Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Нынешняя публикация особенно знаменательна... для меня! Ведь годом ранее 23 сентября состоялся дебют цикла "И был вечер, и было утро..." Выглядело это поначалу, откровенно признаться, так себе, хороша была лишь задумка, это уже позже я, что называется, вошёл во вкус, оценив и возможности идеи, и то, сколько сюжетных ответвлений можно почерпнуть из предложенного формата, и возможности "лонгрида" - формата "не для всех". 24-й выпуск сегодня... А по сути это означает, что, ежели не крайние какие-либо обстоятельства, впереди чисто теоретически возможно появление ещё 341-й статьи. Есть к чему стремиться, да...
Пора, однако, и за дело приниматься! Нынче нас уже заждались следующие персонажи и события, с ними связанные:
- Коронация Александра Павловича и бестактный митрополит
- Славное время "молодых генералов"
- Журналы, аневризм и жестокая драма
- "... Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости..."
- С Тургеневым, да по европам... но без мужа
- Как переупрямить гения?
- Куда исчез "маленький роман" Чехова?
- Грустные сны Мирры
"Ранним утром 15 сентября 1801 года двадцать один пушечный выстрел оповестил Москву о наступлении торжественного дня коронации. Стечение народа в Кремль было необыкновенное, хотя допускали только чистую публику по билетам; простонародье толпилось за кремлёвскими стенами..." Так описывает в своём романе "Век Филарета" это событие, происходившее в Успенском соборе Московского Кремля писатель Александр Яковлев. Роман хорош, хоть и почти неизвестен, я же не намерен прерывать благое слово и предоставлю автору закончить своё повествование - тем более, что это ещё и крайне интересно:
... В Успенский собор впускали только по именным билетам членов иностранных посольств, особ первых трёх классов и лиц, состоявших при особах императорской фамилии. Размещались они на специально выстроенных ярусах: наверху дамы, внизу кавалеры.
По вступлении в собор императорская чета поклонилась святыням и заняла места на тронах. По храму пронёсся восторженный Шёпот, и верно, на удивление были хороши в то утро Александр Павлович и Елизавета Алексеевна, блистая красотой молодости и счастия.
Началась божественная служба. По прочтении Евангелия митрополит Платон подал императору порфиру и, когда надевал её на государя, читал молитву. Император повелел подать корону и сам возложил её себе на голову... Старик заглянул в лицо самодержцу всероссийскому, но прекрасные голубые глаза были будто закрыты непроницаемой завесою.
За стенами собора пушки рявкали сто один залп, гудели и звенели колокола Ивана Великого и всех московских церквей. Александр Павлович опустился на колена и стал молиться. После того митрополит Платон произнёс своё слово.
- Итак, сподобил нас Бог узреть царя своего венчанна и превознесенна. Что же теперь глаголем мы? Что сотворим, о российские сынове? Возблагодарим ли Вышнему Царю царей за таковое о любезном государе нашем и о нас благоволение? И мы благодарим всеусерднейше. Вознесём ли к Нему моления, дабы доброте сей подасть силу? И мы молим Его всею верою нашею...
Твёрдый баритон митрополита был хорошо слышен во всём пространстве огромного храма. Иностранцы и придворные, выждав первое мгновение, начали потихоньку переговариваться, полатая речь высокопреосвященного всего лишь необходимым элементом коронации.
-...Пожелать ли вашему императорскому величеству счастливаго и долголетняго царствования? О! Забвенна буди десница наша, аще не всегда будем оную воздевать к небесам в жару молений наших!.. Вселюбезнейший государь! Сей венец на главе твоей есть слава наша, но твой подвиг. Сей скипетр есть наш покой, но твоё бдение. Сия держава есть наша безопасность, но твоё попечение. Вся сия утварь царская есть нам утешение, но тебе бремя.
При этих словах стоящие ближе к амвону увидели, как Александр Павлович устремил пристально взор на митрополита и невольно подался к нему (государь был глуховат)...
... - Но с Ангелами Божиими не усомнятся предстать и духи злобы. Отважатся окрест престола твоего пресмыкатися и ласкательство, и клевета, и пронырство со всем своим злым порождением, и дерзнут подумать, что якобы под видом раболепности можно им возобладать твоею прозорливостию. Откроют безобразную главу свою мздоимство и лицеприятие, стремясь превратить весы правосудия. Появятся бесстыдство и роскошь со всеми видами нечистоты, к нарушению святости супружеств и пожертвованию всего единой плоти и крови, в праздности и суете.
