По дороге тянулся с запада армейский обоз. Длинная череда повозок лениво пылила на восток, и редкие группки всадников в зелёных мундирах и блестящих медных касках с конскими хвостами, следовали по обочинам, подладившись к их неспешному темпу. В голове и хвосте процессии следовали пехотинцы солдаты – все в шинелях, с ранцами за плечами, и серых от пыли чехлах, натянутых поверх высоких киверов. Из пехотной колонны неслись бодрые возгласы, шутки, а те, что шагали впереди обоза, завели весёлую песенку, известную каждому из «старых ворчунов» Великой Армии. Ходящая в армии легенда гласит, что эта песенка, типичный плод походного солдатского творчества, появилась незадолго до битвы при Маренго. Бонапарт, тогда ещё первый консул Республики, проезжая мимо отдыхающих на привале гренадеров, которые прикладывались к манеркам с кислым итальянским вином, разведённым на две трети водой (наилучшее средство от жажды в походе!) и растирали чем-то корки хлеба, осведомился: "Какого черта! Чем вы, ребята, натираете хлеб?". "Это лук, мой генерал!" - ответил один из солдат. "Ааааа! Хорошо... – одобрительно кивнул будущий Император, - Нет ничего лучше лука, когда маршируешь по дороге к Славе! ".
Правда, сейчас обоз и сопровождающие его солдаты – по большей части, выздоровевшие после ранений и болезней и выпущенные из госпиталей, да малая толика новобранцев, присланных полковыми депо - шагали отнюдь не к славе. Её, славы, досыта нахлебались их не столь удачливые товарищи - под Смоленском, и на поле Бородина, а им теперь оставалось только мерять шагами милю за милей, да радоваться, что конвой обоза слишком велик, чтобы на него рискнули покуситься местные герильясы, по слухам, озорующие на западном тракте. И очень кстати сейчас старая песенка, под которую так хорошо шагать, взбивая башмаками серо-жёлтую пыль. Вот и дерёт иссушённую пылью и совсем не октябрьской жарой глотку запевала:
…J'aime l'oignon frit à l'huile,
J'aime l'oignon car il est bon.
J'aime l'oignon frit à l'huile,
J'aime l'oignon, j'aime l'oignon!..[1]
Сзади певцу ответила тонким свистом военная флейта, и строй бодро:
…Au pas camarades, au pas camarades,
Au pas, au pas, au pas,
Au pas camarades, au pas camarades,
Au pas, au pas, au pas!..[2]
Шаг, шаг, шаг… ещё на дюжину футов приблизилась русская столица, в сторону которой и тащится тяжело гружёный обоз. Война требует огромное количество всякого добра – порох, свинец, ядра, амуниция, лекарские припасы, шанцевый и кузнечный инструмент, ружья и сабли взамен поломанных и потерянных – и это не считая провизии и фуража, которые, как выяснилось, не так-то легко добывать в этой варварской стране. Впрочем, гренадеров это сейчас не заботит, вот и старается певец вовсю, словно продолжая ту, давнюю беседу с невысоким полным человеком в серой шинели и шляпе-двууголке, сидящем на белом арабском жеребце – сейчас и шинель, и головной убор и конь известны, наверное, всей Европе.
…Un seul oignon frit à l'huile,
Un seul oignon nous change en Lion,
Un seul oignon frit à l'huile,
Un seul oignon un seul oignon!..[3]
А гренадеры знай, подтягивают, и наплевать, что ремни ранца нещадно впиваются в плечи, что тяжеленный мушкет отбывает руки, а их очередь сложить поклажу на одну из обозных телег и прошагать милю-другую налегке, наступит ещё нескоро. Песня словно дёргает солдат за ноги, помогая шагать бодрее – вперёд, на восток, к славе!
«…Au pas camarades, au pas camarades,
Au pas, au pas, au pas,
Au pas camarades, au pas camarades,
Au pas, au pas, au pas!..»
Уныло, нескончаемо скрипят колёса тяжко гружёных фургонов, и фыркают обозные одры, им отвечают кони трусящей по обочине тракта кавалерии. В жаркой апельсиновой Италии, двенадцать лет назад, когда и родилась эта песенка, врагами были австрийцы в своих белых, словно мел, мундирах, а не эти безумные русские – но какая, в сущности, разница? Разве мало Император колотил и тех, и других?
…Mais pas d'oignons aux Autrichiens,
Non pas d'oignons à tous ces chiens,
Mais pas d'oignons aux Autrichiens,
Non pas d'oignons, non pas d'oignons»!..[4]
Шаг. Шаг. Шаг. До Москвы – меньше двух сотен миль. Уже скоро. Уже совсем близко.
