Продолжение. Предыдущее здесь .Пост сдал
Человек смертен, но что еще хуже, внезапно смертен. Рафаэль Каррера умер 14 апреля, в Страстную Пятницу 1865 года, в один день с земным воплощением Того, в чьей милости никогда не сомневался. Умер безвременно, - 51 год не возраст, - можно сказать, по собственной вине. Пребывая в небольшом имении на окраине столицы, он приказал подать на обед тушеные овощи, приправленные соусом чильтепе, - самая острой в мире разновидностью перца, - за год до того категорически запрещенным врачами, углядевшими какие-то проблемы то ли с желудком, то ли с кишечником.
Генерал, однако, запретом пренебрегал, потому что соус был из запасов, наготовленных покойной сеньорой Петроной, о которой он крепко тосковал, и сколько-то раз сходило, а теперь не сошло. Острая боль, рези, диарея, кровавая рвота, резкое общее ухудшение, и когда его доставили в резиденцию, эскулапы, осмотрев пациента, развели руками: дескать, все сейчас в руках Божьих, а пациенту становилось все хуже и хуже, хотя сознания он не терял и узнавал всех.
Естественно, засуетились. У постели возникли министры, генералы, государственный секретарь, видные члены Семьи, много святых отцов, - короче, «вся Гватемала». Срочно вызвали детей, - шестерых законных, девятерых незаконных, но признанных церковью законными (в благодарность за все, что дон Рафаэль для нее делал, церковь официально определила, что походы главы государства налево – не прелюбодеяния).
Как сообщает очевидец, тишина царила такая, что даже легкий шепот казался криком. Ловили каждое слово, но умирающий не имел сил говорить. В какой-то момент, в полубреду, отчетливо пробормотал: «Петронилла, Петронилла …». Затем, попытавшись привстать, обвел присутствовавших прояснившимся взглядом и отчетливо произнес: «Заботьтесь о моих бедных индейцах …», откинулся на подушки, встрепенулся, прошептал «Господь мой, Святая Дева …», - и впал в полузабытье.
В самый последний момент, примерно в половину девятого, появился плачущий архиепископ с кипой наплечников, присланных болящему всеми монастырями столицы, с его помощью умирающий, как мог, причастился, пошептал что-то, сочтенное исповедью, перекрестился в последний раз, прикрыл глаза, - и через несколько минут доктор Вальдес, главное светило Сьюдад-Гватемалы, поднеся к устам пожизненного президента зеркальце, «печальным и торжественным голосом констатировал смерть».
А потом… Впрочем, о «потом» пусть расскажет Рамон Аристидес Салазар, видный гватемальский раликал-либерал, юрист и публицист, свидетель, а затем активный участник многих последовавших событий, оставивший благодарным историкам два тома интереснейших мемуаров:
«В те дни я был совсем молод, но ясно помню ощущение некоего свежего ветерка, ворвавшегося в раскрытое окно и рассеявшего затхлость. Ничто не было ясно, кроме того, что рухнула стена, ограждавшая Гватемалу от всего светлого, преграждавшая путь порядку, культуре и цивилизации. Чудесное предвкушение чего-то нового, каких-то замечательных перемен обуревало нас, и было тяжело смотреть на торжество дикости, творящейся вокруг. Священники и монахи молились в те дни прямо на улицах, преклонив колена, и на их лицах было написана столь глубокая печаль, что не знай мы, насколько лицемерны эти святоши, в искренность их скорби, пожалуй, можно было бы и поверить. На каждом шагу можно было встретить оборванных пеонов, пришедших из отдаленных гасиенд. Использовав случай, чтобы не работать, они толпились у собора, мешая приличным людям достойно скорбеть, а с ними заполнили город и дикари, спустившиеся с гор, царапая себе лица палками в знак огорчения и моля усопшего вернуться. В этом странном, отвратительном скопище цивилизованному человеку опасно было находиться, куда ни глянь, взгляд оскорбляло варварство, и среди всей этой невежественной толпы лишь время от времени, по ясным взглядам, по светлым лицам, по едва заметным улыбкам мы узнавали своих, приветствую их легким поклоном, а они отвечали нам тем же ».
