На что только не пойдёшь ради любви! Для того чтобы жениться на своей бывшей крепостной актрисе Прасковье Жемчуговой, граф Николай Шереметев готов был даже на преступление
Дворянка-крестьянка
Основано на реальных фактах
– Милая моя Парашенька, – граф перехватил лежавшую на его плече женскую руку и трижды её легко поцеловал, – ступай к себе, дай нам с Алексеем Фёдоровичем пошептаться по-мужски.
Высокая стройная женщина, завёрнутая в широкую красную шаль, улыбнулась и направилась к выходу из графского кабинета. У самой двери она остановилась:
– Николай Петрович, я тогда об ужине распоряжусь?
– Распорядись, милая, да скажи, чтоб постарались. Сегодня к вечеру ждём гостей, – объяснил он сидевшему напротив директору Московского главного архива надворному советнику Алексею Малиновскому. – Должен прибыть граф Литте.
Алексею Фёдоровичу на вид было около сорока лет. Недорогой повседневный сюртук из тёмно-зелёного английского сукна хорошо сидел на его ладной фигуре. Услышав новость, он в удивлении вынул изо рта длинную курительную трубку и развёл руками.
– Сам Юрий Помпеевич к вам пожалует?
Прасковья Ивановна тем временем оставила мужчин и по небольшой галерейке перешла в свою «красную половину» шереметевского петербуржского дома на Фонтанке.
– А что тут удивительного? – усмехнулся одетый в дорогой шёлковый халат хозяин дома граф Николай Петрович Шереметев. – Тоже дела, посол Мальтийского ордена придёт к одному из командоров Великого русского приорства.
– Скажите пожалуйста! И давно уже вы командорствуете?
– Государь император Павел уж год как пожаловал командорство в Московском уезде в 700 с лишком душ.
– Стало быть, у вас уже не двести тысяч податных, а двести тысяч семьсот? – рассмеялся гость. – Ну вот теперь поздравляю, вы стали истинно богатым человеком.
– Всё не просто так, у государя нашего планов много, а с ними много и поручений, с которыми справляться, как обер-гофмаршалу, мне. А к тому теперь я ещё и член комиссии по приёму новых рыцарей. Собственно, по этому делу сегодня графа и ждём.
– Поди, хлопотно...
– Да уж куда там. Тут по вашей части, ведь у каждого нужно полное родословие на шесть поколений проследить, на полтораста лет вглубь, что он потомственный дворянин. Знали бы вы, дражайший Алексей Фёдорович, какие тут страсти нешуточные кипят.
– Так значит, государь вам доверяет.
– Как не доверять, когда с детства вместе росли. Однако давайте к делу, ради которого я и попросил вас приехать в Петербург. Позволю вас спросить, как вам нравится моя Парашенька?
Малиновский положил трубку в рот, неглубоко затянулся и выпустил под потолок тонкую струйку дыма.
– Прасковья Ивановна, что и говорить, женщина во всех отношениях замечательная. И красивая, и ласковая, и языки знает, а уж как поёт – я ещё по вашему театру в Кускове помню. Волшебно поёт. Даже и не верится, что крестьянских крепостных кровей, сплошное благородство.
– Так в восемь лет батюшка мой её от родителей взял. И воспитывала её моя кузина, княгиня Долгорукая Марфа Михайловна. Выучила французскому, итальянскому, играть на арфе, клавесине, на гитаре просто волшебно. А что до голоса, так я сам её давал в обучение к Елизавете Сандуновой, кою ещё матушка императрица Екатерина Великая почитала величайшей актрисой Императорских театров. Так что в Парашеньке от мужицкого почти ничего и нет.
– Конечно, кроме происхождения и записей в ревизских сказках.
