1. Текст.
— Что случилось с русскими? — с каким-то недоумением и горечью время от времени вопрошали чегемцы, сколько я их помню.
Я думаю, вопрос этот впервые прозвучал, когда чегемцы узнали, что Ленин не похоронен, а выставлен в гробу в особом помещении под названием «Амавзолей».
Предание покойника земле для чегемцев настолько важный и неукоснительный акт, что нравственное чувство чегемцев никогда не могло примириться с тем, что мёртвый Ленин годами лежит в помещении над землёй, вместо того чтобы лежать в земле и слиться с землёй.
Вообще чегемцы к Ленину относились с загадочной нежностью. Отчасти, может быть, это чувство вызвано тем, что они о жизни великого человека узнали впервые тогда, когда услышали о его смерти и о несправедливом непредании его праха земле. До этого о существовании Ленина, кроме дяди Сандро и ещё, может быть, двух-трёх чегемцев, никто не знал.
Я думаю, так возник чегемский миф о Ленине. Чегемцы про него говорили, что он хотел хорошего, но не успел. Чего именно хорошего, они не уточняли. Иногда, стыдясь суесловного употребления его имени и отчасти кодируя его от злого любопытства тёмных сил природы, они не называли его, а говорили: Тот, кто Хотел Хорошего, но не Успел.
По представлению чегемцев, над которыми в моё время молодежь втихомолку посмеивалась, Ленин был величайшим абреком всех времён и народов. Он стал абреком после того, как его старшего брата, тоже великого абрека, поймали и повесили по приказу царя.
Его старший брат не собирался становиться абреком. Он собирался стать учителем, как и его отец. Но судьбе было угодно другое. Оказывается, в Петербурге в те времена, как и в Абхазии, тоже бывали всенародные скачки. И вот старший брат Ленина, увлечённый скачками, не заметил, что слишком высовывается из толпы и мешает царю Николаю проехать к своему почётному месту, чтобы любоваться скачками.
Брат Ленина не хотел оскорбить царя, но так получилось. Люди царя не подоспели вовремя, чтобы очистить дорогу перед царской лошадью, а царь на то и царь, чтобы, не останавливаясь, ехать к своему почётному месту. И когда царь Николай, одетый в белую черкеску и сидя на белой лошади, доехал до брата Ленина, а тот, увлечённый скачущими всадниками, его не заметил, царь при всём народе стеганул его камчой, сплетённой из львиной шкуры, и поехал дальше.
С этого всё началось. Оказывается, род Ленина был очень гордым родом, хотя люди этого рода всегда бывали учителями или метили в учителя. Брат Ленина не мог вынести оскорбления, нанесённого ему при народе даже царём Николаем.
Кстати, по абхазским обычаям самое страшное оскорбление, которое можно нанести человеку, — это ударить его палкой или камчой. Такое оскорбление смывается кровью и только кровью оскорбителя. Ударил камчой или палкой — значит, приравнял тебя к скоту, а зачем жить, если тебя приравняли к скоту?!
Кстати, удар камчой или палкой считается нешуточным оскорблением, иногда приводящим даже к пролитию крови, и в том случае, если кто-то без разрешения хозяина ударил его лошадь. Особенно возмутительно, если кто-то по невежеству или из присущей ему наглости ударил лошадь, на которой сидит женщина. Конечно, если женщина промолчит, а никто из родственников этого не заметил, всё может обойтись мирно. Но если ударивший лошадь вовремя не принёс извинений, дело может кончиться очень плохо.
Бывает так. Кавалькада односельчан едет в другое село на свадьбу или поминки. Вдруг лошадь, на которой, скажем, сидит женщина, заупрямилась переходить брод, то ли чувствуя, что всадница не очень-то уверена в себе, то ли ещё что.
И тут может случиться, что едущий сзади сгоряча, не спросясь, стеганул эту лошадь, чтобы она шла в воду. И как раз в это мгновение обернулся кто-то из ее родственников и видел всю эту картину во всей её варварской непристойности. Нет, тут он, конечно, промолчит, чтобы не разрушать общественное мероприятие, в котором они принимают участие.
Но кристаллизация гнева в душе этого родственника уже началась почти с химической неизбежностью. Однако всадник, легкомысленно ударивший лошадь, на которой сидела женщина, ещё может всё исправить.
Стоит ему подъехать к омрачённому родственнику и сказать:
— Не взыщи, друг, я тут стеганул вашу лошадь невзначай...