…Au pas camarades, au pas camarades,
Au pas, au pas, au pas,
Au pas camarades, au pas camarades,
Au pas, au pas, au pas!..[5]
***
Гена осторожно поднял голову. Вот он, обоз – тянется неспешно по дороге, и ветер сносит от него на поле жиденькие клубы пыли. А солидный такой караван – не меньше сотни разномастных телег и фур, запряженные какая парой, какая четвёркой, а какая одинокой кобылёшкой ползла, подобно гигантскому обожравшемуся удаву по тракту. Впереди шагали солдаты – над ними колыхалась щетина штыков, и до парня донеслось бодрое:
…Опа, камарад, опа, камарад,
Опа-опа-опа,
Опа, камарад, опа, камарад,
Опа-опа-опа!..
А что там за «опы» - хрен их разберёт, этих лягушатников! Ладно, недолго вам осталось шагать вот так, беззаботно…
За себя Гена не опасался, и наплевать, что по обеим обочинам тракта то рысили, но неторопливо двигались шагом прикрывающие обоз кавалеристы. Сам он располагался довольно далеко, в густом кустарнике, метрах в семидесяти от дороги. Сюда французы нипочём не сунутся, нечего им тут делать…
Гена вздохнул. Поначалу он попросился в ударную группу - ту, что засела сейчас на опушке за неглубокой лощинкой и лугом, отделяющей лес от дороги. Но его не взяли – медсестричка Людочка ощупала бедро (Гена едва сдержался, чтобы не зашипеть от боли), потом заставила его пройтись туда-сюда, и вынесла вердикт: «рано»! Гена пытался спорить, даже взывал к тёте Даше, но обе женщины были непреклонны – идти в бой с мушкетом или саблей ему идти ещё рано, придётся пока заняться чем-нибудь ещё. Тоже полезным для общего дела, разумеется.
И такое занятие нашлось – и вполне Гену удовлетворило. В конце концов, рана действительно побаливала, особенно сырыми октябрьскими вечерами. Да и проку в том мушкете – примитивная железяка, с ней любой казак управляется играючи, и даже некоторые крестьяне вполне обучены стрелять. А вот попробуйте-ка вы справиться с техникой посложнее, например, с подрывной машинкой ПМ-2? Не можете? То-то, это вам не кремнёвый карамультук, а серьёзная техника, пусть и изрядно устаревшая по меркам последней трети двадцатого века. Оно и неудивительно – с помощью таких машинок соратники библиотекарши по партизанскому отряду во время войны пускали под откос фашистские эшелоны. Нашлась в краеведческом музее, и Гена самолично привёл её в порядок – разобрал, почистил позеленевшие от времени контакты, удалил наслоения пыли, снова собрал. Всё же, сто тридцать лет технического прогресса – это вам не жук чихнул, и разобраться с нехитрым устройством не сумеет даже такой мастер на все руки, как будищевский кузнец.
В разработанном плане засады ПМ-2 играла одну из ключевых ролей. Не столько она сама, конечно, сколько мощные фугасы, заложенные по обе стороны лощинки. Фугасы представляли из себя грубо сколоченные из толстых деревянных плах расширяющиеся короба, в которые было заложено по полпуда взрывчатки, набодяженной трактористом дядей Васей из смеси селитряных удобрений, алюминиевого порошка-серебрянки и соляра. Поверх взрывчатой смеси короба были забиты каменным щебнем. Получившееся приспособление машину (дядя Вася обозвал его загадочным нерусским словом «омбунигве»; корнет же Веденякин, тоже принимавший живое участие в процессе, использовал другой, столь же непонятный термин «камуфлет») соединяли с подрывной машинкой провода, старательно прикопанные и замаскированные пожухлой травой. Оголённые концы первой пары были сейчас заведены на клеммы ПМ-2 и Гена нервно тискал деревянную Т-образную ручку, чтобы в нужный момент в полном соответствии с полученной от библиотекарши инструкцией резко крутануть её по часовой стрелке до отказа и задержать в таком положении, пока…
Что это будет за «пока» - плетущиеся по тракту французы сейчас прочувствуют на собственных шкурах. Гена надеялся, что им понравится.
***
Засада действительно была расписана, как по нотам, и ведущую роль играла здесь библиотекарша тётя Даша со своим немаленьким партизанским опытом. Французам не оставили ни единого шанса – ну не привыкли здесь к подобным способам планирования, не представляли себе, что ему можно противопоставить. И угодили в ловушку, как кур во щи.
Сначала по колонне ударили выстрелы. Стреляли из ближайшего леска, отделённого от тракта нешироким лугом, на котором в иные, более спокойные времена, крестьяне близлежащей деревеньки выпасали своих коровёнок. Огонь был несильный, разрозненный, скверно направленный – в цели угодили всего две-три пули, да и те нанесли лёгкие раны. Однако ж и пороховой дым, затянувший опушку, и замелькавшие в ватной пелене фигуры крестьян, потрясающих кто ослопом, кто мушкетом, а кто самодельной, из насаженной торчком косы, пикой, подали французам ясный знак – их атакуют! Загудел барабан, зазвучали команды, подаваемые капралами, и пехота, споро перестроившись в шеренгу по двое, развернулась в сторону нападавших.