При таково злых полчищ окружении объимут та истина и правда, мудрость и благочестие, и будут, охраняя державу твою вкупе с тобою, желать и молить, да воскреснет в тебе Бог и расточатся врази твои... Се подвиг твой, державнейший государь, се брань, требующая - да препояшаши меч твой по бедре твоей. О, герой! И полети, и успевай, и царствуй, и наставит та дивно десница Вышняго!
Митрополит поклонился императору и вошёл в алтарь.
Обе императрицы, вдовствующая Мария Фёдоровна и царствующая Елизавета Алексеевна, покривили губы. В сей радостный день они предпочли бы услышать только приятные слова. Статс-дамы позволили себе вслух выразить неудовольствие речью Платона. После выхода августейшей семьи из храма потянулись и приглашённые. Разговоры сосредоточились на отдельных моментах коронации и на ярком предостережении митрополита....
Ах, этот зловредный старик Платон! Чего только не наговорил?! И вроде всё красиво, и справедливо... но осадок какой-то у молодого Государя остался! Совсем иного свойства была речь, произнесённая благодарными церковными мужами при посещении Александром Лаврской семинарии - немногим позднее. Прелесть что такое! "Счастливый вертоград", "ароматы его" - вот как надобно чествовать своего Императора!
Августѣйшій Императоръ! Государь Всемилостивѣйшій!
Воспяти солнце во днехъ Езекіи и приложи житія Цареви. Ты, благодѣтельное свѣтило Россіи, озаряя нынѣ насъ животворнымъ воззрѣніемъ Твоимъ, и чрезъ то въ Тебѣ самомъ возвращая удаляющееся отъ насъ солнце, прилагаеши намъ житія. Обновляется жизнь наша, и новая къ просвѣщенію въ сердцахъ нашихъ воспламеняется ревность. Отселѣ паче и паче процвѣтетъ сей малый ученія вертоградъ, разботѣютъ красная его и потекутъ ароматы его.
Такъ вы, юные крины сего счастливаго вертограда, младые питомцы наукъ! взывайте: стани солнце наше, теки по пути мудраго Твоего Царствованія, да будетъ исходъ славы Твоея отъ края небесе; да царствуетъ съ Тобою въ непрерывномъ здравіи и благоденствіи и дражайшая Матерь Твоя и вселюбезнѣйшая Супруга Твоя, со всѣмъ Августѣйшимъ домомъ
Прелестный образчик тогдашнего русского языка представляет собою письмо прибывшего в Петербург с докладом Императору из Молдавии майора Арсения Закревского правителю дипломатической канцелярии при главнокомандующих Молдавской армией Каменского (совсем недавно скоропостижно скончался - какое несчастие для России!) и Кутузова Константину Булгакову от 15 сентября 1811 года. Да-да, сей Булгаков - тот самый будущий столичный почт-директор, что так радует нас беззаботной своею перепиской с московским братцем Александром Яковлевичем!
"Весьма меня обрадовало писмо твое Любезнейший и Почтеннейший Константин Яковлевич от 27 августа, мною вчерашняго числа полученное, благодарю тебя за оное, за дружбу, которую ты ко мне имееш, будь уверен, что оную сохранить успею; попрошу естли когда либо будеш ко мне писать, то не давай писем записывать в реестр, ибо их здесь читают и потом отсылают по подписям, вот от того та я твое получил поздно, потому что было читано; здесь такие же Експедиции нащет писем как и у нас были. Пришли мне Естампы из Вены тебе присланныя, а я заказал уже тебе Портрет, покойнаго благодетеля моего и как скоро будет готов тотчас пришлю с курьером. Гудович Сабака по сю пору не приехал и где теперь находится никак отгадать не могу, а что у вас происходило и происходит еще ничего не знаю, но надеюсь по приезде от него узнать. Жаль, что наш Почтенной Воронцов болеит, меня о сем уведомил Иван Васильевич. Кабель редкаго нрава, когда он передом будет крепок, видно так и умрет... Прощай мой Милой будь здоров и весел и помни вернаго по гроб твоего друга.