— О чём говорить! — отвечает ему тот с вполне искренним великодушием. — Скотина, она на то и скотина, чтобы стегать её. Выбрось из головы! Не мучься по пустякам!
Но мы отвлеклись. А между тем царь Николай стеганул камчой брата Ленина, совершенно не подозревая, какие грандиозные исторические события повлечет за собой эта мгновенная вспышка царского гнева.
Брат Ленина ушёл в абреки, взяв с собой двух-трёх надёжных товарищей, с тем чтобы кровью царя смыть нанесённое ему на людях оскорбление. Но жандармы его поймали и повесили вместе с его товарищами.
И тогда Ленин ещё мальчиком дал клятву отомстить за кровь брата. Конечно, если бы царь Николай был таким же, как Большеусый, он тут же уничтожил бы весь род Ленина, чтобы некому было мстить. Но царь Николай был довольно добрый и слишком доверчивый царь. Он не думал, что род учителей может оказаться таким гордым. И тут он дал промашку.
Ленин ушёл в абреки, двадцать лет скрывался в сибирских лесах, и жандармы всей России ничего с ним не могли поделать. Наконец он подстерёг царя, убил его и перевернул его власть. По другой версии он его только ранил, а Большеусый позже его прикончил. Но так или иначе, царь уже не в силах был удержать власть, и Ленин её перевернул.
Однако многолетнее пребывание в холодных сибирских лесах подорвало его здоровье, чем и воспользовался Большеусый. Правда, перед смертью Ленин успел написать бумагу, где указывал своим товарищам, что и как делать без него.
Первое, что он там написал, — Большеусого отогнать от власти, потому что он — вурдалак.
Второе, что он там написал, — не собирать крестьян в колхозы.
Третье, что он там написал, — если уж совсем не смогут обойтись без колхозов, не трогать абхазцев, потому что абхазцу, глядя на колхоз, хочется лечь и потихоньку умереть. Но так как абхазцы хотя и малочисленная, но исключительно ценная порода людей, их надо сохранить. Их надо сохранить, чтобы в дальнейшем при помощи абхазцев постепенно улучшать породу других народов, гораздо более многочисленных, но чересчур простоватых, не понимающих красоту обычаев и родственных связей.
Четвёртое, что он там написал, — за всеми государственными делами не забывать про эндурцев и постоянно приглядывать за ними.
Пересказывая завещание Ленина, чегемцы неизменно обращали внимание слушателей на тот неоспоримый факт, что Ленин перед смертью больше всего был озабочен судьбой абхазцев. Как же чегемцам после этого было не любить и не чтить Ленина?
Кстати, весть о завещании Ленина, я думаю, принёс в Чегем некогда известный командир гражданской войны, дядя Федя, живший в Чегеме то у одних, то у других хозяев. Он иногда запивал с таинственной для Чегема длительностью. А так как в Чегеме все пили, но алкоголиков никогда не бывало, его запои чегемцами воспринимались как болезнь, присущая русским дервишам.
— Ему голос был, — говорили чегемцы, — поэтому он бросил всё и пришёл к нам.
Чегемцам это льстило. Подробнее о дяде Феде мы расскажем в другом месте. Это был тихий, мирный человек, в сезон варения водки сутками дежуривший у самогонного аппарата и никогда в это ответственное время не запивавший.
Он в самом деле был легендарным командиром гражданской войны, а потом, после победы революции, стал крупным хозяйственным работником. В отличие от многих подобного рода выдвиженцев он откровенно признавался своему начальству, что не разбирается в своей работе. Его несколько раз снижали в должности, и вдруг в один прекрасный день он прозрел. Он понял, что в мирной жизни он ничего, кроме крестьянского дела, которым занимался в Курской губернии до германской войны, делать не может.
Сопоставив эту истину с реками крови, пролитыми в гражданскую войну, с родителями и женой, зарубленными белоказаками в родном селе, он не выдержал.
Грандиозный алкогольный цунами подхватил его, протащил по всей России, переволок через Кавказский хребет, и однажды цунами схлынул, а герой гражданской войны очнулся в Чегеме с чудом уцелевшим орденом Красного Знамени на груди.
Но о нём — в другом месте, а здесь мы продолжим чегемскую легенду о Ленине. Значит, Ленин написал завещание, или бумагу, как говорили чегемцы, но Большеусый выкрал её и сжёг. Однако Ленин как мудрый человек, хотя и сломленный смертельной болезнью, успел прочесть её своим родственникам.