К сожалению, ни один из варваров, осквернивших в те дни взор и слух молодого столичного либерала, мемуаров не оставил, так что предъявить альтернативное суждение не могу, - да, наверное, и не нужно. А вот что, на мой взгляд, необходимо, так это, прощаясь с доном Рафаэлем, попытаться понять, чего же хотел, к чему стремился этот человек, почти четверть века так или иначе определявший политику всего Перешейка. Это не так просто, но по письмам, по коротким высказываниям, донесенных до нас в воспоминаниях людей, близко его знавших, попробовать можно. Итак:
«О, эта независимость! Мы не хотели ее, наши лучшие времена были при короле, но независимость обрушилась на нас, когда король ушел, и раз уж так вышло, что он не вернется, её нужно беречь, как высшую ценность. Нужно строить свой дом, не позволяя никому навязывать нам чужие нам порядки ».
«Никому не позволю унижать церковь. Без святых отцов мы не сможем общаться с Господом. Да, среди них есть люди недостойные. Недостойные люди есть везде, но, представ перед лицом Всевышнего, духовные лица за свои грехи ответят страшнее, чем мы, обычные люди ».
«Эти образованные господа, - они хотят власти на том лишь основании, что они имеют образование и умеют бойко говорить. Уж поверьте, получив власть, они употребят всю свою ученость, чтобы обманывать доверчивых невежественных людей, до которых им нет никакого дела ».
«Два реала в день, куриные крылышки в соку и una copa агуардьенте в воскресенье, - вот что нужно пеону, а для индейцев пусть живут, как хотят. И пусть детишки учат азбуку. А господа живут в двадцать раз лучше простых людей, и этого хватит. Жить лучше простых людей в сто раз, - грех гордыни ».
Вот, собственно, все. Никаких высоких теорий. Человек от земли, он и рассуждал по земному, и жизнь выстраивал, как чувствовал. Но мы-то с вами можем потеоретизировать, не так ли? Пусть даже придется еще раз, - и не факт, что в последний, - повторить некоторые азбучные истины.
Гватемала, если помните, веками жила за счет экспорта кошенили, алого красителя, добываемого из насекомых. Пеоны, - арендаторы, издольщики, члены «эхидос» (общин), «коренные» на землях своих племен, - все они производили кошениль, а церковь занималась экспортом. Промышленности не было, «падроны» покупали все, чего хотели, за рубежом, а нужды абсолютного большинства населения с лихвой обеспечивали местные ремесленники.
И всем всего хватало, - но при феодализме. А капитал такого не признавал. То есть, книжные идеалисты вроде дона Франсиско Морасана ни о чем подобном не думали, они боролись за чистую Идею, но, в общем, либералы (прямо скажем, буржуазия), получив независимость, попытались отнимать землю у общин, калеча жизнь простецов и «коренных», - и вот отсюда-то, из обиды и злости сотен тысяч «невежественных дикарей», появился Рафаэль Каррера, человек с ружьем, сказавший «Нет!».
Он выбросил либералов из политики, вернул общинам «коренных» и «эхидос» отнятые земли, освободил общинников от «незаконных» трудовых повинностей, защитил ремесленников от конкуренции с импортом. То есть, говоря в совсем уж академическом стиле, без всяких модных теорий, просто на базе жизненного опыта и здравого смысла, попытался строить, скажем так, «национальный капитализм», развивая внутренний рынок с ориентацией на экспорт. С опорой на «низы» и армию, как гарант.
Пост принял
Короче говоря, президент Каррера инстинктивно боялся Царя-Кофе, приход которого означал, как он видел, лишение «коренны» их земель и разгон «эхидос», - и вот отсюда, именно отсюда «Враг всего светлого, противопоставлявший себя порядку и цивилизации» из уст двух поколений либералов. Хотя, между прочим, и консерваторам не все нравилось (им тоже хотелось быть богаче «смердов» не в двадцать раз, а в сто и больше), но консерваторы боялись либералов, с которыми не умели конкурировать, и гнева общин они тоже боялись, а потому поддерживали Карреру, плебея, которого (не все, но многие) втайне презирали.
К слову сказать, за все «Мрачное тридцатилетие» (ярлык, опять-таки придуманный либералами), в Гватемале не было расстрелов. Высылали на время. Иногда сажали. Но расстрелов – ни-ни. Ни одного. Потому что нужды не было. Так уж вышло, что под конец жизни дона Рафаэля никто не ставил под сомнение, что он - Главный. Просто он говорил, - и подчинялись.
Вот только пресловутому Прогрессу, - явлению природному, холодному, объективному, - распоряжения любого президента, даже пожизненного, до лампочки. Искусственные красители появились в Европе, потому что не могли не появиться, а когда они появились, цены на кошениль не могли не уйти в пике, - а в итоге оказалось, что без товара, в экспорте которого Гватемала имела монополию, «национальный капитализм» на базе общин, с одной стороны, и мелких мастерских, с другой, не получается.