Естли можно пришли мне штофа 3 или 4 хорошаго Молдавскаго ликеру"
Они крепко сошлись там - в Молдавии. Оба - нраву легкого, оба - люди безусловно способные, один - лихой рубака, другой - блестящий умница, не раз выполнявший поручения особые и сложные. "Когда вижу Булгакова, у меня сердце радуется" - говорил о последнем Кутузов. О будущности небогатого Закревского лично похлопотал Государь, сосватав ему Аграфену Толстую - ту, что Пушкин окрестил "беззаконной кометой". Упоминаемый Закревским "покойный благодетель" - и скончавшийся недавно в мае молодой (34 года всего) командующий Дунайской армией Н.М.Каменский, полководец, безусловно, талантливый, но "неровный". Тем не менее после кончины его находились и такие, что считали - не умри молодой граф столь рано, быть бы главнокомандующим русских войск в кампанию 1812 года именно ему. "Болеющий" в письме Закревского "почтенный Воронцов" - тот самый Михаил Семёнович, тоже - воин бесстрашный, начавший службу с 16 лет, прошедший к 1811 году немало славных испытаний и командовавший тогда Нарвским пехотным полком в чине генерал-майора, который заслужил честно и "не на паркетах". Признаюсь - я вообще пристрастен к этому человеку, незаслуженно и досадно оклеветанному одним... приезжим поэтом, решившим вдруг, что супруга наместника - предмет его страсти и должна принадлежать ему всецело. Одна только биография Воронцова - едва не вся история российская первой половины XIX века, а созданное и свершённое им - едва ли менее существенно, чем наследие его соперника. Только одно - суть наследие материальное, другое же - духовное.
Замечательное письмо, которое можно было бы изучать ещё и ещё, да недосужно нам, надобно следовать далее!
Как же интересно послание князю Петру Андреевичу Вяземскому, начатое Пушкиным 13 сентября, и законченное 15-м 1825 года! Для начала - суждения автора о знаменитой "журнальной войне", уже к тому времени совершенно оформившейся и закончившейся вместе с некрасовскими "Современником" и "Отечественными записками".
Сам съешь! — Заметил ли ты, что все наши журнальные антикритики основаны на сам съешь? Булгарин говорит Федорову: ты лжешь, Федоров говорит Булгарину: сам ты лжешь. Пинский говорит Полевому: ты невежда. Полевой возражает Пинскому: ты сам невежда, один кричит: ты крадешь! другой: сам ты крадешь! — и все правы.
Упоминаемый Пушкиным Фёдоров - "так себе" драматург, издатель журнала "Кабинет Аспазии", сотрудник "Отечественных записок" Свиньина и скверный детский писатель, забытый, надо заметить, абсолютно заслуженно - в отличие от другого "нелюбимца" Пушкина Николая Алексеевича Полевого, фигуры, пожалуй, едва ли не самой трагичной в российской литературе и журналистике. Можно, конечно, возразить и в полемическом пылу вопросить: а как же сам Пушкин? А Лермонтов? А Веневитинов, Кольцов, Козлов? Это - да, но одно дело - умереть на дуэли, или от болезни, хоть бы и в 33 года, другое же - скончаться затравленным всеми, нелюбимым всеми и презираемым всеми... И тоже, кстати, нестарым ещё! (Тему с Полевым и его пересечения с Пушкиным я ещё непременно затрону в публикации из уже другого цикла - "Бестиарии Русскаго Резонёра")
Однако, продолжим!
... Очень естественно, что милость царская огорчила меня, ибо новой милости не смею надеяться, — а Псков для меня хуже деревни, где по крайней мере я не под присмотром полиции. Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего боже упаси) на моем месте, так, может быть, пуще моего взбеленились. Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как езуит, но все же мне не легче. Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению... — и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку! Душа моя, поневоле голова кругом пойдет. Они заботятся о жизни моей; благодарю — но черт ли в эдакой жизни. Гораздо уж лучше от нелечения умереть в Михайловском. По крайней мере могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию. Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование; выписывают мне Мойера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике; лишают меня права жаловаться (не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!), а там не велят и беситься. Как не так! — Я знаю, что право жаловаться ничтожно, как и все прочие, но оно есть в природе вещей. Погоди. Не демонствуй, Асмодей: мысли твои об общем мнении, о суете гонения и страдальчества (положим) справедливы — но помилуй... это моя религия; я уже не фанатик, но все еще набожен. Не отнимай у схимника надежду рая и страх ада.
Зачем не хочу я согласиться на приезд ко мне Мойера? — я не довольно богат, чтоб выписывать себе славных докторов и платить им за свое лечение — Мойер друг Жуковскому — но не Жуковский. Благодеяний от него не хочу. Вот и все.