– Так я же вас, дорогой Алексей Фёдорович, для того и вызвал. Скажу вам по чести: гложет мне сердце, что не могу назвать её своей законной супругой. Я же её как впервые в театре ещё батюшкином увидел, так во мне всё и перевернулось. Понял: вот она, моя жизнь. Как батюшка преставился, сразу её в дом взял. Уже десять лет как вместе живём, а счастья нет ни мне, ни ей. Я уж месяц как дал Парашеньке и всей её семье вольную, а ничего почти не изменилось. Никуда в свет с ней выйти не могу, как же, с крестьянкой! Дурной тон. А то, что она в сто раз лучше, чем любая из тех, каких мне сватают, так кому это расскажешь? Вот император её вокалом восхищался и в Москве, и здесь 1000 рублей ей подарил, матушка его, императрица Екатерина, свой платок ей отдала, но что толку? Разве смогу я у императора попросить разрешения на брак?
– И пытаться не стоит, не разрешит. Наследник, цесаревич Александр, он бы разрешил...
– Я надеюсь, Павел Петрович ещё долго процарствует, так что наследник мою проблему вряд ли решит. Остаётся нам пока жить невенчанными, выслушивая за спиной насмешки. А я даже на дуэль вызвать обидчика не могу. Из-за холопки – засмеют только. И у Параши положение не легче. Ведь она в доме вроде как и хозяйка, а вроде как и нет. Её слушают, но тоже с улыбочкой, как с какой низкой женщиной. Зовут за глаза «барская барыня». Как вольную получила, вроде легче должно было стать, ан нет. Ведь когда по крепости, там всем всё понятно, воли же нет. Батюшка, бывало, заходил в вечер к какой из артисток, кто по нраву, и вроде как случайно платок у неё оставлял. Девушка его находила, несла в спальню к барину и там до утра оставалась. И никто ни её, ни батюшку за это не судил. А когда вольная к барину идёт, тут уже за спинами совсем другой разговор. Конечно, болтунов недолго высечь, но ведь разговоры этим не окончишь.
Граф, видимо, хотел ещё что-то сказать, но передумал и вопросительно посмотрел на Алексея Фёдоровича. Тот сидел в кресле, изредка попыхивал трубкой и молчал. Смотрел куда-то под потолок и словно бы что-то в уме вычислял.
– Я, – продолжил граф, – знаю вас как доброго друга, который меня не раз выручал. Думаю, что и сейчас выручите если не делом, то добрым советом. Не смею вас просить, но, может, у вас есть человек, который мог бы поспособствовать тому, чтобы Прасковья Ивановна по ревизским спискам не проходила? Чтобы она как бы была не просто вольноотпущенная, но как бы всю жизнь была свободной? Как бы, например, взяли мы её в воспитание не от кузнеца нашего Ивана Ковалёва, а от какого-нибудь свободного человека, может, даже от дальнего какого родственника?
Малиновский отложил трубку и ненадолго задумался.
– Что касается такого вопроса, – осторожно и тихо сказал он наконец, – я полагаю, вы сразу знали, что я скажу резкое нет. Конечно, я бы оскорбился, если бы подумал, что вы обращаете просьбу ко мне. Но, зная вас не первый год, я понимаю, что вопрос ваш имеет чисто гипотетический характер. То есть вы спрашиваете меня, возможно ли такое, что кто-то внесёт сознательные изменения в ревизские сказки? Тут я вам отвечу: если кто-то скажет, что может это сделать, гоните мошенника в шею. А какого года родилась Прасковья Ивановна?
– 1768-го.
– Стало быть, это две ревизии, четвёртая, от 1781 года, и пятая, от 1794-го. Кроме того, надо будет вымарать запись о рождении ребёнка в церковной книге. Пусть даже как-то это удалось, но поскольку император уже знает, что Прасковья Ивановна была у вас именно крепостной актрисой, он непременно учинит дознание. Вымарка будет обязательно найдена, найден будет и маральщик, каковой после этого определённо пойдёт на каторгу.
– Так вы полагаете, ничего поделать нельзя?
Гость замолчал. Он опустил глаза, ухватился рукой за подбородок, что-то обдумывая. Николай Петрович его не торопил: раз человек думает, значит, у него есть о чём думать, значит, категорического «нет» не последует. А если так, значит, ещё есть надежда.
