Кособокая дверь скрипнула за спинами де Аргуэлло и папаши Муньоса. Частый стук кружек не заставил ждать, и вскоре из глубины харчевни понеслась громкая болтовня Початка.
Муньос гремел тирадами о своей собачьей доле, о глупости дочери и вообще всех баб Новой Испании; шипел о войне с инсургентами[1], о пользе и выгоде повышения цен... Но более «долбил из пушки» по отсутствующей жене.
Соленостей шуток отца Тереза, укрывшись от дона Луиса в фургоне, разобрать не могла. Она знала, что перцем острот папаши были грубость и неприличие. «Слушать его... − так лучше на бойне побывать»,− думала она, лежа на душистом сене. Девушка грызла соломинку и, закинув руки за голову, смотрела в дырку на выгоревшей добела парусине фургона. Через нее Терезе был виден обтрепанный по краям осколок пронзительной лазури, искрящийся под снопами лучей солнца. Редко в него на краткий миг вплывало величавое распятие орла или мятежное облако лебедей, спешащих к тростниковому покою.
Тереза всегда была сорванцом. Она не только получала затрещины, но и без проволочки давала сдачи. У нее не было старших братьев, не было и сестер, кто мог защитить либо утешить, однако соседские мальчуганы, а позже и все в округе Сан-Мартин, крепко усвоили: с этой «ведьмой» лучше не связываться. Уж прошло немало времени, а память людей хранила случай, как она продырявила серпом ляжку королевскому стрелку, позарившемуся на ее честь. Нет-нет, да шутили в «Золотом початке»: случись солдатам прознать о прелестях дочки Муньоса, девка в два счета подрежет всё войско, как хвост у кобылы.
Юная Тереза мечтала... Ей грезились волны, алмазы брызг за кормой, крылатые паруса, уносящие ее в волшебную страну любви...
Нет, она не любила этого самоуверенного, в черных густых кудрях красавца Луиса. «Почему?» − Тереза и сама не понимала, просто не могла принять сердцем. «Не могу и не хочу!» − упрямо выстукивало оно.
«Неужели всё? Удел моей воли и надежд?..» − ей захотелось поплакать. Тереза повернулась на правый бок. День не клеился с самого утра. Еще до завтрака, когда она относила разбитой параличом тетке Руфо тортилью[2], ее облаял и чуть не покусал бешеный соседский пес. Дюжий пастуший волкодав зарычал и прыгнул, когда она втиснулась в узенький проулок. Слава Богу, тянувшаяся к столбу через патио цепь с лязгом отшвырнула его назад. Тереза по обыкновению показала собаке язык, но настроение было уже как скисшее молоко... А когда она, запыхавшаяся, наконец возвратилась домой, ее разгоряченное тело остудил не ветер, а голос внезапно нагрянувшего из Монтерея жениха − дона Луиса де Аргуэлло.
Счастливой Тереза чувствовала себя, лишь отдавшись снам, когда душа, превратившись в свет, становилась воздушной, что пух на ветру. Славно было парить в синеве грез, быть окутанной ее потоками, подниматься в королевство покоя, где нет хлопот и печали, где повсюду чистый полог неба, а за спиной крылья свободы...
В фургоне было душно. И она, гибкая и высокая, с налипшим утиным пером и соломой в волосах, соскочила на землю. Казалось, застывшая нефть прикипела к ее черным кудрям, сверкающим на солнце. Тереза сладко зевнула, поправила бретельку лифа и принялась веером сеять зерно облепившей ее птице. Бросив очередную щепоть, девушка прикрылась козырьком ладони от солнца и посмотрела за ограду. Белые хижины спали в зарослях алых роз. Их убаюкивал мерный гул тучных стад, бредущих на водопой, и грустный голос тростниковой свирели vaceros[3].
«Нет, не верю! − смуглое, цвета меда, лицо Терезы потемнело. Лоб прорезала негодующая морщинка. − Так всё обычно... и вдруг какой-то Степной Дьявол!» − она вслух рассмеялась, но смех получился сухим и сдавленным. Девушка откинула мешавшую прядь, нервно облизнула губы и бросила взгляд на родную харчевню, источавшую тепло и знакомые запахи.
Из окна слышался заливистый до хрипоты хохот отца и вплетающийся в него кавалерийский смех капитана, пившего много и платившего щедро.
Тереза опять сдвинула черные брови. Влажные глаза пыхнули презрением:
− Уже нализались с утра пораньше! Ну, будет дело.
Дочка Антонио сунула руку в садок за зерном − он оказался пуст, зато заразительный смех так и сыпал. Она невольно прыснула в ладонь и скакнула − раз, два, три − поближе к окну.
− Еще тeкилы!
− Так... это... как-то,− виновато загнусавил Муньос.
− Брось! Я плачу! Ну ты и скряга, Початок. Не трясись, вот так-то лучше, давай!
Хлопнула пробка. Забулькал, зажурчал Бахус. Тереза покачала головой.
− Опомнитесь, сеньор, куда так много! − успевал на ходу лукавить пузан. Но команданте раскалывал «хитрый орех» на месте, хлопая толстяка по загривку.
− Много?! Быть не может, папаша! С таким-то баклажаном, как твой нос, и много! Врешь! Клянусь королем Фердинандом, но врешь ты весело. − Капитан икнул и дал дружеского щелчка Антонио.
Девушка не удержалась и заглянула одним глазком в окошко. Они сидели спиной к ней за дальним столом, где у Муньоса лежала кирпичом учетная книга и большие почерневшие счеты.
Луис истреблял жуткое количество сигар. Початок то и дело сновал за стойку: «Боже упаси, не поспеть!» Старший сын губернатора, изрядно набравшись, мгновенно свирепел, стучал кулаком, поднимая на воздух посуду, и грозил разнести гадюшник Муньоса вдребезги.
− Послушай, старик! − заявил грассирующим баритоном драгун. − Война с мятежниками − это моя золотая жила. Я уже капитан, и если смута еще продлится, то через год-другой я получу плюмаж майора! А это! Да что тебе говорить, старый осел! − он выплюнул абрикосовую косточку чуть не в щеку собутыльника и выдохнул: − Господи! Как я люблю вашу дочь, папаша... Она, она!..
Тереза наскоро вытерла о подол пыльные от зерна руки, навострила уши − пьяное откровение мужчин занимало ее всё более.
Почесав плешь, осененную жидким ковылем волос, и представив себя по меньшей мере генералом, трактирщик рявкнул:
− Где, черт возьми, эта блудливая уховертка?!
Хватаясь за стулья и стены, старик пустился выписывать кренделя к двери. Следом весьма твердо прогремел саблей и шпорами Луис. Он был на удивление свеж, бодр и в духе.
Девушка, пригнувшись под низким окном, легко скользнула под брюхом ревущего мула и нырнула в цветник.
− Тереза-а! Не шути с огнем! − поднимая собак, неслось зычное: − Погоди, мерзавка! Попадешься мне!
Она наблюдала из своего зеленого укрытия за незадачливым женихом, сердито накручивавшим пуговицу мундира, и за папашей, пребывавшем в состоянии редкого обалдения. Беглянка едва сдерживалась, чтобы не выдать себя звонким смехом и, пожалуй, выдала бы, если б… не комары. Растревоженные, они звенели злобой, забивались под подол и рубаху, нещадно жалили бедра, спину и грудь.
[1] Инсургент (лат. insurgentis) − мятежник, повстанец.
[2] Тортилья (исп. tortilla) − кукурузная лепешка (Лат. Ам.).
[3] vacero − ковбой, пастух (исп.).