Сегодня кончил я 2-ую часть моей трагедии — всех, думаю, будет четыре. Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! знаешь ее? Не говори, однако ж, этого никому. Благодарю тебя и за замечание Карамзина о характере Бориса. Оно мне очень пригодилось. Я смотрел на него с политической точки, не замечая поэтической его стороны: я его засажу за евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное...
Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково?
... Вы находите, что позволение ехать во Псков есть шаг вперед, а я думаю, что шаг назад — но полно об аневризме — он мне надоел, как наши журналы.
... Горчаков мне живо напомнил лицей, кажется, он не переменился во многом — хоть и созрел и, следственно, подсох. Ты вбил ему в голову, что я объедаюсь гонением. Ох, душа моя — меня тошнит... но предлагаемое да едят.
А прелюбопытная фигура - этот Мойер, да и волне осязаемая связь его с Жуковским - тоже! Прошедший великолепную практику в кампании 1812 года заслуженный хирург, Иван Филиппович Мойер был наставником таких известных медиков, как Пирогов и Даль. Нежелание лечить свой "аневризм" у Мойера только лишний раз подчёркивает лукавство Пушкина - ему до смерти хочется вырваться на свободу, и приезд заслуженного практика мог бы разоблачить всю затею, к тому же, что прошение о необходимости лечения в Европе послано было на Высочайшее имя.
К 1825 году Мойер был уже вдов, супруга его Мария Андреевна, в девичестве Протасова, скончалась родами в 1823-м. Что же до свойства Мойера с Жуковским - то всё просто... и сложно одновременно. Маша Протасова была племянницей Василия Андреевича, его ученицею и... его же любовью. "Можно ли быть влюблённым в ребёнка?" - спрашивает Жуковский сам себя ещё в 1805 году (Маше тогда лишь 12-ть). Получив двумя годами позже решительный отказ матери, Жуковский отступается, но лишь на время. Он покупает себе дом вблизи имения Протасовых, а в 1812-м делает вновь уведомляет сестру о собственных матримониальных намерениях, вновь получив отказ "по близкому родству". Отказала сводному брату Протасова-старшая и в 1814 году... Трагичная история любви двух страдающих от невозможности быть вместе сердец и закончилась трагедией. Скончалась Мария Андреевна в 30 лет. Потрясённый Жуковский пишет на её смерть:
Ты предо мною
Стояла тихо.
Твой взор унылый
Был полон чувства.
Он мне напомнил
О милом прошлом…
Он был последний
На здешнем свете. Ты удалилась,
Как тихий ангел;
Твоя могила,
Как рай, спокойна!
Там все земные
Воспоминанья,
Там все святые
О небе мысли. Звезды небес,
Тихая ночь!..
Женится Жуковский лишь спустя 17 лет после смерти возлюбленной. Так что пушкинские слова "Мойер - друг Жуковскому", хоть и писаны в раздражении, не совсем деликатны по отношению к старшему товарищу. Какая уж тут... дружба!
А нам с вами судьба сегодня перенестись на двадцать лет далее, чтобы попрощаться и с чудной эпохою "молодых генералов", и литературных (чаще - окололитературных) баталий, и сесть в экипаж вечного скитальца Гоголя. Что-то же такое увидел он в России... что напугало, изменило его, расстроило совершенно душевное здоровье и заставляло надолго покидать Отечество своё. Может, и правда говорят: ежели слишком долго и чересчур пристально всматриваться в... некоторое явление, оно начнёт всматриваться в тебя? 15 сентября 1845 года Гоголь пишет "маминьке" Марии Ивановне из немецкого Греффенберга (сейчас принято называть его Грейфенбергом), где пребывал на лечении. Уже сожжён второй том "Мёртвых душ", даже написано завещание, кажется, все ниточки, связывающие его с Россией обрезаны неверной, дрожащею рукой...
Пишу к вам из Греффенберга, где нахожусь на холодном лечении. Карлсбад мне не помог. Но, слава богу, леченье холодною водою, несмотря на утомительность свою, действует, кажется, лучше. Видно, чьи-то усердные молитвы доносятся до неба; по крайней мере, припадки мои не так теперь тяжки, как доселе, а с ними вместе и страдания духа несколько утихают. Еще около недели остаюсь здесь, дабы сколько-нибудь укрепиться для дороги, и отправляюсь на зиму в Рим. Пребывание в Риме было всегда благотворно для моего здоровья. Климат римский и самая дорога по Италии всегда воздвигали и восстановляли мои силы. Помолимся же богу, да и теперь будет на то его святая воля. Адресуйте письма в Рим, в poste restante, ибо через месяц я полагаю уже быть там. Бог да хранит вас! А обо мне, то есть о моем выздоровлении, не переставайте молиться крепко.