– Позвольте, граф, как вы говорили фамилия её отца, кузнеца?
– Так и была, Кузнецов, по профессии. Ещё иногда Горбуновым староста писал, он горбатый по себе, да ещё и пьёт безбожно...
– Нет, вы другую фамилию говорили, Иван Ковалёв.
– Это его батюшка переписал Ковалёвым. У нас кузнецов в том имении двое было, один – по ножам да по большому металлу, а Парашин отец – больше по лошадиной ковке, коваль. Вот батюшка Пётр Борисович его Ковалёвым и записал.
– А как Прасковья Ивановна в ревизских сказках записана?
– Как девица Прасковья Ковалёва, дочь Ивана Ковалёва.
– Это очень хорошо. Хорошо, что не Горбунова и не Кузнецова. Николай Петрович, могу я вас попросить на минутку позвать сюда вашу дражайшую Прасковью Ивановну? Надо мне на неё ещё раз глянуть. Попросите её, что ли, принести что-то перекусить.
– Может, водочки желаете? Или настойки?
– Как вам угодно будет.
Граф позвонил в колокольчик и объяснил мигом появившемуся рядом лакею, что надо найти Прасковью Ивановну и сказать, чтобы та принесла в кабинет графинчик перцовки и какую-нибудь закуску. Лакей выслушал хозяина и исчез. Гость опять взял трубку, посмотрел, не потухла ли, и положил мундштук на губу.
– Так почему же Прасковья Ивановна, будучи Ковалёвой, у вас везде пишется как Жемчугова?
Граф улыбнулся.
– Видите ли, милый друг, когда я только начал заниматься театром, мне хотелось, чтобы в нём всё было красиво, в том числе и фамилии актрис. Поэтому неблагозвучные фамилии я менял на красивые псевдонимы по драгоценным камням. Ирина Калмыкова стала Яхонтовой, Аня Буянова – Изумрудовой, Татьяна Шлыкова – Гранатовой, а Параша – Жемчуговой.
– Николай Петрович, позволю себе предположить, что решение вашего вопроса возможно, хотя и не тем способом, какой предложили вы. Более верным и более законным. Если вы готовы подождать от года до трёх максимум и положить на это дело тысяч пятьдесят…
– Я пятьдесят тысяч дал Парашиной семье, когда на волю отпускал. А три года... Год, конечно, лучше.
В это время дверь открылась и в кабинет вошла Прасковья. В руках у неё был серебряный поднос с графином, двумя рюмками и блюдом с пирожками, от которых шёл густой аромат солёных огурцов.
– Вот, как нарочно на кухне только рассольники напекли, прямо из печи. Извольте, Алексей Фёдорович, попробовать, у нас рассольные пирожки замечательно пекут, под водку и не придумаешь ничего лучше.
– А вы с нами, драгоценная Прасковья Ивановна, выпьете?
– Мне нельзя, Алексей Фёдорович, врачи запретили. Грудь у меня слабая, кашляю.
– Скажите, милая Прасковья Ивановна, по всему вижу, есть у вас польская кровь. Лицо у вас – ну прям прекрасная полячка.
– Что вы, – смутилась женщина, – какие во мне поляки. Матушка – русская, батюшка – русский.
– Но в театре-то полячек играли?
– Не довелось. У польского автора господина Осипа Козловскго во «Взятии Измаила» играла Зельмиру, но она турчанка. Итальянку играла, француженку, англичанку, матрону римскую...
– Ну, доведётся полячку сыграть – сыграете?
– Так я уже и не играю. Николай Петрович и театр-то наш уж закрыл, и актёров распустил. Кто пожелал – тому вольную дали, а других – по хорошим местам определили...
– Ну, Прасковья Ивановна, Шекспир верно сказал, что вся наша жизнь – театр. Так что все мы играем свои роли до самой смерти. Хорошо, когда человек знает, что играет, хуже, когда не догадывается, тогда вся надежда на суфлёра.
Тем временем Николай Петрович, выполняя обязанности хозяина, уже наполнил рюмки. Мужчины чокнулись, выпили и закусили действительно вкусными горячими пирожками, начинёнными мясом и рублеными солёными огурцами. Как только они поставили рюмки, в дверь тихо постучали, и в кабинет вошёл ещё один лакей, значительно старше прежнего. В руке его был маленький поднос, а на нём – конверт.
– Принесли весть от графа Литте, – обратился он к хозяину.
Тот вытащил из конверта записку.
– Граф извиняется, что не сможет приехать сегодня к ужину, – объявил он. – Пишет, что приедет завтра к обеду и с ним будут граф Николай Иванович Салтыков, сенатор Василий Васильевич Энгельгардт и светлейший князь Пётр Васильевич Лопухин. Все – командоры ордена. Видимо, у нас тут предстоит расширенное заседание нашей комиссии. Душа моя, – обратился он к Прасковье, – прошу тебя, проследи, чтобы всё уже сейчас начали готовить. И пошли человека купить угрей, Князь любит суп а-ля рэн.
– Королевский суп? – переспросил Алексей Фёдорович. – Не боитесь, что дворецкий ваш зарежется, если угри будут несвежие? Слышал я, что при Людовике XIV дворецкий министра финансов Николя Фуке Франсуа Ватель, узнав, что для супа не привезли свежих угрей, бросился на шпагу.
Все, включая лакея, посмеялись над шуткой, после чего графа и его гостя вновь оставили наедине.
– Граф, вы были со мной честны, – сказал Малиновский, после того как двери закрылись, – буду с вами честен и я. Надеюсь, что сказанное не покинет наш тесный круг. Я полагаю, что император, даже узнав, что ваша избранница не была крепостной, всё равно не одобрит ваш выбор. И вряд ли его поддержит. Другое дело, если он узнает, что в ней течёт дворянская кровь.
Шереметев, наливавший в это время по второй рюмкой, застыл с графином в руке.
– Как это ни странно, но доказать дворянское происхождение вашей Прасковьи Ивановны значительно легче, чем вымарать её из ревизских книг. Я сам прошёл через это восемь лет назад. Я тогда уже служил в Московском архиве, но мне было отказано в продвижении из-за моего недворянского происхождения.
– Разве вы не дворянин?
– Представьте. Мой отец – протоиерей, преподаватель Закона Божьего в Московском университете. Поэтому, несмотря на все успехи как в учёбе, так и в службе, большее, на что я мог рассчитывать, – это архивариус или переводчик. Но мне повезло с фамилией. Знаете, Малиновский – типично польская фамилия. Я поехал в Могилёвскую губернию, где нашёл шляхтичей Малиновских, коих за тысячу рублей уговорил признать своего родителя родственником. Взял с них подтверждающий документ, добавил несколько подходящих архивных выписок, послал всё это в Коллегию иностранных дел, ещё немного постарался и уже через год получил аттестат в том, что я по происхождению потомственный дворянин.
С этими словами Алексей Фёдорович поднял наполненную рюмку высоко над головой, после чего выпил её до дна и закусил всё ещё горячим пирожком.
– Если бы не этот невинный трюк, не видать бы мне директорского места, так и был бы по сию пору переводчиком. У вас, дорогой граф, ситуация несколько сложнее, но не сильно. К счастью, фамилия Ковалевский, от которой у нас вполне могла произойти фамилия Ковалёв, в Польше распространена ещё больше, чем Малиновский. Я совершенно убеждён, что найду в архиве Разрядного приказа не одного польского шляхтича Ковалевского, который попал в плен во время войны с Польшей или который просто попросился на службу к русскому царю. Затем представим, что потомок того Ковалевского, сын или внук, сошёлся с вашим батюшкой, Петром Борисовичем, стал его «вольным послуживцем» и поселился в отдалённом имении. А затем, при ревизии 1743 года, нерадивые писчики записали его в подушный оклад как Ковалёва. После чего он, сам того не ведая, стал крепостным.