Барабан на миг умолк, пехотный офицер в высокой медвежьего меха шапке и с лейтенантскими эполетами на плечах вскинул над головой саблю и каркнул: «Байонетт о канон!»[6] По шеренгам прокатилась волна металлического лязга – солдаты извлекали из ножен штыки и примыкали их к стволам мушкетов.
«Круазе во байонетт!»[7] - не умолкал лейтенант. Линия сверкающих штыков качнулась вниз. «Ан аван марш!»[8] - и строй тяжко печатая шаг по выгоревшей на осеннем солнце траве двинулся вперёд. А в голове обозной колонны кавалерия уже выстраивалась для атаки. Они даже стрелять не стали - в том, что драгуны с ходу сомнут, потопчут и покрошат палашами возомнивших о себе пейзан, сомнений ни у кого не было.
Пехота тем временем миновала обочину и спустилась в лощинку, отделяющую луг от тракта. Лощинка была не широкая, шагов пятнадцать от силы, и совсем мелкая – толпящиеся на опушке крестьяне видели, как колышутся кивера в пыльниках (их так и не успели снять), как суровеют под киверами угрюмые лица гренадёров. Ещё несколько шагов – и первая шеренга выберется на ровное место, и тогда прозвучит команда «Паз акселерэ!»[9] и солдаты прибавят шаг, чтобы поскорее миновать поражаемое пулями пространство.
Не дали. Спрятавшийся в кустиках на дальнем фланге Лошины Гена Мартынов считал, шевеля губами, шаги – и когда офицер-француз поравнялся с воткнутой в землю хворостиной, на кончике которой трепетал на ветру яркий лоскуток, изо всех сил крутанул рукоятку подрывной машинки. Пружина внутри взвизгнула, раскручивая динамо и электрический импульс по паре межных телефонных проводов (только такие и нашлись в кладовке ДК) отправились к самодельному детонатору, старательно изготовленному самим Геной из электрической лампочки и вытрушенного из охотничьего патрона пороха «Сокол».
Проверенное не одним поколением школьников устройство не подвело – как и не подвёл глазомер партизанки-библиотекарши, вместе с корнетом Веденякиным располагавшей камнемётные «камуфлеты». Первый взрыв выбросил сноп мелкого щебня точно во фланг спустившихся в лощину гренадеров, безжалостно выкашивая людей. Дым, пыль не успели рассеяться, а Гена уже перекидывал на клеммы ПМ-2 вторую пару проводов. Ещё рывок ручки – и новый взрыв, на этот раз на противоположном фланге пехотной шеренги. Снова клубы дыма и пыли, из них несутся вопли, полные ужаса и мучительной боли, которым вторит беспорядочная ружейная трескотня и торжествующие крики с опушки. Потом в эту какофонию вплёлся знакомый механический треск, и на выгон, подминая рубчатыми колёсами кусты, выбрался «бронепердунок» - блиндированный котельным железом и дубовыми плахами трактор Т-16, главная ударная сила партизанского отряда. За ним валом валили воодушевлённые крестьяне, а из леса уже выезжали гусары и казаки под командованием корнета Веденякина.
В голове обора пропела труба и французские кавалеристы, не попавшие под взрывы фугасов, стали разворачиваться навстречу неприятельской коннице. «Бронепердунок» принял влево и, прежде чем ряды драгун успели перейти на рысь, гулко плюнул струёй жидкого, густо дымящего огня. Выстрел пришёлся мимо, лёг огненной дорожкой шагах в десяти перед конскими мордами, но французы правильно поняли намёк. Они уже заворачивали коней и разрозненными группками скакали в обход обоза, мимо побросавших мушкеты, мечущихся в слепом страхе гренадер – прочь, подальше отсюда… Гусары и казаки скакали за ними, оглашая округу пронзительным свистом. Никто больше не пытался держать предписанный уставом строй: сражение закончилось, предстояла ловля пленных и главное, именины сердца всякого партизана, и неважно кто он, гусар из армейского летучего отряда, казак, или крестьянин из сельской самообороны – потрошение обозных телег.
Что с боя взято - то свято, верно ведь?
[1] (фр.) Мы любим лук, жареный в масле,
мы любим лук - он не для сук!
Мы любим лук, жареный в масле,
мы любим лук, мы любим лук!
[2] (фр). Шагом, товарищи, шагом, шагом!
Строем, товарищи, строем, строем!
[3] (фр.) Один лишь лук, жареный в масле,
нас превращает он во львов,
один лишь лук, жареный в масле,
один лишь лук, без дураков!
[4] (фр.) Фиг, а не лук вам, собаки-австрийцы,
фиг, а не лук для этих псов!
Фиг, а не лук вам, псы-кровопийцы,
фиг, а не лук вам со всех концов...
[5] (фр). Шагом, товарищи, шагом, шагом!
Строем, товарищи, строем, строем!
[6] (фр.) Штык на ствол!
[7] (фр.) К штыковой атаке!
[8] (фр.) Вперёд марш!
[9] (фр.) Прибавить шаг!