Обнимаю вас, почтеннейшая маминька, поручая обнять за меня и сестер.
Нам же предлагаю вспомнить некоторые высказывания писателя о... России. И это - не о "тройке", это - другое... Вот где пресловутые и "патриотизм", и "скрепы"!
- Легче сделаться русскою языком и познаньем России, чем русскою душой. Теперь в моде слова: народность и национальность, но это покуда еще одни крики, которые кружат головы и ослепляют глаза. Что такое значит сделаться русским на самом деле? В чем состоит привлекательность нашей русской породы, которую мы теперь стремимся развивать наперерыв, сбрасывая все ей чуждое, неприличное и несвойственное?.. Высокое достоинство русской породы состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себя высокое слово евангельское, возводящее к совершенству человека. Семена небесного сеятеля с равной щедростью были разбросаны повсюду. Но одни попали на проезжую дорогу при пути и были расхищены налетавшими птицами; другие попали на камень, взошли, но усохли; третьи — в терние, взошли, но скоро были заглушены дурными травами; четвертые только, попавшие на добрую почву, принесли плод. Эта добрая почва — русская восприимчивая природа. Хорошо возлелеянные в сердце семена Христовы дали все лучшее, что ни есть в русском характере. Итак, для того, дабы сделаться русским, нужно обратиться к источнику, прибегнуть к средству, без которого русский не станет русским в значеньи высшем этого слова. Может быть, одному русскому суждено почувствовать ближе значение жизни
- Есть у русского человека враг, непримиримый, опасный враг, не будь которого, он был бы исполином. Враг этот — лень, или, лучше сказать, болезненное усыпление, одолевающее русского. Много мыслей, не сопровождаемых воплощением, уже у нас погибло бесплодно. Помните вечно, что всякая втуне потраченная минута здесь неумолимо спросится там, и лучше не родиться, чем побледнеть перед этим страшным упреком.
- Что же касается до страхов и ужасов в России, то они не без пользы: посреди их многие воспитались таким воспитаньем, которого не дадут никакие школы. Самая затруднительность обстоятельств, предоставивши новые извороты уму, разбудила дремавшие способности многих, и в то время, когда на одних концах России еще доплясывают польку и доигрывают преферанс, уже незримо образовываются на разных поприщах истинные мудрецы жизненного дела. Еще пройдет десяток лет, и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках.
- ... мне не хочется и на три месяца оставлять России. Ни за что бы я не выехал из Москвы, которую так люблю. Да и вообще Россия все мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно как бы это та земля, откуда ближе к родине небесной.
Любезнейший Александр Иванович, я как только получил твое письмо, переданное мне Delavo'нем - немедленно вручил его Марье Александровне, которая также немедленно хотела ответить тебе. Мне с ней было хлопот немало, надо было ее вывести на свет божий из омута фальшивых отношений, долгов и т. д., в котором она вертелась. Муж ее незлой и честный даже человек - но хуже всякого злодея своим мелким, раздражительным, самолюбивым и невыносимо тяжелым эгоизмом. Прожиганием денег (при совершенном отсутствии не только комфорта - но даже платья) - он напоминает мне Бакунина (ничем другим, разумеется, ибо при этом он ограничен до нищеты). Я решился, чтобы зло пресечь, поместить Марью Александровну в пансион, где она за 175 фр. в месяц имеет всё готовое, отправить супруга в Петербург, где его ждет место, приготовленное Ковалевским, привести в известность все долги - и тем самым приостановить их - а отчаянного и скверно воспитанного - но умного мальчишку, сына Марьи Александровны, отдать здесь в institution - для вышколения. Но супруг, живший доселе деньгами и долгами жены, не иначе соглашается ехать из Гейдельберга, как простившись с нею и с сыном - там: и вот она туда поскакала на 2 дня, что ей будет стоить франков 300. По крайней мере она отвезет ему деньги на отъезд и приведет долги его в Гейдельберге в ясности т. е. возьмет их на себя. (Он, главное, задолжал Гофману, бывшему московскому профессору.)...