После смерти Ленина Большеусый стал уничтожать его родственников, но те успели пересказать содержание ленинской бумаги другим людям. Большеусый стал уничтожать множество людей, чтобы прихватить среди них тех, кто успел узнать о бумаге. И он уничтожил тьму-тьмущую людей, но всё-таки весть о том, что такая бумага была, не мог уничтожить.
И вот тело Ленина выставили в домике под названием «Амавзолей», проходят годы и годы, кости его просятся в землю, но их не предают земле. Такое жестокое упорство властей не могло не найти в головах чегемцев понятного объяснения. И они его нашли. Они решили, что Большеусый, гордясь, что он победил величайшего абрека, каждую ночь приходит туда, где он лежит, чтобы насладиться его мёртвым видом.
И всё-таки чегемцы не уставали надеяться, что даже Большеусый наконец смилостивится и разрешит предать земле несчастные кости Ленина. С великим упорством, иногда переходящим в отчаяние, чегемцы годами и десятилетиями ожидали, когда это случится.
И если в Чегем кто-нибудь приезжал из города, куда они давно не ездили, или тем более из России (откуда приезжали те, что служили в армии), чегемцы неизменно спрашивали:
— Что слышно? Того, кто Хотел Хорошего, но не Успел, собираются предавать земле или нет?
— Да вроде не слыхать, — отвечал пришелец.
И чегемцы, горестно присвистнув, недоуменно пожимали плечами. И многие беды, накатывавшие на нашу страну, они часто склонны были объяснять этим великим грехом, непреданием земле костей покойника, тоскующих по земле.
И не то чтобы чегемцы день и ночь только об этом и думали, но души многих из них свербил этот позор неисполненного долга.
Бывало, с мотыгами через плечо идут на работу несколько чегемцев. Идут, мирно переговариваясь о том о сем. И вдруг один из них взрывается:
— Мерзавцы!!!
— Кто — эндурцы? — спрашивают у него опешившие спутники.
— Эндурцы само собой, — отвечает, успокаиваясь, тот, кто взорвался, — я о тех, что Ленина не хоронят...
— Так у нас же не спрашивают... Или, бывало, уютный вечер в какой-нибудь чегемской кухне. Вся семья в сборе в приятном ожидании ужина. Весело гудит огонь в очаге, и хозяйка, чуть отклонив от огня котёл, висящий на очажной цепи, помешивает в нем мамалыжной лопаточкой. И вдруг она оставляет мамалыжную лопаточку, выпрямляется и, обращаясь к членам семьи, жалостливо спрашивает:
— Так неужто Того, кто Хотел Хорошего, но не Успел, так и не предадут земле?
— Эх, — вздыхает самый старший в доме, — не трогай наш больной зуб, лучше готовь себе мамалыгу.
— Ну, так пусть сидят, где сидят, — с горечью восклицает женщина, берясь за мамалыжную лопаточку. И неясно, что она имеет в виду: то ли толстокожесть правителей, то ли многотерпеливую неподвижность народа.
Однажды, стоя в кустах лещины, я увидел одинокого чегемца, в глубокой задумчивости проходившего по тропе. Поравнявшись со мной и, разумеется, не видя меня, он вдруг пожал плечами и вслух произнёс:
— ...Придумали какой-то Амавзолей... И скрылся за поворотом тропы, как видение. Или, случалось, стоит чегемец на огромном каштане и рубит толстенную ветку. И далеко вокруг в знойном воздухе раздаётся долгое, сиротское: тюк! тюк! тюк!
Врубив топор в древесину, распрямится на минуту, чтобы, откинувшись на ствол, перевести дух, и вдруг замечает, что далеко внизу по верхнечегемской дороге проходит земляк. По его одежде он догадывается, что тот идёт из города.
— Эй, — кричит он ему изо всех сил, — идущий из города! Того, кто Хотел Хорошего, но не Успел, предали земле или нет?! И прохожий озирается, стараясь уловить, откуда идёт голос, чувствуя, что откуда-то сверху (не с небес ли?), и, может быть, так и не поймав взглядом стоящего на дереве земляка, он машет отрицательно рукой и кричит, вскинув голову:
— Не-ет! Не-ет!