Конечно, Каррера, практик до мозга костей, изыскивал варианты, пытаясь как-то поладить с Царем-Кофе, не дать ему стать тираном. Он поощрял «на низах» всех, кто готов был перейти с кошенили на кофе, снижал им налоги, давал льготы, бесплатно раздавал семена, - больше того, когда стало ясно, что кофе на маленьких участках себя не оправдывает, своим умом дошел до идеи “colectivos” (крестьянских кооперативов), но и тут не сложилось: у пеонов не было ни денег, ни гарантий под кредиты, ни элементарного образования, чтобы осваивать новую культуру. Царь-Кофе на компромиссы не шел.
Таким образом, - если говорить красиво, - в расцвете лет, на пике политического могущества, Рафаэль Каррера, когда-то крестьянский парень, метис, обычный сержант, а ныне пожизненный президент, неоспоримый авторитет, более того, Заступник, столкнулся с врагом, одолеть которого не имел ни малейшего шанса. Никто этого врага не одолевал, ни до него, ни после, и если Бог на Небесах, действительно, есть, что научно не доказано, но наукой и не опровергнуто, он, наверное, отозвал верного слугу своего в самое время, не позволив вступить заранее проигранный бой.
Однако мертвым мертвое, живым живое, и время не ждет. Колокола над Гватемалой, и Сальвадором, и Никарагуа еще гремели траурными перекатами, в горах еще звучали заунывные песни, оплакивающие Заступника, а живые, собравшись в зале заседаний правительства, решали, как жить дальше.
Начали с малого: зачитали завещание. Как выяснилось, покойный оставил потомству имущества на 150 тысяч песо плюс 30 тысяч звонкой монетой (копейка в копейку жалованье за 30 лет службы), подробно расписав, что кому: четверым дочерям по 5 тысяч на приданое, двум «неформальным женам» по 5 тысяч обеспечения, по 2 тысячи шести монастырям, а остальное сыновьям поровну с наставлением жить дружно.
Вторым пунктом ознакомились с документацией казначейства, - все сошлось до песо, - затем без споров выделили единовременные выплаты армии, потом, - тоже единогласно, - утвердили временным доном Рафаэлем госсекретаря Педро де Айсинену (естественно, глава Семьи), а далее начали определять, кому теперь быть законным главой государства, и это затянулось, - не потому, что кандидатов не было, а как раз наоборот.
Естественно, либералы исключались по определению. Депутату Мигелю Гарсия Гранадосу, - тому самому «Чуффандину», который, если помните, после «сна» Карреры спешно убыл в Париж, а потом, вернувшись, стал лидером «лояльной непримиримой оппозиции», - об этом сказали прямо, и он попросил вышедшую было на улицы «золотую молодежь» разойтись по домам, среди «оплотов режима» все понимали, что главой государства может быть только силовик, причем популярный в армии, и вот таковых имелось аж трое: Виктор Савала, Висенте Серна и Серапио Круз, - все (после войны с Сальвадором) маршалы, хотя себя дон Рафаэль в звании не повысил, так и оставшись генералом. .
Тут мнения разошлись, споры шли горячие, и лишь две недели спустя пришли в к выводу, что сеньор Серна (если точно, Серна-и-Серна, ибо родители состояли в родства) – самый приемлемый. К сеньору Савала, герою всех войн и безупречному джентльмену, родственнику всех аристократических фамилий республики, никаких претензий не выдвигалось, но он был, как говорили в тогдашней Гватемале, «слишком благороден, чтобы быть либералом, и слишком образован, чтобы быть консерватором ».
Проще говоря, маршал Савала имел свои взгляды на всё, не чуждался новых веяний, долетавших из Европы, и заняв высший пост вполне мог затеять какие-то ни с кем не согласованные реформы, так зачем рисковать? К тому же, не возражавший против выдвижения, дон Виктор, полагая политику грязным делом, не особо на нем и настаивал, групп поддержки не создавал и с выбором «солидных людей» спокойно согласился.
А вот маршал Круз президентом стать очень хотел, но о нем всерьез даже не говорили. И вовсе не потому, что дон Серапио считался «либералом» (что такое «либерализм», он до конца жизни так и не понял, а почему именовал себя «либералом», я уже рассказывал), а по той причине, что был крайне неотесан, провинциален, но с характером, осаживать который умел только покойный дон Рафаэль. Не говоря уж о том, что поместья имел в вечно мятежном Лос-Альтосе, элитам которого Семья не доверяла.