... Надеюсь, что ты со всеми твоими здоров и весел, хотя погода продолжает быть мерзостной. Крепко жму тебе руку и кланяюсь твоим.
Это - основная часть письма от 15 сентября 1860 года, отправленного из французского Куртавнеля Тургеневым Герцену. Откровенно признаться, не совсем ожиданный текст. Не очень-то мы знаем барина русской словесности с этой стороны, что за приступы добродетели вдруг овладели Иваном Сергеевичем по отношению к "Марье Александровне"? Это кто - вообще?
Имя писательницы Марко Вовчок сегодня почти забыто... Хотя на полках своей районной библиотеки, кажется, видел собрание её сочинений, верно, сталинских ещё времён. Мария Вилинская, малороссийская интеллигентка, вышла замуж за этнографа Афанасия Марковича по любви, предпочтя его очень богатому помещику и уйдя из дома со своим избранником, что называется, куда глаза глядят. О доходах молодой пары можно судить, например, по тому, что Маркович в Чернигове устроился... корректором (едва ли на это вообще можно прожить!), а в Киеве - бухгалтером. О, молодость, молодость, крылья альбатросовы!..
После рождения сына Богдана (того самого, которого Тургенев в свойственной ему барской манере называет "отчаянным и скверно воспитанным - но умным мальчишкою) супругу удается устроиться учителем в гимназию... В 1856 году Мария пишет первые свои рассказы. Интеллигентное окружение семьи (а Афанасий и Мария умели притягивать к себе людей) восклицает: боже! Какая прелесть! Это нужно немедленно печатать! Так появилась на свет писательница Марко Вовчок... По приезду Марковичей в столицу в 1859 году, они заводят знакомства в литературных кругах: тут и Некрасов, и Плещеев, и Писемский... Тургенев - в их числе. Большая дружба завязывается у Марии с Тарасом Шевченко. Что характерно, за границу она выезжает без супруга - с Богданом и Тургеневым в роли чичероне. Был ли Тургенев увлечён своею спутницей? Полагаю - да. Марию, понятно, увлекали совсем иные вещи - возможность увидеть Европу, да и поучаствовать в жизни радикально настроенных поляков и украинцев (она была крайне левых националистических направлений). Было у них там что или нет - вопрос... Тургенев - одинок, бездетен, его отношения с Виардо скорее химеричны, чем осязаемы. И отметьте - в его тексте таки сквозит некоторое.... раздражение. Мол, связался на свою голову. Но не оставлять же М.А. одну в европах, это уже полный моветон. Вот и приходится, несколько иронизируя и ворча (впрочем - скорее, рисуясь) писать Герцену: "Мне с ней было хлопот немало..." Так и хочется возразить: а не Вы ли, Иван Сергеевич, всё это затеяли? Уж совершенно точно инициатива престранного вояжа втроём в Европу не могла исходить от замужней и неизбалованной жизнью Марии. Да ладно уж... Спасибо, что не бросил её прямо в Париже - как, к примеру, Лику Мизинову её приятель-бонвиван! Видится мне в благородстве Тургенева этакое невинное лукавство Саввы Игнатьевича из "Покровских ворот": "... И в мыслях не имел. Ну просто ж невозможно смотреть. Женщина сказочного ума, занимается Южной Америкой. Характер такой, что фронтом командуй, а выбивается из сил. Ну и хожу за им, как за дитем..." Кстати, слухи о том, что "Марко" вела себя за границей отнюдь не невинно (и уж точно не с Тургеневым) доносились и до России...
Как переупрямить графа Льва Николаевича Толстого - особенно, если он чего-то не желает? Тот ещё фокус... А вот художнику Ивану Николаевичу Крамскому, пообещавшему портрет графа знаменитому П.М.Третьякову взамен на крупную сумму для больного коллеги - художника Васильева, это удалось! О чём он и рассказывает в письме от 15 сентября 1873 года к самому Третьякову.