— Ну так пусть сидят, где сидят! — сплюнув в сердцах, говорит чегемец, и неизвестно, что он имеет в виду: то ли толстокожесть правителей, то ли многотерпеливую неподвижность народа. И снова, выдернув топор, — неизбывное, долгое, сиротское: тюк! тюк! тюк!
Или, скажем, заболел какой-нибудь чегемец, залежался в постели на полгода или больше. Приходят навещать его односельчане, родственники из других деревень, приносят гостинцы, рассаживаются, спрашивают о здоровье.
— Ох! Ох! Ох! — стонет больной в ответ на вопросы о здоровье.
— Что обо мне спрашивать... Я давно мёртвый, да вроде бедняги Ленина похоронить меня некому... Смерть Сталина и водворение его в Мавзолей были восприняты чегемцами как начало возмездия. И они сразу же стали говорить, что теперь имя его и слава его долго не продержатся.
Поэтому, узнав о знаменитом докладе Хрущева на Двадцатом съезде, они нисколько не удивились. В целом одобрив содержание доклада, они говорили:
— Хрущит молодец! Но надо было покрепче сказать о вурдалачестве Большеусого.
И опять чегемцы удивлялись русским.
— Что с русскими, — говорили они, — мы здесь, в Чегеме, и про бумагу, написанную Лениным, знали, и про все вурдалачества Большеусого. Как же они об этом не знали?
Вопреки либеральному ликованию в стране, когда гроб с телом Сталина убрали из Мавзолея, чегемцы приуныли.
— Надо же было всё наоборот сделать, — говорили они в отчаянии, — надо было Ленина похоронить, а этого оставить, написав на Амавзолее: «ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ВУРДАЛАК, ВЫПИВШИЙ НАШУ КРОВЬ». Неужели им некому было подсказать?
И, несмотря на все превратности жизни, чегемцы упорно продолжали ждать, когда же наконец предадут земле Того, кто Хотел Хорошего, но не Успел.
Но хватит отвлекаться. Будем рассказывать о Харлампо и Деспине, раз уж мы взялись о них говорить. А то эти отвлечения, чувствую, рано или поздно, изведут меня до смерти, как извели беднягу Камуга его ночные бдения.
Когда Деспина и тетушка Хрисула уезжали в Анастасовку, мы, дети, и тетя Нуца во главе с Харлампо провожали их до спуска к реке Кодор.
Перед прощанием тетушка Хрисула ставила на землю корзину, наполненную орехами, чурчхелами и кругами сыра. Деспина держала в руках живых кур со связанными ногами. Меня почему-то слегка беспокоило, что вот она берёт с собой наших кур, а ведь они никогда не несутся двужелтошными яйцами.
Несколько минут длилось горькое прощание влюблённых.
— Харлампо, — говорила Деспина, и её синие глазки наполнялись слезами.
— Деспина, — глухо, с грозной тоской выдыхал Харлампо, и скулы его начинали дышать желваками.
— Харлампо!
— Деспина! — глухо, сдержанно, с такой внутренней силой говорил Харлампо, что куры, чувствуя эту силу, начинали тревожно кудахтать и взмахивать крыльями на руках у Деспины.
— Деспина, — вмешивалась в этот дуэт тетушка Хрисула, сама расстроенная и стараясь успокоить племянницу, которая, приподняв сильную руку, сжимавшую кур, утирала слёзы.
— Харлампо, — успокаивала тетя Нуца своего пастуха и поглаживала его по широкой спине.
Тетушка Хрисула наконец бралась за свою корзину, и они уходили вниз. А мы глядели им вслед, и длинные косы Деспины, позолоченные солнцем, вздрагивали на её спине, и платок долго синел.
— Эй, гиди, дунья! (Эх, мир!) — говорил Харлампо по-турецки и, поворачиваясь, уходил к своим козам.
— Уж лучше бы они совсем не приезжали, — вздыхала тетя Нуца, бог знает о чём задумавшись. И все мы, опечаленные этим прощанием, омытые им, я думаю, неосознанно гордясь, что на земле существует такая любовь, и неосознанно надеясь, что и мы когда-нибудь будем достойны её, уходили домой, жалея Харлампо и Деспину.
Искандер, Ф. А. Сандро из Чегема. Гл. 16. Харлампо и Деспина (1973)
2. Фазиль Абдулович Искандер (1929.03.06, Сухуми, СССР — 2016.07.31, Переделкино, Московская область, Россия) — это наш Габриэль Хосе де ла Конкордиа Гарсиа Маркес (1927.03.06, Аракатака, Колумбия — 2014.04.17, Мехико, Мексика). Может, не столь известный, но столь же талантливый и так же привязанный к своей земле. Вычеркнуть у одного Абхазию, у другого Колумбию из творчества этих писателей — и их попросту не будет. Они исчезнут.