– Да разве ж такое возможно?
– Уверяю вас, Николай Петрович, с нашим повсеместным разгильдяйством всё возможно.
– Но ведь этот Ковалевский должен был протестовать!
– Если предположить, что он был, думаю, он протестовал в меру своих сил. И думаю, если вы хорошо поищете в архиве своего батюшки, то наверняка сыщете письма года так от 46–47-го. Где будет написано как-то так...
Алексей Фёдорович устремил взгляд вверх и начал выводить в воздухе слова, повторяя их вслух:
– «Службу отец мой имярек верно и неизменно служил его высокографскому сиятельству блаженной памяти фельдмаршалу и от службы своей никогда не отбывал, только известно вашему высокографскому сиятельству, что дед мой родной имярек был не в рабстве, а послуживец ваш природный польский шляхтич прозванием Ковалевский, герб свой имеет… ныне слышу, что записывают в ревизские подушные оклады и прозвище ныне переменили на Ковалёвых. Смилуйтесь, государь, ваше высокографское сиятельство, явите отеческую высокую вашу милость, не приписывайте ныне в крепостные… я и без того верный ваш слуга до смерти…» И так далее.
– Но ведь для того, чтобы доказать такое, письма недостаточно. Надобны документы.
– Документы за такой давностью либо истёрлись, либо утеряны, либо в пожаре сгорели. А для принятия положительного решения в этом случае нужно свидетельство двенадцати местных дворян и положительное решение дворянского собрания губернии, которое и должно ходатайствовать перед правительством о восстановлении справедливости. Именно на поиск таких дворян и на подготовку депутатов уйдут и время, и деньги. Могу даже вам посоветовать человека, который вашему сиятельству в этом деле поможет. И тогда, если всё пойдёт удачно, а я уверен, что всё пойдёт удачно, то уже в начале будущего века мы сможем поднять бокалы сначала за пани Ковалевскую, а затем и за графиню Шереметеву.
***
...Как и предполагал директор Московского главного архива, на поиски «свидетелей», работу с ними и подготовку необходимых бумаг ушло больше двух лет. Однако когда всё было уже почти готово, в марте 1801 года император Павел был убит. Наследнику престола Александру I было совсем не до разбора дел об утерянном дворянстве. В то же время новый император хорошо относился к старому другу своего отца, был известен своим либерализмом, и граф уже через месяц после коронации, 6 ноября 1801 года, решился тихо обвенчаться со своей избранницей в маленьком московском храме Симеона Столпника на Поварской. За благословением он обратился к московскому митрополиту Платону. На церемонии, кроме жениха и невесты, были ещё только четыре человека: князь Андрей Щербатов, свидетель жениха Алексей Малиновский, некий поручик Нарбеков и подруга невесты Татьяна Шлыкова. В церковной книге невеста была записана просто как Прасковья Ковалёва без указания сословной принадлежности.
К сожалению, как это часто бывает, так долго ожидаемое счастье продлилось недолго. Третьего февраля 1803 года графиня Прасковья Шереметева родила мужу сына, наречённого Дмитрием. А спустя три недели, 23 февраля она скончалась от чахотки. На её надгробии выбили: «Шереметева графиня Прасковья Ивановна, рождённая от фамилии польских шляхтичей Ковалевских...»
Ещё в 1792 году по желанию Прасковьи граф Шереметев начал строительство в Москве на Сухаревке большого странноприимного дома. После смерти супруги и в её память Николай Петрович полностью его перестроил, сделав вдвое большим и величественным. Сегодня в нём располагается Институт скорой помощи имени Склифосовского.
Валерий ЧУМАКОВ, Москва
Фото: wikipedia.org
© "Союзное государство", №3/2020
Дочитали до конца? Было интересно? Поддержите журнал, подпишитесь и поставьте лайк!