Анне Андреевне помогала в литературных делах, отношениях с издательствами и редакциями журналов Ника Николаевна Глен. Она часто бывала у Ахматовой и оставила записи о том времени — с 1958 по 1963 год.
«Одно из самых пронзительных моих воспоминаний: по воле случая я оказалась свидетелем таинства — или, по крайней мере, мне так показалось. Зимой, кажется, 1959 года Ахматова жила в Доме творчества в Комарове. Я приехала туда на два дня повидаться с ней. После обеда, который ей принесли в комнату, Анна Андреевна сказала, что полежит, может быть, заснёт, но меня просила не уходить. Я сидела на диване, что-то читала, Анна Андреевна ушла за портьеру, отделявшую кровать. Через некоторое время я услышала стон, испугалась, приоткрыла портьеру — Анна Андреевна лежала с закрытыми глазами, лицо спокойное — по всей видимости, спит. Стон повторился, но тут уже он показался мне каким-то ритмически организованным. Потом ещё, а потом Ахматова произнесла довольно внятно, хотя слова и не совсем ещё выделились из гудения-стона:
Неправда, не медный,
Неправда, не звон —
Воздушный и хвойный
Встревоженный стон
Они издают иногда.
Когда через некоторое время Анна Андреевна проснулась и вышла ко мне, я сказала ей, что произошло. Отозвавшись на мою потрясённую физиономию лишь лукавым взглядом («А вы что думали? Так оно и бывает» — можно было его истолковать), она заговорила спокойно: «Да, вы знаете, в сегодняшней газете стихи Дудина, и он пишет, что у сосен медный звон, что сосны медные. Это неправда, посмотрите — какие же они медные. Я их хорошо знаю, я всегда их в Будке слушаю. Как там у него? Прочтите, прочтите, это в “Ленинградской правде”». Я прочла:
И доносится сквозь сон
Медных сосен медный звон.
Ахматова повторила свои строчки и сказала: «А дальше будет лучше». Но, кажется, «дальше» не было.
«Стихи я сочиняю рано утром, перед тем как проснуться, а в остальное время ничего важного быть не может, — говорила Ахматова. — Да, да, в молодости я сочиняла вечером и потом спокойно засыпала, уверенная, что не забуду. И не забывала. А теперь уже не то, да вечером как-то и не получается, а утром, перед тем как проснуться, иногда еще ничего, выходит».
В рукописях Ахматова пользовалась карандашом. Чтобы изменить слово или целую строку, она стирала текст резинкой, а потом вписывала новый. «Анна Андреевна объяснила это тем, что после смерти Александра Блока все его черновые рукописи стали доступны посторонним, в них рылись и пытались разобраться уже в первые дни после кончины Блока, и ей видеть это было неприятно», — рассказала Софья Парнок, поэтесса, знакомая лично с Ахматовой. При встрече она хотела подарить Анне Андреевне свою книгу стихов и оставить подпись чернилами, но у Ахматовой не нашлось чернил — зато на столе был «огромный карандаш, толстый, длиной около аршина».
«Писала она наискосок, концы строк загибались вверх. В конце каждого стихотворения непременно стоял год, месяц и место сочинения», — вспоминал поэт-переводчик Игнатий Михайлович Ивановский. В стихотворении Бродского, посвящённом Ахматовой, есть такая строфа:
В тёплой комнате, как помнится, без книг,
без поклонников, но также не для них,
опирая на ладонь свою висок,
Вы напишете о нас наискосок.
Анна Андреевна не любила и даже раздражалась, когда её называли поэтессой. О так называемой «женской поэзии» она однажды сказала: «Понимаю, что должны быть мужские и женские туалеты. Но к литературе это, по-моему, не подходит».
Ахматова не только сочиняла стихи, но и составляла их художественные переводы с разных языков. Она знала английский, французский, немецкий и итальянский. Но переводила не только с них, но и с армянского, польского и даже корейского — помогали подстрочники. Переводы в стихах Ахматова называла «трудным и благородным искусством».