Ром вспыхнул голубоватым пламенем, и желтоватые куски сахара, пристроенные на перекрещенных клинках стали таять, медленно оплывая и роняя в жидкость медленные горящие капли. Аромат распространялся такой, что человеку, не столь искушённому в застольях, хватило бы и его одного, чтобы изрядно захмелеть. Корнет Алфёров выждал, когда языки огня немного опадут, и тонкой струйкой полил сахар из большой тёмной бутылки. Стоящий рядом поручик-павлоградец принюхался и одобрительно кивнул. Один из трофеев, взятых в обозе поспешно отступившего французского авангарда – большая корзина, полная бутылок с крепчайшим чёрным ромом. Продукция заморских колоний французской Вест-Индии – Эспаньола, Антильские острова, Французская Гвиана…
Старый добрый рецепт жжёнки, любимый Пушкиным и Гоголем, прославленный в произведениях Толстого, Тургенева, Гончарова, здесь пока что не написанных. В подходящую ёмкость – в нашем случае в этой роли выступает большой медный таз, - льют от души белое вино и шампанское, сдабривают мелко покрошенными яблоками и лимоном и специями, если таковые, конечно найдутся в походном хозяйстве. После чего над тазом пристраивают металлическую решётку, на которой и поджигают облитые ромом или коньяком куски сахара. Плавленый, пережжённый сахар стекает в таз, образуя вожделенный «коктейль».
В той, прошлой жизни я не раз пробовал жжёнку на фестивалях реконструкторов-бородинцев, а вот за полтора месяца проведённые здесь, этого почему-то не случилось. Так что я был уверен, что способ приготовления с перекрещёнными клинками не более, чем поэтическая выдумка – кому придёт охота отжигать металл клинков? Всегда можно раздобыть какие-нибудь металлические прутья – те же шомпола, в конце концов, а не портить боевое оружие.
И оказался неправ. Правда, павлоградцы не стали пускать в дело свои сабли. Они использовали полдюжины французских пехотных тесаков-полусабель, никуда не годных в бою, зато удобных для хозяйственных целей – поросёнка приколоть, хворосту нарубить, или, к примеру, вот так. Трофеи отлично справлялись со своей функцией и оставалось только не забывать подливать время то времени ром в бурлящее в котле варево, чем и занимался ассистирующий Алфёрову гусар.
Корнет черпнул немного жидкости деревянной ложкой, привязанной к обструганной палочке, попробовал. Сначала физиономия его сделалась задумчивой, но потом озарилась довольной улыбкой.
- Готово, господа! Горский, дружище, побудьте-ка виночерпием, если не затруднит…
Поручик кивнул и потянулся за жестяным черпаком. Гусары, весело комментируя происходящее, потянулись к нему, а Алфёров тем временем стряхнул с клинков расплавленный сахар и вылил из бутылок остатки рома.
- Не толпитесь, господа, всем хватит! И полегче, полегче, а то, не приведи Бог, опрокинете…
Нам с Ростовцевым, как почётным гостям, жжёнка полагалась вне очереди. Приняв от «виночерпия» по большой глиняной кружке, распространяющей одуряющий аромат, мы отошли к соседнему костру, на котором денщики жарили на вертеле двух поросят. Получив по ломтю истекающего соком и жиром мяса, мы совсем было собрались пристроиться на ступеньках крыльца и отдать должное угощению, когда ротмистр Богданский, получив свою кружку, взгромоздился в полный рост на телегу и громогласно провозгласил тост «за одоление супостата». Пили, как положено в подобном случае, стоя и до дна, после чего пришлось идти за новой порцией. Место на телеге уже занял другой павлоградец – и завёл длинный, витиеватый тост, в котором почти сразу запутался, начал заикаться, чертыхаться, и в конце концов, обозвав по матушке Бонапарта вместе с его армией, припал к своей кружке. Под общий (впрочем, вполне доброжелательный) смех мы разделались со второй порцией жжёнки, зажевали огненную жидкость жареной поросятиной. Ростовцев послал Прокопыча с полной кружкой и тарелкой мяса к нашему пленнику (француз благоразумно решил пересидеть гусарскую пьянку в избе), мы по третьему разу сходили к котлу - и понеслась…
***
Из Павлова мы выехали за полдень следующего дня в прескверном состоянии духа и тела. Колени ватные, руки дрожат, спина в холодном поту (не помог даже ледяной душ из кадки возле колодца) мир перед глазами опасно раскачивался. Никогда, слышите, никогда больше! На всю оставшуюся жизнь, твердокаменный зарок – не мешать жжёнку с водкой…
