... Они совещались по поводу Пети недолго. Пацан был прав - лишние, пусть и малолетние руки, никогда не помешают. Главное, чтобы эти руки были надежными. А маленький Завалишин, как оказалось, был своим. То, что называется, «в доску». А еще он был просто незаменим. Он служил у них связным, выслеживал, «пас», «вёл» намеченные «объекты», добывал иногда очень ценные сведения. Грамотная разведка в их деле была половиной успеха. И они, взрослые "быки", это понимали, отдавали себе отчет, кому, в том числе, были им обязаны.
Нет, он не стал равноправным членом команды. Смущаясь его возраста, а еще сиротства (у Пети не было отца; он умер давно и мальчишка его не помнил), они комплексовали из-за того, что втянули его в свою компанию, оказались плохими товарищами, не допускали до полноценного участия в делах, ограничивались только его помощью. Конечно, он мог обидеться, уйти. И его не держали. Но он не уходил, сотрудничал, продолжал добросовестно выполнять свою часть работы. Верно оценивая собственную роль в команде, он не мнил себя суперменом, не кичился тем, что имел отношение «ну к очень серьезной братве», неукоснительно соблюдал правила конспирации, самостоятельно решал свои проблемы, не просил помощи и заступничества, когда его, случалось, обижала мерзопакостная шпана. Он вел себя очень скромно, с достоинством, терпеливо дожидался своего взрослого часа. Не дождался...
...Он погиб через несколько лет, и все сразу ощутили образовавшуюся пустоту. Оказывается, он многое для них значил. И эта нелепая смерть была будто знаковой. Скоро после похорон появилось слабое ощущение приближающегося конца. Нет, у них еще не было проблем и провалов. Скорее, наоборот. Опытные и заматеревшие, они теперь "работали" предельно чисто и профессионально, а еще особенно нагло и результативно. Но... Но что-то всё-таки случилось. Что-то очень важное, такое, что, между тем, не поддавалось никакой идентификации. Это было нечто, как сказали бы экстрасенсы, на некоем «астральном», «энергетическом» уровне. Они, матёрые волчары, вдруг отяжелели, утратили вкус к делам, продолжали плыть по течению, которое вот-вот - и с некоторых пор это стало ощущаться все отчетливее - должно было прибить их к последнему берегу. Даже Крот, главарь их банды, которому к тому времени перевалило едва за двадцать, сделался будто стариком - выпотрошенным и больным. Никогда не задумываясь ни о каких высоких материях, он со смертью Креша (Креш было Петино погоняло в бригаде) неожиданно стал «философом». Вспоминая мальчишку, он бесконечно тосковал о нем, оплакивал его смерть, никак не умея понять, откуда такие берутся.
Конечно, каждый человек уникален. И уникален по-своему. Одинаковых нет. Но уникальность Креша была особенной. Взять хотя бы его мечту сделаться криминальным авторитетом. Хм... Это же нужно было до такого додуматься... И вот так спросить: кто его этому учил? Кто привил ему, совсем еще ребенку, уважение к такого рода «профессии»? Ясли? Школа? Едва ли. Там такому не учат. Семья? Тоже нет. (Ну не было в ней подобных «учителей»!) Мать Пети, обыкновенная кассирша в банке, уважала и боялась власть, дружила только с порядочными людьми, честно зарабатывала свой скудный кусок, не роптала на действительность. Она была до такой степени приземленной и терпимой к существующим порядкам, что никогда, даже в детстве, не витала в облаках, «ни о чем таком...» не мечтала. Она молила Бога о счастье, но не для себя - для детей, - чтобы они выросли достойными людьми. И по вполне понятным причинам достоинство преступное в этих молитвах даже близко не имелось в виду. Для нее было бы самым большим несчастьем, если бы ее обожаемый тихий мальчик пошел по кривой дорожке. Других родственников у Пети не было. Тогда вопрос: кто воспитывал, кто наставлял его на такой жизненный путь? Окружение? Так и оно было нормальным - никто из его соседей, школьных и дворовых приятелей не мечтал сделаться преступником, чтобы грабить и убивать людей. А у Пети такая мечта была. С самого детства. С того самого возраста, когда он впервые стал себя осознавать. И с этой мечтой он не расставался всю недолгую свою жизнь, прошел с ней, ни разу ей не изменив. Ничто, никакая вещь на свете не могла его соблазнить и оторвать от идеи сделаться главарём особо одиозной ОПГ. Эта идея была как бы настоящей, истинной его сущностью, с которой он, надо полагать, уже родился. Мнение, что всему виной ненормальные кинематограф и компьютерные игры (с их «стрелялками» и «догонялками») так же не выдерживало никакой критики. Один Петя, что ли, такие фильмы смотрел и в такие игры играл?.. Все смотрят, все играют. Но почему-то ни один не мечтает потом сделаться мокрушником...