... Граф Лев Николаевич Толстой приехал, я с ним видался и завтра начну портрет. Описывать Вам мое с ним свиданье я не стану, слишком долго — разговор мой продолжался с лишком два часа, четыре раза я возвращался к портрету, и все безуспешно; никакие просьбы и аргументы на него не действовали, наконец я начал делать уступки всевозможные и дошел в этом до крайних пределов. Одним из последних аргументов с моей стороны был следующий: «Я слишком уважаю причины, по которым ваше сиятельство отказываете в сеансах, чтобы дальше настаивать, и, разумеется, должен буду навсегда отказаться от надежды написать портрет, но ведь портрет Ваш должен быть и будет в галерее». — «Как так?» — «Очень просто, я, разумеется, его не напишу, и никто из моих современников, но лет через тридцать, сорок, пятьдесят он будет написан, и тогда останется только пожалеть, что портрет не был сделан своевременно». Он задумался, но все-таки отказал, хотя нерешительно. Чтобы, наконец, кончить, я начал ему делать уступки и дошел до следующих условий, на которые он и согласился: во-первых, портрет будет написан, и если почему-нибудь он ему не понравится, будет уничтожен, затем время поступления его в галерею Вашу будет зависеть от воли графа, хотя и считается собственностью Вашею. Последнее обстоятельство было настолько уже безобидно для него, что он как бы сконфузился даже и должен был согласиться. А затем оказалось из дальнейшего разговора, что он бы хотел иметь портрет и для своих детей, только не знал, как это сделать, и спрашивал о копии и о согласии наконец впоследствии сделать ее, то есть копию, которую и отдать Вам; чтобы не дать ему сделать отступление, я поспешил ему доказать, что копии точной нечего и думать получить, хотя бы и от автора, а что единственный исход из этого, это написать с натуры два раза совершенно самостоятельно, и уж от него будет зависеть, который оставить ему у себя и который поступит к Вам. На этом мы расстались и порешили начать сеансы завтра... Об исходе дела я и тороплюсь сообщить Вам, а затем надеюсь, что портрет его, хотя и будет им задержан, но не надолго — так как не будет причины ему удерживать его у себя. Не знаю, что выйдет, но постараюсь, написать его мне хочется...
Процесс написания двух портретов занял около месяца и был крайне плодотворен для всех: человечество обрело первое живописное изображение писателя, Крамского всё это время усиленно обращали "из петербургской веры в христианскую", а его фигуру многие узнали позднее в образе художника Михайлова в "Анне Карениной". "На гения смахивает" - несколько иронично писал Крамской о Толстом. А ведь могло бы и не случиться. Как писал Толстой 23 сентября того же года: "Уж давно Третьяков подсылал ко мне, но мне не хотелось, а нынче приехал этот Крамской и уговорил меня, особенно тем, что говорит: все равно ваш портрет будет, но скверный. Это бы еще меня не убедило, но убедила жена сделать не копию, а другой портрет для нее". Оба - как два породистых пса - долго принюхивались друг к другу, но, кажется, "подружились"...
Давно уже не сомневаюсь в том, что наш сегодняшний цикл об одном дне века XIX-го лучше всего завершать Чеховым, а о веке XX-м - начинать с него. Так и поступлю. Нынче у нас - Ялта от 15 сентября 1899 года. Антон Павлович пишет известному литератору, критику и редактору различных изданий Виктору Александровичу Гольцеву.
Здравствуй, милый друг Виктор Александрович! Прости, не шлю повести, потому что она еще не готова. Паркетчики и плотники стучат с утра до вечера и мешают писать. И погода уж очень хорошая, трудно сидеть в комнате.
Были слухи, что ты приедешь скоро в Крым. Правда ли?..
... Просьба, на сей раз коммерческая: нельзя ли взять у кого-нибудь в Москве тысячу рублей взаймы до декабря? В декабре получаю от Маркса целые горы денег, теперь же в сентябре сижу без гроша. Не даст ли мне взаймы контора «Русской мысли»? Я должен конторе, магазин должен мне за «Сахалин» — и мы, кажется, квиты или почти квиты, посему я и дерзаю просить о займе.. В декабре уплатил бы с благодарностью. А то не даст ли Д. И. Тихомиров? Прости, голубчик, что я беспокою тебя этой неприятной просьбой. Утешаю себя тем, что в долгу не останусь. Если Д. И. Тихомиров в Москве и если он расположен давать взаймы литераторам, то я взял бы до 15 декабря три тысячи.
Повесть получишь к декабрьской книжке. Маленький роман в 4 листа — к апрельской. Ты как-то обещал все четыре листа сего романа втиснуть в одну книжку, не разделяя.
Сестра кланяется. Жарко. Здесь хорошее красное вино — 30 к. за бутылку.
Ну, будь здоров. Жму руку.
Твой А. Чехов.