Фазиль Абдулович Искандер...
Габриэль Хосе де ла Конкордиа Гарсиа Маркес...
Хорхе Луис Борхес...
Для контраста можно привлечь Хорхе Луиса Борхеса (1899.08.24, Буэнос-Айрес, Аргентина — 1986.06.14, Женева, Швейцария). Если Ф. А. Искандер и Г. Х. де ла К. Г. Маркес своей нестерпимо жгучей местной талантливостью заставили обратить на себя весь мир, то Х. Л. Борхес, при всей его несомненной аргентинскости, сразу и навсегда становится повсеместно безропотно, или с возгласами восхищения, принимаемым чистым золотом мировой валютной биржи литературы и культуры вообще. Где бы ни жил и как бы ни творил Х. Л. Борхес, он всюду будет и останется Х. Л. Борхесом. Как всюду жизнь, так всюду и Х. Л. Борхес. И если личность Х. Л. Борхеса занимает весь мир, и миру надо только обратиться к себе самому, чтобы обнаружить, что он общается с Х. Л. Борхесом, то личности Ф. А. Искандера и Г. Х. де ла К. Г. Маркеса, напротив, сами настойчиво заставляют мир обратить свои взоры на них и удивиться аромату вечности, красочности и поэтичности этих цветов-эндемиков.
Мировое значение имеется у всех троих, но специфика этого значения разная. У одного оно генерировано целым миром, а у двух других — их малой Родиной. Это не плохо и не хорошо, просто такова реальность ума и души. Однако читать всех троих — огромное наслаждение. Разумеется, для тех, кто умеет читать.
3. Мы выбрали из романа Ф. А. Искандера «Сандро из Чегема» только одну главу. И в ней лишь ту часть, которая как вставная новелла присутствует в повести о невыносимо трогательной любви Харлампо и Деспины, символическим искажением которой и служит вставная новелла о Том, кто Хотел Хорошего, но не Успел (Ленине), и Большеусом (Сталине).
Если судить по уныло тусклым, но тяжёлым кирпичам биографий этих персонажей российской политической истории, бесконечно длинным и до омерзения неталантливым изложениям истории Союза борьбы за освобождение рабочего класса, Российской социал-демократической рабочей партии большевиков, Всесоюзной коммунистической партии большевиков, Коммунистической партии Советского Союза, многочисленным, часто не без искры таланта, фильмам, посвящённым революции вообще, партии вообще или специально этим персонам революционеров и государственных деятелей, — то у Ф. А. Искандера образы этих личностей, вне всяких сомнений, с добрым юмором, а где и сатирически, искажены. В этом не возникает сомнений и тогда, когда мы обратимся к идеальным построениям их умов и реальности их душ и воль, реальности, явленной в их деятельности и конкретно — в их поступках.
Было бы неверным характеризовать представленные в романе «Сандро из Чегема» образы В. И. Ульянова (Н. Ленина) и И. В. Джугашвили (И. В. Сталина) как плоды неких модернизаций или, чего доброго, архаизаций. Если модернизации и архаизации здесь и были, то они малозаметны на фоне кое-чего другого и крайне существенного, а именно — локализаций образов, в данном случае — их обабхазивания. Нет нужды пересказывать, как старший брат Ленина ушёл в абреки, а потом, после смерти старшего брата, абреком стал и сам Ленин. А вот Сталин здесь представлен как вурдалак-кровопийца. Это мелочи. Важные и определяющие повествование, но количественно невеликие.
Самое главное, на чём заостряет внимание своего читателя и сам автор, это восприятие образов Ленина и Сталина чегемцами, а также и роль этих образов во всей их жизни.
4. Образ, будучи каким-то умом сформирован, потом воспринят умом и душой этого же субъекта-творца, впоследствии может получить распространение среди других умов, других душ. Если форма и содержание образа устойчивы, меняются от ума к уму, от души к душе, но сохраняют некое сущностное ядро, то можно говорить уже не об индивидуальном только, но социальном образе. Поселившись в обществе, в умах и душах людей этого общества, такой образ начинает влиять в большей или меньшей степени, остро и откровенно или мягко и прикровенно, на всю жизнь данного общества.