Крот помнил один, поразивший его однажды телевизионный сюжет. Группа ученых и киношников, исследовавшая «убойный» феномен, то, почему люди становятся убийцами, приехала в колонию для пожизненно заключенных, снимать о них фильм. Они беседовали, брали интервью у отбывавших свой бесконечный срок зэков, вполне оправданно ожидая сожаления и раскаяния. И вдруг один из этих терпил выдал невероятное: он ни о чем не жалеет и ни в чем не раскаивается. Так как, оказывается, всегда, всю жизнь(!), с самого детства(!) мечтал быть преступником и никем другим. Ученые растерялись. Дескать, как так?! Что значит «мечтать» сделаться убийцей?.. Эти чистенькие правильные люди сидели напротив такого же как они человека и не понимали его. Хм... В той же мере, какой он не понимал их. Они были каждый «на своей волне», и эти «волны» даже близко нигде и ни в чем не пересекались. Примечательно, что и у этого, уже закрытого авторитета, если Крот правильно помнил, родители были обыкновенными людьми, никогда и ничему дурному своего ребенка не учившими...
Ну а тогда что же получается? Что преступниками не становятся, а рождаются?.. Они, эти люди, уже «от природы» такие?.. Гм... Но почему, зачем?!
Ответа на этот вопрос Крот не нашел. Хотя и искал. И эта проблема занимала его не просто так. Она была замешана на личном: так же как несчастный Креш, он был фанатом своего криминального ремесла, которому не согласился бы изменить ни за что на свете. Он, так же как Петя л ю б и л его!
...Он не мог представить себя вне своей бригады, а еще «мирным» как все люди обывателем. Нормальная жизнь с ее прозой вызывали в нем не просто отвращение, но ужас, до которого он никогда не захотел бы опуститься. Мысль, что он мог ходить на службу, добросовестно работать, обзавестись семьей и, родив сына и дочку, выгуливать их в коляске, водить в детский садик, нянчиться с ними, читать перед сном книжки, мутила до тошноты. Казалось, в жизни нет ничего страшнее и омерзительнее тихой семейной идиллии, обыкновенной, как у всех, жизни. И это было странным. Если принять аксиому, что все дело в воспитании, и человеческая личность взращивается прежде всего на личном примере родителей, то у него, Крота, все должно было складываться совершенно ни так, по-другому и как нельзя лучшее: и близкие, и самые дальние его родственники являлись по-настоящему приличными, даже близко не имевшими отношения к бандитской романтике. И вопрос: в кого же он тогда таким уродился? - был вопрос не риторический. Идя на дело, он иногда ловил себя на мысли, что идет на него не единственно с целью отобрать у «жука»-бизнесмена имущество; ему нравилось громить этого «жука» дом, уничтожать то, что называется семьей и бытом. Он как никто из его команды бывал в такие моменты жестоким и безжалостным и, наоборот, совершенно некровожадным, когда приходилось брать инкассаторов и банки. Оказываясь в чужом доме, он словно зверел, беспощадно убивал живших в нем людей, будто вместе с ними уничтожал само понятие семьи и семейных ценностей. Эти ценности были ему отчего-то до такой степени ненавистны и отвратительны, что однажды сформировались в своеобразный «пунктик»...
...Он долго рылся в своей подноготной, пытаясь отыскать истоки того, отчего нормальная жизнь вызывает в нем такое отторжение. И однажды докопался. Всё дело было в свободе.