Деньги от действительного статского советника, публициста и издателя Д.И.Тихомирова и в самом деле были получены, о чём уже 28 сентября Гольцев с радостью уведомил Чехова. Обещанная им повесть успешно вышла в декабрьском выпуске "Русской мысли" - это была "Дама с собачкой". А вот с "маленьким романом" не сложилось... Чехов вообще побаивался "больших форм", Вот что, например, он писал о процессе работы над своей "Степью":
"Степь" пишу не спеша, как гастрономы едят дупелей, с чувством, с толком, с расстановкой... Тема хорошая, пишется весело, но, к несчастью, от непривычки писать длинно, от страха написать лишнее, я впадаю в крайность. Каждая страница выходит компактной как маленький рассказ, картины громоздятся, теснятся и, заслоняя друг друга, губят общее впечатление
А вот и другая цитата из него - касательно форм "малых":
Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток...Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом...
Упрекая самого себя в отсутствии динамики в больших своих вещах (так уж ему казалось), он лишил нас удовольствия познать Чехова-романиста, оставив лишь более-менее объёмные "Степь", "Дуэль" и "В овраге". Вот так же получилось и с "маленьким романом в 4-х листах"... К апрелю Гольцев его так и не дождался... И после - не дождался. И мы - тоже! А жаль...
Закольцует наш сегодняшний день дебютантка цикла - Мирра Лохвицкая. Сперва усомнившись - достойна ли отвлекать наши вниманье, да ещё и с весьма немаленьким стихотворением? - перечитал его дважды... Знаете, что-то есть в этом! Немного, правда, очень уж "женского", немного чеховской Веры Иосифовны Туркиной с её "большинскими романами", но всё же, пожалуй, талантливо. Итак, "Во сне", написанное 15 сентября 1893 года.
Мне снилося, что яблони цвели,
Что были мы детьми, и, радуясь, как дети,
Сбирали их цветы опавшие – с земли,
Что было так светло, так весело на свете
Мне снилося, что яблони цвели…
«Смотри наверх, – сказала я, – скорей.
Там бело-розовый бутон раскрылся новый,
Сорви его, достань!» – По прихоти моей
Ты влез на дерево, но, спрыгнуть вниз готовый,
Упал на груду сучьев и камней.
И умер ты… Но грустно было мне
О том лишь, что одна осталась я на свете,
Что не с кем мне играть, и по твоей вине…
Не правда ли, как злы порой бывают дети,
И как на них похожи мы… во сне?
Мне снился бал. Гремящий с дальних хор –
Оркестр был так хорош, так сладки вальса звуки,
Мой стройный кавалер так ловок и остер,
Что упоенье нам тесней сближало руки
И влагою подернуло наш взор.
Мне нравился весь этот блеск и ложь;
В чаду восторга я смеялась и плясала,
Нарядна, как цветок, как бабочка… И что ж?
Вдруг весть ужасную приносят мне средь бала,
Что болен ты, что ты меня зовешь!
И велика печаль была моя,
Но сердцем я, мой друг, не о тебе скорбела, –
Я плакала, в душе тоску и гнев тая,
Что вальс из-за тебя я кончить не успела,
Что рано бал должна оставить я!
О, эти сны!.. Ведь это только – сны?
Зачем же все растет в груди моей тревога
И мысли торжеством мучительным полны?
За то, что я тебя – люблю, люблю так много,
Моя любовь и грусть отомщены?!
Сам не знаю - почему, но чрезвычайно симпатичными показались мне эти строки: "...Что вальс из-за тебя я кончить не успела, Что рано бал должна оставить я..."
Совершенно забытая после своей смерти в 1905-м году, Лохвицкая считается основоположницей русской "женской" поэзии. Пиком её популярности были 90-е годы, по воспоминаниям современников, одни только стихи Лохвицкой продавались "на ура" - без гендерного разделения сочинителей. Увы, кончина её - как и у многих поэтов, такая, видно, их доля - людей, как правило, тонкокожих - лёгкой не была. Скончалась поэтесса в 35 лет в ужасных страданиях, облегчаемых лишь морфием, от хронической стенокардии, дифтерита и базедовой болезни... Берегите себя, дорогие читатели!
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", цикл статей "Век мой, зверь мой...", ежемесячное литературное приложение к нему, циклы "Размышленiя у параднаго... портрета", "Однажды 200 лет назад..." с "Литературными прибавленiями" к оному, "Я к вам пишу...", "Бестиарий Русскаго Резонёра", "Внеклассное чтение", "... сего дня...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу