Минуя красивую каштановую аллею, мы подходим к госпиталю. Его здание в свете ослепительного летнего дня кажется мне совсем не страшным, и даже каким-то нарядным. По длинным коридорам, пропитанным резким запахом лекарств, подходим к папиной палате. Мама, как всегда, оставляет меня одну у окна, наказывает стоять смирно и ждать, а сама заходит внутрь.
Я стою, глядя на двор, на красивые каштаны, на яркий солнечный свет, заливающий аккуратную аллейку, на редких прохожих. Но постепенно мне становится скучно. А потом и тревожно. Когда вернется мама? Почему её так долго нет? Все события и тревоги этого дня снова приходят на память. А что, если сейчас в конце коридора появится тот слепой старик на доске с колёсиками? Что тогда делать? Бежать? Но я не знаю, где найти маму, и боюсь покинуть место, на котором она меня оставила.
Чем дольше я стою, тем сильнее разгорается воображение, и вот я уже почти уверена, что это не беспомощный слепой старик, а злой колдун, который ворует детей. С тревогой вглядываясь в конец коридора, я совершенно убеждаю себя, что сейчас непременно появится старик, или кто-то еще из «калек», которые, конечно же, не люди, а злые духи на его услужении. Готовая броситься бежать в любую минуту, я зажмуриваю глаза, а когда открываю их, вижу, как распахивается дверь в палату, и оттуда выходит мать.
Не помня себя, я бросаюсь к ней, чтобы прижаться всем телом и ощутить такое нужное ребенку чувство безопасности.
Ей приходится с силой отрывать меня от себя. Мама наклоняется, заглядывая мне в глаза, и я сразу понимаю, что она сейчас плакала. Я нежно глажу её руку, а она даёт наставления, как себя вести, объясняя, что папе стало лучше, и мне сегодня можно его увидеть. Потом вводит в палату.
На минуту я задерживаюсь на пороге, окидывая взглядом ряды коек. Они кажутся бесконечными. На койках взрослые дяди, много, много мужчин. И оттого, что все они накрыты одинаковыми синими больничными одеялами, и оттого, что все они одеты в одинаковую полинявшую пижаму, и оттого, что головы их обвязаны белыми бинтами, поначалу все дяди кажутся мне совершенно одинаковыми.
Но вот я немного приглядываюсь: этот толстый, а тот совсем худой. У этого большие чёрные усы, а у другого совершенно белое, длинное лицо. Но где же папа? Я стараюсь вспомнить его, каким он был, когда я видела его до войны. В голове одно за другим проносятся воспоминания: как папа приходит с работы, как подхватывает меня на руки и кружит в воздухе, как смеясь, примеряет на меня свою фуражку… Я отчетливо ощущаю папин запах, такой родной и милый, вспоминаю его руки… Но вот лица, лица я вспомнить совершенно не могу, даже смутно. Вглядываюсь в людей, окружающих меня, чтобы заметить улыбку того, кто, конечно же, сам меня узнает. Но на всех лицах читается только скука или тоска.
Наконец мать берет меня за руку и подводит к окну, туда, где на дальней койке слабо улыбается мне какой-то чужой, измученный человек. Я была уверена, что как только увижу папу – непременно вспомню, сразу узнаю, вот, это он. Но человек, лежащий у окна с перевязанной головой и заросшим лицом, кажется совсем чужим, незнакомым.
Я вопросительно гляжу на маму, она кивает и опять подталкивает меня вперед. Подхожу ближе к этому «чужому». Он протягивает руку и аккуратно гладит по голове, как будто боясь, что я могу рассыпаться. В его взгляде неизъяснимая тоска, и грусть, и нежность, и я как-то сразу проникаюсь сочувствием и любовью к этому, казалось бы, незнакомому, но такому страдающему и доброму человеку.
Оглядываюсь вокруг, и лица больных уже не кажутся мне равнодушными, угрюмыми или злыми. Я вижу людей. Пускай больных, измученных, несчастных... Но каких-то до боли родных. Они словно вмиг становятся для меня благородными героями. Они защищали нас от войны. И если их нельзя сейчас назвать красивыми, это только оттого, что все дяди пострадали в боях. Мне их жаль до слез, и какая-то щемящая нежность подкатывает к сердцу.
Мама берет меня за руку и уводит. Мы снова идем по солнечным улицам, но ощущение грусти не проходит: я вспоминаю бледные, измученные лица раненых.
И вот подходим к злополучному рынку. Людей здесь стало заметно меньше, но калеки еще появляются между рядами то тут, то там, протягивают стаканчики и худые, грязные руки.
Я испуганно жмусь к маме, но неожиданно в мою голову приходит потрясающая мысль: а если и эти калеки на базаре тоже – люди? Не злые духи, не волшебники или ведьмы, а все-таки – люди? Просто больные, пострадавшие от войны, как те, раненые в госпитале? Ведь мама ни капельки их не боится…
С другой стороны, взрослые вообще ни во что не верят. А ведь мать сама читала мне так много историй и сказок: там всегда Иван царевич, Василиса Прекрасная – красивые и добрые. Кощеи, лешие, водяные, колдуньи – безобразные и злые. Обдумываю сложный вопрос снова и снова: люди эти нищие – или нет? Вот только никак не могу для себя решить, откладываю на потом.
Дома я сразу ложусь на постель: мучительно клонит ко сну. Я закрываю глаза, но перед внутренним взором сразу встают впечатления пережитого дня: страшный старик с бельмами вместо глаз, живые руки, которые хотят поймать и разлучить с матерью, больной отец, перемотанный бинтами. С усилием открываю глаза, но силы оставляют меня, и я снова проваливаюсь в кошмар.
А когда просыпаюсь на следующий день, вижу сноп солнечных лучей, бьющих в окно и мамино лицо, склоненное надо мной.
«Странно»,- говорит она,- «и как ты умудрилась простыть в такую жаркую погоду? Всю ночь температура держалась».
Если всегда показывать детям добрых героев сказок красивыми и нарядными, а злых – уродливыми и неопрятными, у детей может сложиться ложное представление о мире. В их сознании гламурные персонажи с глянцевых страниц станут образцом для подражания, а старая бабушка- соседка или ребёнок в инвалидной коляске – просто кошмаром, от которого хочется просто отвернуться.
Человека всегда пугает страдание, он хочет закрыться, становясь свидетелем чужой беды. Но нужно объяснять молодым, что жизнь – как монета. И если на одной стороне много боли и горя, на другую сторону нужно положить побольше любви. Иначе невозможно. И ты смертен. И ты можешь болеть. Или попасть в аварию. Стать инвалидом. Но если на другой стороне медали будет огромная любовь – ты справишься. Просто подари сегодня своё сердце тем, кому это действительно нужно. И тогда никакая беда не сможет его разбить».
Нина Павловна устало откинулась в кресле и провела рукой по лицу. Бледная Ася Зайкина сглотнула подступившие слёзы. Несгибаемая Оксана Евгеньевна усиленно делала вид, что пытается убрать соринку из глаза. И только старенький облезлый Гамлет довольно мурлыкал на коленях у Бабушки.