Он не то, чтобы «не хотел» - он физически (!) не мог ею жертвовать. Личная свобода, была превыше всего, так как была замешана на жизнеспособности. Лиши его кто-нибудь свободы, - и он немедленно умрет. Вот только говоря об отсутствии свободы, Крот вовсе не имел в виду тюремное заключение. Здесь было другое - то, что принято обозначать свободой внутренней. Он не страшился оказаться на зоне, быть осужденным даже на пожизненное заключение. В его положении (а лучше сказать, состоянии) это ничего не меняло. Даже оставаясь закрытым, он всё равно оставался бы свободным, стоявшим как бы «над всеми» и «выше всех». Система могла убить, наказать, растоптать, изолировать его тело, но никогда душу. Душа, дух - это нечто особенное, над которым не властны ни время, ни обстоятельства. На тело(!) можно надеть кандалы и наручники, на душу, дух - нет; тело можно втиснуть в каменный мешок карцера, гнобить и глумиться, над душой, духом - никогда. У человека можно отнять всё. Всё! Кроме состояния (ощущения!) внутренней свободы. Которое, если вдуматься, и составляет его жизненный стержень. Однако при всем том, что этот стержень у некоторых бывает даже железным, это вовсе не означает, что они неуязвимы. Слабое место есть у любой вещи. А у людей (даже с самой несгибаемой волей) это... другие люди. И, угадав однажды в окружающих угрозу для своего свободолюбия, Крот уже боялся входить с ними в отношения. Он продолжал жить среди порядочных людей, но теперь как бы в стороне, отдельно от них. Быть с ними означало быть как все, разделять известные общечеловеческие ценности, вести законопослушный образ жизни. А он не то, чтобы не хотел, он был не способен(!) подчиняться. Его фишкой была абсолютная вольница, которая отчего-то ассоциировалась с дикой разбойничьей стихией и ее романтикой. А еще «отношениями». Ничто - ни одна вещь на свете! - не могла сравниться по кайфу с моментами, когда после "дела" они всей бригадой усаживались в машины, устраивали гонки по ночным, залитым неоновыми огнями проспектам. Они хохотали, дурачились, выжимали из своих "тачек" последние лошадиные силы, отрывались по полной. Дальше они заходили в какое-нибудь "заведение", много с аппетитом ели, пили и... не пьянели - они и так уже были опьянены своей свободой, а еще мыслью, что никому ничего не должны. В такие минуты они становились словно неделимым целым - даже не братьями, а буквально одним организмом, и ничто, никакая сила на свете не могла оторвать их друг от друга, заставить предать.
Заморочка: зачем, почему именно так(!), а не по-другому всё сложилось? – являлась для Крота наиболее неразрешимой. Если принять тезис, что в природе нет ничего ненужного и лишнего, что она, природа, исключительно целесообразна и «гармонично устроена», что каждая сущая в ней вещь возникла не просто так, а со строго определенной целью, то возникал вопрос о предназначение в ней преступников, особенно убийц. Для чего они рождаются и живут?.. Почему эти люди, вырастая и воспитываясь в одной и той же социальной среде, что и остальные, становятся затем такими, не как все?.. В чем заключается их жизненная сверхзадача?..
Со смертью Креша этот вопрос неожиданно встал перед Кротом во всей его пугающей полноте. Не умея самостоятельно додуматься до «главного», он принялся много читать, копаться в биографиях великих людей и философов. Потом забросил - ответа не находилось и там. И это раздражало. Иногда настолько, что временами он «слетал с катушек», делался настоящим психом. Оказалось, ни одна вещь на свете не давит на мозги так, как отсутствие смысла в собственной жизни. И подтверждение этому феномену он нашел даже в высказывании классика. Его мысль поразила. Крот выписал её на отдельный листок, вложил в портмоне, всегда носил с собой. А идея, между тем, была предельно простой и умещалась в нескольких строках: человек, не имеющий или утративший смысл жизни, - человек нежизнеспособный; всё меркнет, ничто не имеет значения перед этой бедой, которая и является по-настоящему первопричиной всему...
...Крот тосковал. Мучительно, тяжело. Иногда на него накатывало. Не выдерживая напряжения, он доставал из тайника пистолет, крутил в руках, примеривался... Ему не хотелось жить. И не столько от того, что он лично «потерялся», сколько от мысли, что могут «потеряться» остальные. Члены его бригады, как ни что другое, ассоциировались у него с пресловутой свободой, нежной дружбой, «светом», «вечностью», высокой романтической ностальгией. Для него было несравненно за лучшее сдохнуть прежде, чем они, разочарованные и уставшие, стали бы уходить...
Момент, связанный с потерями, был самым страшным, даже невозможным. Гибель подельников являлось для него потрясением, сравнимым разве что с «концом света», а еще глубоко личным и самым отчаянным горем. Он переживал потерю друзей даже больше, чем переживал бы по поводу смерти родной нежно любимой им матери...
И, наверное, такие ощущения мутили не только его душу, - команда, вопреки здравому смыслу (уже предчувствуя неминуемый и очень близкий конец), и не думала разбегаться, становилась с каждым последнем днем еще злее, еще сплочённее и преданнее друг другу.
Впрочем, до смерти Креша с ее переживаниями и трагической развязкой, оставалось еще далеко. И не заморачиваясь сейчас по поводу высоких материй, Крот и бригада продолжали жить, разрабатывать и проводить свои убойные акции, не пытаясь даже одним глазом заглянуть в будущее...
(продолжение следует...)