По совету Ростовцева завернули сначала в Большой двор. Последствия вчерашнего застолья к тому времени рассеялись, и мы довольно быстро обзавелись всем необходимым: тремя мундирами и тремя комплектами конской амуниции, взятого самооборонцами с вюртембержцев. Крестьяне, народ прижимистый до крайности, поначалу не хотели отдавать трофейное оружие. «Небось сам, барин весь увешан пистолями да саблюками, а нам шо, с дубьём на хранцуза идтить? И сукнецо на мундирах больно доброе, бабы в кафтаны перешьют, будет в чём на престольные праздники по селу пройти! Не отдадим и вся недолга!..» - орал на ведущего переговоры Прокопыча дедок, удивительно похожий на Шолоховского деда Щукаря, как я его представлял ещё со школы. В самом деле – сухонький, невысокий, клочковатую седую бородёнку агрессивно выставляет вперёд при каждой возмущённой реплике…
Прикрикнуть на крестьян, пригрозить им плетьми, пользуясь авторитетом офицерского чина, Ростовцев не решился – что с боя взято, то свято, начнёшь шуметь да обижать солидных людей – вмиг огребёшь ослопом по хребтине, и спасибо ещё, если жив останешься. Пришлось поручику напускать на себя важный и таинственный вид и излагать «деду Щукарю» секретный план разведывательной вылазки, которую ему поручено произвести в Богородске. Что якобы (поручик опасливо оглянулся – не слышит ли кто посторонний?) чрезвычайно важно для предстоящей кампании по выдворению супостата из уезда. И только тогда сердце колоритного дедка, а за ним и прочих куринцев куринцев смягчились, и они отдали требуемое. Не бесплатно, разумеется – цены заломили такие, что Прокопыч, расплачивавшийся с мужиками из «хозяйственных сумм» долго и витиевато матерился по адресу «мироедов» и «кровопивцев».
Так мы стали обладателями трёх комплектов формы – сюртуки зелёного сукна с жёлтым приборным цветом, вальтрапов с вытканными по углам вензелями в виде короны поверх переплетённых литер «F» и «R» - «Рекс Фридрих», четвёртый королевский конноегерьский полк королевства Вюртемберг, союзники Бонапарта... К форме и вальтрапам прилагались длинные, тяжёлые сабли в тусклых жестяных ножнах и с латунными гардами-трёхдужками, кавалерийские мушкетоны и пистоли французского образца да патронные сумочки-лядунки из чёрной кожи с перевязями через плечо и оловянными вюртембергскими вензелями на крышках. Своё оружие, включая и мосинский карабин, мы увязали в тюки, пристроенные поверх заседельных чемоданов, а заряженный наган я предусмотрительно сунул за голенище.
За спорами, торговлей и подготовкой к «разведке» прошло часа два. Солнце уже клонилось к закату; стрелки на карманных часах показывали пять пополудни, но Ростовцев решительно отверг предложение заночевать в Больших Дворах и завтра, по холодку, двинуться в путь. «Богородск так и так придётся объезжать лесными тропинками. – сказал он. Туда после недавней баталии отступили остатки разбитого эскадрона вюртембержцев, и встреча с «сослуживцами» не сулила нам ничего хорошего. В итоге отправляться было решено ввечеру. Курин самолично распорядился выделить нам в сопровождение шустрого паренька, ловко сидящего на трофейной французской кобылке – кроме роли проводника по местным партизанским тропам он должен был предотвращать вполне возможные инциденты с партизанскими патрулями шныряющими по всей округе – ехали-то вы переодевшимися в форму неприятеля, и вполне могли стать объектами не слишком доброжелательного интереса «народных мстителей». Так что, увязав в саквы подорожники с пирогами, копчёной курятиной и трофейной солдатской манеркой, полной трофейного же вина, мы перекрестились на колокольню церкви Владимирской иконы Божией Матери и двинулись в путь.
***
Москву и Богородск (у нас в будущем этот город носит название Ногинск), куда отступил после Вохонского дела потрёпанный авангард Нея, разделяет около пятидесяти пяти вёрст. Расстояние это, правда, меряется от МКАД, а в 1812-м граница города проходит гораздо восточнее, по Рогожской заставе, где от Владимирского тракта уходит просёлок, соединяющий его с Рязанской дорогой. Богородск мы оставили за спиной уже в темноте, не встретив по дороге сколько-нибудь серьёзных препятствий. Один раз подозрительно зашуршало в кустах да мелькнули неясные тени да звякнул в лесном сумраке металл. Я уже опустил руку к ольстрам, нащупывая собачку пистолетного замка, но проводник наш к счастью был настороже: он повернул коня в сторону незнакомцев, сделал десяток шагов и свесился с седла, заговаривая с возникшими из кустов фигурами в армяках и с трофейными солдатскими мушкетами в руках. Обменявшись с «засадной ратью» несколькими фразами он повернулся в седле и замахал нам шапкой: «проезжайте!»
