Одной из опор французского Сопротивления в годы нацистской оккупации были эмигранты из России. Притом их самих практически не трогали — охота велась, прежде всего, на евреев, цыган и коммунистов, а бывшие россияне редко были связаны с теми или другими. Но смотреть, как везут вагонами людей на смерть, они не могли. И матушка Мария, Елизавета Юрьевна Скобцова (Кузьмина-Караваева) была среди тех, кто смотреть не смог.
Мать и сын погибли в лагере
Какая мать не уцепится за надежду, даже понимая, что обманут почти наверняка! Мария явилась — и в лице ничуть не изменилась, когда её арестовали и когда она поняла, что сына не освободят. Их последняя встреча состоялась в этапном лагере Компьен. Случайную свидетельницу поразила эта картина — словно на классическом полотне о святых. Золотые лучи солнца словно нарочно легли так, чтобы мать, стоящая у окна внутри барака, и её совсем ещё юный, тонкий, высокий сын сияли. И изнутри они сияли — огромной любовью.
Юрий вместе с отцом Дмитрием скончались очень скоро в концлагере Дора-Миттельбау. Марию убили с целой толпой без суда казнённых женщин вместе в газовой камере Равенсбрюка — всего за неделю до того, как лагерь освободила советская армия. Готовы ли они были к этой смерти? Никто, наверное, не готов. Но рисковали все трое осознано, когда спасали евреев и военнопленных, пряча их и переправляя прочь от Парижа. В такие годы у многих в голове включается калькулятор с очень простой функцией — он считает, сколько жизней больше, одна или три. Одна или двадцать. Одна или сотня. Никто не знает точно, какое число оказалось больше трёх для этих троих — но оказалось.
Поэтесса и свободолюбка
Лиза Пиленко — так когда-то, задолго до смерти, звали монахиню Марию — родилась в Риге в конце девятнадцатого века в благополучной семье юриста. Мать Лизы была из обрусевших французов, отец — сын генерала-украинца, а сама Лиза с детства росла под ветрами Балтийского моря. Когда ей было шесть, отец решил, что южное море детям будет полезнее — и переехал в Анапу, в имение, оставшееся от отца. Там обнаружилось, что дедушка-генерал оставил шикарные виноградники, и отец с энтузиазмом взялся осваивать виноградарство. Увы, когда Лизе было пятнадцать, он умер — прямо перед переездом в Петербург, куда его перевели по службе. Девочка была так потрясена, что утратила веру в Бога. Тот, кто говорил бы с ней тогда, ни за что не подумал бы, что перед ним — будущая монахиня и святая.
Мать всё же собрала детей и доехала до столицы. Там Лиза ещё гимназисткой познакомилась с Блоком — с тем самым, поэтом. У них завязались странные, сложные отношения; они очень долго переписывались после. Это был только первый шаг в круг поэтов, где после девушка вращалась. После гимназии она поступила на философское отделение Бестужевских курсов и вышла замуж за Кузьмина-Караваева, близкого знакомого множества столичных стихотворцев. Круг знакомств Лизы стал выглядеть, как строчка из учебника литературы: Гумилёв, Ахматова, Мандельштам, Лозинский.
Елизавета увлеклась не на шутку, даже учёбу бросила, вместо диплома написала сборников стихов с названием в духе времени: «Скифские черепки». Вскоре бросила слишком земного своего мужа (он был помощником присяжного поверенного), торжественно написала Блоку, что развелась, и уехала к родным виноградникам — чтобы обнаружить, что беременна. Дочь назвала тоже в духе времени, Гаяной. Её крёстным был Алексей Толстой.
После рождения ребёнка в Елизавете что-то изменилось. Она вдруг снова стала думать о Боге, о смысле жизни. Правда, писать — и издавать — стихи не перестала, но теперь в них было больше отсылок к Святому Писанию. А вот для возвращения к пока ещё законному мужу рождение дочери поводом не стало.
Февральская революция стряхнула с поэтессы оцепенение. Она моментально заинтересовалась политикой, вступила в партию эсэров, баллотировалась на должность городского головы — и была выбрана. По приходу большевиков стала комиссаром по здравоохранению и образованию. Позже, при смене власти в Анапе, её за «комиссарство» судили — спасли чудо, умелый адвокат и открытое письмо от видных литераторов. На этом политическая карьера, за которую так рьяно было взялась молодая женщина, закончилась. А вскоре началась эмиграция.
Монахиня и антифашистка
Во Францию Елизавета въехала уже Скобцовой — перед отъездом вышла замуж за казачьего атамана. До того ей уже довелось пожить в Грузии (где родился Юрий), Турции и Сербии. Но Марией Париж увидел Скобцову не сразу. Поначалу она продолжала писать и публиковаться. Всё опять изменила дочь — теперь младшая, Анастасия. Она умерла. Как смерть отца отвратила Лизу Пиленко от веры, так смерть дочери Елизавету Скобцову туда вернула. В сорок один год Елизавета стала Марией, приняв постриг, и полностью посвятила себя благотворительности и проповедничеству — в миру, не в монастыре.
Как всегда, действовала мать Мария быстро и с максимальным эффектом. Организовала общежитие для женщин, которым некуда пойти. Организовала в нём богословские курсы — почти все иммигрантки из России были православными. Сама готовила, убирала, стирала вместе с жительницами своего большого женского дома. Посещала психиатрические клиники с помощью русским душевнобольным. Выступала в религиозно-философской академии с докладами, писала статьи и — по-прежнему публиковала стихи. Мать Мария оставалась поэтессой до конца своих дней. Если уж ты настоящая поэтка, то это навсегда.
Наверное, никто из эмигрантов не удивился, узнав, что мать Марию арестовали «за помощь жидам». Именно так выразился один из немцев, когда мама Монахини, Софья, урождённая Делоне, пришла проведать её в гестапо: плохо, мол, воспитали, жидам помогает. Софья возразила резко: нет, хорошо! «Были бы вы в беде, и вам бы помогла». На самом деле Скобцова спасала не только евреев — всех, кто попадал под преследования нацистов. Но евреев на её глазах гнали к поездам на Освенцим больше всех. Из-за этого зрелища монахиня и пошла впервые против гитлеровцев: сумела увести из толпы и спрятать четырёх детей. Скрыла их в мусорных контейнерах. После этого её дом на улице Лурмель фактически стал перевалочным пунктом, укрытием, одним из штабов Сопротивления.
«На Страшном суде спросят, накормила ли я голодного, одела ли голого, а не сколько я раз до земли поклонилась» — вот правило, по которому она жила и по которому приняла смерть. Говорят, что для именно этой партии в газовую камеру её не отбирали. Она пыталась утешить одну из приговорённых, рыдавшую отчаянно: не бойся, мол, последнее слово не смерть, а жизнь. И, чтобы этой несчастной, рыдающей, было спокойнее, пошла с ней. Потому что ничего другого сделать для этой женщины не могла, а не сделать не могла ещё больше.