Вот, кстати, почему беспощадный, и беспощадно неумный, экономический детерминизм и материалистическое понимание его дурной истории, которую он имеет в анамнезе, суть глупость, вопиющая в веках, правда, откровенно она вопиет всего лишь второй век, с 1845 года. Нет сомнений, что и образ самого экономического детерминизма, самого материалистического понимания истории может быть сформирован и впоследствии распространён в обществе, существенно или не очень влияя на жизнь общества. Но кто ж согласится, не впадая в слишком уж откровенный идиотизм, что возможен и существует только один этот образ!? Нет, всяких образов в голове человека и в обществе людей полно, а образ экономического детерминизма — только один из многих и часто — совсем не главный, а пребывающий где-то на задворках сознания.
5. Насколько чегемцы своеобразный народ, можно судить по отношению к удару палкой или камчой. После них уже нельзя жить, пока не вырежешь всю семью обидчика. Но мировая война может начаться и по более мелкому поводу: удару камчой не человека, а лошади, особенно, если на ней сидит чужая женщина. И лошадь, и женщина не просто другие… Они суть чужая собственность, собственность другого мужчины. Посягательство на чужую собственность, к тому же живую, должно быть покарано. Не ответив на посягательство, ты можешь сразу идти и кидаться со скалы, в полноте презрения окружающих тебя сельчан ты не сможешь жить. В общем, не промахнись, Ассунта!
6. Как китайцы рисовали и рисуют В. И. Ленина и И. В. Сталина похожими на китайцев, как средневековые галлы с великою радостию заявляют во всеуслышание «Иисус Христос — добрый француз!», так и чегемцы представляют Ленина и Сталина по своему образу и подобию, лепят их образы в божественном произволе, из чегемской глины, лепят абреками. И абреки эти — один великой доброты, другой исчадие ада. Образы полярно противоположны и прочно соединены друг с другом. Особенно эта мифологизация чужого методом созидания его своим, созидания из местных материалов, бросается в глаза тогда, когда у нашего повествователя заходит речь о завещании Ленина. Оказалось, что из всех народов в этом завещании Ленин больше всего посвятил своих заветных мыслей абхазам. Как же его не любить!
7. Вторая характерная черта именно локализации образа Ленина ярко проявилась в переживаниях чегемцев о незахоронении тела Ленина, непредания его земле. Они настолько не приемлют мумию своего любимого абрека, выставляемую напоказ, что весь народ, все чегемцы постоянно переживают эту боль окончательной неутраты. Эта боль не всегда проявляется, но уж когда проявится, ясно, что она никуда не уходила, всегда была с чегемцами, ни на миг не отпускала их. Именно случайность и неожиданность проявлений этой боли и составляет главный юмористический и сатирический эффект повествования.
8. По-чегемски мифологизированные фигуры Ленина и Сталина, их враждебные взаимоотношения послужили символом отношений влюблённых друг в друга Харлампо и Деспины. И как предельно враждебны отношения чегемского Ленина и чегемского Сталина, так нестерпимо, до судорог воспринимающего сознания, трогательны и нежны отношения Харлампо и Деспины. Это сельские влюблённые, Филемон и Бавкида, ещё не жившие друг с другом, но уже растущие из одного корня Дуб и Липа. Насколько деструктивен и негативен может быть миф, постоянно живущий в сознании каждого чегемца, настолько же конструктивна и позитивна может быть реальность человеческих отношений.
9. Последнее, что следует отметить. Рассказ ведётся от лица мальчика, невесть каких лет, но явно не очень великих. Он всё понимает, конечно же по-своему, но взрослая жизнь у него ещё не началась. Это и тем ещё ценно, что люди, их отношения, события, предметы и детали даны по результатам детского восприятия, а вся работа всё заметить, воспринять, усвоить и понять проделана взрослым человеком, автором романа Ф. А. Искандером. Взрослая литература, написанная от лица ребёнка. Великолепная стилизация! Сохранить детский взгляд на жизнь, уже существенно верно и детализированно воспринимаемую, — дорогого стоит. Так писал и Нодар Владимирович Думбадзе (1928.07.14, Тифлис, СССР — 1984.09.04, Тбилиси, СССР). Его роман «Я, бабушка, Илико и Илларион» (грузинск. — 1960, русск. перев. — 1964) заслуживает самого пристального внимания. Это шедевр.
Нодар Владимирович Думбадзе...
2022.08.03.