Расстались мы верстах в трёх западнее Богородска. Дальше проводник был нам ни к чему – тракт, хоть и выписывал порой прихотливые извивы, но держаться его было несложно даже и в темноте. План, составленный после разговора с составленному после беседы с д'Эрвалем подразумевал, что в саму Москву мы поедем не сразу – сначала завернём в Кусково, большую усадьбу графа Шереметьева, где стояли сейчас основные силы Нея и располагался его штаб. Нашему новому спутнику следовало, прежде чем заняться своими делами в Москве, сперва дать отчёт в выполненном поручении, а кроме того, он рассчитывал, что сержант Бургонь за время его отсутствия сумел найти проводника и пошлёт об этом весточку как раз в Кусковское поместье, где д'Эрваль официально числился адъютантом при штабе маршала.
В принципе, можно было проделать все пятьдесят с чем-то там вёрст, не останавливаясь на ночь, но Ростовцев, посовещавшись с гасконцем, он решил сделать остановку на ночь в большом селе Демидово – известная любому москвичу Купавна, название которого здесь почему-то пишется как «село Демидово Купавна тож». В селе по словам д'Эрваля, проезжавшего по Владимирскому тракту несколько дней назад, стоял немногочисленный французский гарнизон и можно получить ночлег и провиант. В последнем мы не нуждались, спасибо заботливым куринцам, однако, лошадям нашим требовался отдых и сытная кормёжка. Поручив их заботам Прокопыча (поручик строго наказал, чтобы тот не вздумал открывать рот, а в ответ на любые вопросы мычал и пучил глаза, изображая контуженного) мы втроём отправились в большую избу, где располагались на ночлег проезжие французские офицеры.
Мы приехали не в самый оживлённый день - общей комнате за длинным, заставленным тарелками, чугунками и бутылками сидело всего трое. Молоденький, едва девятнадцати лет от роду, су-лейтенант, командовавший стоящим в Купавне взводом стрелков семнадцатого лёгкого полка и двое курьеров, направлявшихся из Москвы. Мы с Ростовцевым, услыхав об этом, переглянулись – к гадалке не ходи, едут они в Богородск с депешей из штаба Нея.
Гипотеза эта немедленно получила подтверждение: наш французский спутник узнал старшего из курьеров, которого, как оказалось, встречал при штабе маршала. На нашу с Ростовцевым беду тот оказался, как и д'Эрваль, гасконцем, и понять что-то из побмена пулемётными репликами, произносимыми к тому же, на специфическом южно-французском наречии, было непросто. Я довольно быстро потерял нить беседы. И обнаружил, что второй курьер, чернявый, лет двадцати пяти, здоровяк в белом с голубым мундире карабинера приглядывается ко мне как-то слишком уж внимательно. Я ответил ему дружелюбной улыбкой и даже поднял в жесте приветствия стакан с вином – и тут меня пробил холодный пот.
Ну конечно – тот самый карабинер, с которым я сцепился на краю заросшего кустами овражка на поле Бородина – и сумел одолеть, выбил из седла и разбил физиономию ударом гарды моей валлонской шпаги. Вон, кстати, и след той стычки – едва поджившее глубокое рассечение на верхней губе, и когда карабинер щерится в улыбке – видна дырка на месте недостающих передних зубов.
Мысли судорожно метались, словно таракан в стеклянной банке: «…Как же так? Казаки на моих глазах увели его, как пленника! Бежал? Свои отбили? Оставили вместе с другими ранеными «поручая милосердию и человеколюбию неприятеля», как нередко случалось в эти вегетарианские времена? Что угодно могло быть. Однако вот он - сидит, и, кажется, что-то уже заподозрил…»
Додумать я не успел. Карабинер вскочил, с грохотом опрокинув стул и хрипло заорал, уткнув на меня заляпанный жиром и мясным соком палец. В другой руке он сжимал – за неимением другого оружия – большой кухонный нож, которым только что пластал ломти жареной телятины.
«…ну всё, попали…»