-то укрепить дух людей, утренняя молитва отцом Аристархом началась раньше обычного. Но подхваченная по обыкновению всей командой, нынче она прозвучала не утверждающим гимном, а покорным отчаянием.
Гергалов вместе с боцманом Кучменевым пару раз обходил палубу, ободряя притихших матросов:
− Держись, молодцы! Виду робкого судьбе не покажем! Скоро рассвет, ребята, а там и спасенье!
И угрюмая команда как будто верила − с разных мест летели нестройные голоса:
− Рады стараться, вашбродь!
До берега решено было не поднимать вопросов и плеть дознания. Сейчас следовало жить другим, а лишняя ссора грозила бедой.
* * *
Начинал заниматься рассвет: робкий, пугливый, как первый сон. Воздух стал ломкий и крепкий. Дышишь — будто сосешь тонкую хрупкую льдинку. Вода за бортом точно отяжелела, стала тугой и плотной, похожей на нерповый жир.
Сидевшие на шканцах матросы кутались в волглые кожаны, хмуро грелись трубками, кашляли в кулак, ожидая команды.
− Чего ты, Тимофей, будто сторожевой пес, всё уши востришь? − нарушил тишину Соболев. − Теперича уж всё позади, грузиться скоро возьмемся... Вот развиднется ешшо маненько, и айда трафить шлюпки.
Однако приказчик в ответ не обронил и скупого слова. Шея его была напряжена, обветренное лицо оставалось сосредоточенным и далеким. Временами он, ей-ей, как зверь, приподнимал выше голову и напряженно прислушивался к мерному плеску воды.
− Места здесь, должно быть, зверистые, добычливые, —не обижаясь на молчание Тараканова, вновь затянул марсовый. − Это ладное дело, кишки-то уж истомились по свежей пище... Как думаешь?..
− Заткнись.− Зверобой вдруг поднялся, подзывая жестом боцмана.
− Дикие там! − ткнув пальцем в курящийся туман, шепнул Тараканов. − Бей тревогу!
− Да ты рехнулся, похоже,− выпучив глаза, прохрипел боцман.− Нет там никого...
Тем не менее снедаемый сомнением и тревогой Кучменев решил сам всё проверить. Но сделав несколько шагов, он вдруг услышал тихий всплеск весел. Под ложечкой засосало − пустынный, молчаливый борт напоминал межу, за которой его ждала смерть.
− Эй, Ляксеич? − Соболев вместе с другими насторожился.− Живой, нет? − В тусклом свете фонаря лицо Кучменева лоснилось от пота.
− Да-да.− Он, сам не зная зачем, вытянул из-за голенища свою плеть. Его боцмановские обязанности ограничивались наведением порядка, разгоном драк между осерчавшими матросами, но стрелять при исполнении службы в людей ему еще не приходилось... Чем дольше он сверлил борт взглядом, тем яснее понимал, что первым должен подойти к нему сам. Обязан, потому как он − боцман. И оттого молодцевато крякнув, загремел каблуками. Уперевшись в фальшборт руками, он впился взглядом в туман и... по спине его зазмеился холод. Вся вода, насколько позволял зреть туман, была усеяна большими индейскими лодками − батами, в которых молчаливо, как камни, сидели люди, или, скорее, нелюди, ряженные в звериное шкурье с деревянными масками вместо лиц. И все они, немые и жуткие, как показалось боцману, смотрели именно на него. Он ахнул и шаркнул сапогами назад:
− Братцы! − прохрипел он и не совладал с голосом, в груди при каждом вздохе что-то свистело. − Братцы-ы, в ружье-е!
Крик боцмана потонул в гулком грохоте вонзающихся в древесину абордажных крючьев. Кучменев хотел было броситься к своим, но заизвивался точно червь на крючке, прибитый стальным когтем к фальшборту. Когда русские схватились за оружие, правый борт уже густел от карабкающихся по веревкам краснокожих.
В это время орудия фрегата дали беглый огонь. Фрегат окутался дымом вперемежку с туманом, сквозь который рыжими молниями сверкали вспышки выстрелов. В быстром чередовании они прокатились вдоль всего борта от носа до кормы, харкая огнем и смертью, разрывая штурмующих на куски.
Первое потрясение моряков схлынуло. Боевой дух был на высоте, рвал сердце из груди, бил по вискам, заставляя руки ловко управляться с оружием. Под орудийные лафеты судорожно подбивались специальные лиственничные клинья, чтоб опустить стволы и дать возможность пушкам сверху вниз, прямой наводкой бить по огромным индейским лодкам.
Каширин казнился, что не сумел предвидеть сию оказию. Ящики с картечью, как назло, были глубоко похоронены под провизией, а бить по неприятелю ядрами было не лучшим делом. Поэтому был отдан приказ зарядить пушки обрывками цепей и книпелями − «лихой свистушкой» —для перебивания такелажа врага.
Краснокожие огрызнулись беспорядочным залпом ружей, дикими воплями и колючим дождем стрел.
Чокто, широко расставив ноги и уцепившись руками за резной нос бата, напряженно следил за ходом боя. Под напором волны его огромная боевая лодка с тридцатью воинами и гребцами с трудом удерживалась на месте.
Туман рассеивался, и очертания застрявшего на рифах корабля теперь были отчетливы. Фрегат находился в полете стрелы от его бата, и Чокто мог разглядеть окраску высоких бортов, ванты, сверкающие белизной и надраенной бронзой. Все пушечные порты были открыты и их мрачные черные норы изрыгали огонь и смерть. Вождь видел и самих касяков, метавшихся по своей крылатой лодке. Их было много, и среди четких линий, прочерченных штагами, реями и вантами, на фоне светлеющего неба они казались ему большой стаей птиц, галдящей среди ветвей неведомого дерева. Он видел, как молчание его воинов, сдерживающих до времени свою мощь, околдовало белых своей магической силой.
Видел и то, как, не дождавшись его команды, молодые воины, в чьих душах плясал огонь, бросились штурмовать высокие борта корабля; как тот вспыхнул огнем, расколов своим грохотом небо...
Теперь парализованы были шехалисы: они точно окаменели от ужаса, готовые броситься кто куда. У ватерлинии, там, где десятки каноэ терлись бортами, вода под веслами забурлила, словно кипящий котел: всё было запружено телами живых и мертвых.
− Духи отвернулись от нас! Уходим! − костлявые пальцы шамана впились в плечо вождя.
Воздух вновь содрогнулся от залпа орудий, и душераздирающей визг летящих ядер заставил индейцев пасть ниц на дно лодок.
− Уходим! Водяная Крыса предал нас! − Цимшиан сильнее сжал плечо Чокто. Но вместо ответа тот издал пронзительный гортанный вой. Это как кнут на стадо подействовало на других. Клич подхватили, и вскоре он перерос в боевую песнь шехалисов, с которой они, ведомые одержимым вождем, вновь бросились на штурм.