Зато маршал Серна подходил по всем статьям. Твердый консерватор, уважающий «старую аристократию», исполнительный, но не инициативный (Семья «за»), верующий как бы не больше покойного Карреры, если такое вообще возможно (церковь очень «за»), в армии считавшийся, скажем так, батяней-комбатом (при Коатепеке, лично возглавив третью неудачную атаку, оказался единственным, кто под шквальным огнем дошел до сальвадорских позиций, рубанул саблей по редуту и под шквальным же огнем не спеша ушел к своим). А кроме прочего, не имея особого образования, доверял «ученым людям» и был внушаем (аппарат более чем «за»).
Ничего удивительного, что 3 мая 1865 именно маршал Висенте Серна-и-Серна, набрав абсолютное большинство голосов в Ассамблее (формальный конкурент, выдвинутый, поскольку «безальтернативности» Конституция не допускала, получил всего 26 голосов) был объявлен временным президентом. Маршал Савала тепло поздравил избранника, взбешенный маршал Круз, заявив, что отныне в «этом змеином кубле» ноги его больше не будет, умчался в имение, - и...
Началась повседневность «Гватемалы без Карреры», которую только предстояло осмыслить и организовать, причем мало кто представлял, как. Внимание к внешней политике, естественно, крепко ослабело, так что, не приходится удивляться тому, что такой ситуацией постарались на всю катушку воспользоваться все, у кого были какие-то проблемы. И первым, кто воспользовался, стал генерал Медина…
Под сурдинку
Как мы помним, узнав в начале апреля о реакции соседей из Гватемалы и Сальвадора на беспредел в Оланчо, дон Хосе Мария запаниковал. И так убывший подальше от охваченного восстанием департамента, он, несмотря на срочный набор новых солдат, увеличивший армию вдвое, перебрался поближе к побережью, где, на всякий случай, ждала шхуна. Но теперь, когда его войска уже почти-взяли верх, а Рафаэль Каррера ушел в историю, пришло время мужества.
15 мая, прибыв в Комаягучо, «выздоровевший» президент Гондураса обратился к нации с Манифестом, помимо прочего, заявив: «Законы войны ужасны, но бунт против власти еще ужаснее, и должен быть наказан так, чтоб впредь никто не смел даже думать о бунте», лично возглавил карательную экспедицию (официально названную “Terra arrasada” – «Уничтоженная земля») лично же расстреляв первого пленного, и пошло-поехало.
Каратели шли по Оланчо, как по территории заклятого врага, дотла сжигая деревни и убивая всех, кто не спрятался, а поскольку не каждый солдат способен стать зверем, на акции такого рода отправляли зондеркоманды, сформированные из досрочно освобожденных уголовников, работа которых осталась в памяти людской надолго. До сих пор, например, в Оланчо помнят некоего «Мачукачила» («Потрошителя») и веселого негра Хосе Клотера, любившего повесить человека так, чтобы ноги чуть-чуть касались земли, и хохотавшего: «Смотрите, еще один индеец танцует! ».
В общем, «500 повешенных, 200 расстрелянных, 600 семей лишены имущества и высланы… это очень примерный список», - сообщает историк Ромуло Эрнесто Дюрон, olanchano родом, - а противостоять этому кошмару повстанцы, действовавшие порознь, не могли. 19 июня каратели уничтожили «дивизию» полковника Завалы, спустя два дня – «дивизию» падре Антунеса, всех пленных расстреляли, командирам отрубили головы, тела расчленили, а потом, закоптив, выставили в железной клетке на въезде в Хутикальпу, под страхом смерти запретив напуганным обывателям извлекать и хоронить останки, - «дабы были вечным примером и уроком врагам правительства ».
Как вспоминают мемуаристы, «президент Медина был очень доволен и горд победой ». Произведя себя в маршалы (в самом деле, чем Гондурас хуже Гватемалы?), он устроил роскошный въезд в Комаягуа, разослав по столицам соседних республик официальное сообщение о «полном разгроме последнего гнезда проклятых либералов ».
Данную информацию соседи молча приняли к сведению. Сьюдад-Гватемале, как мы уже знаем, было не до того, президент Мартинес в Манагуа не стал связываться с отморозком, а что до Сан-Сальвадора, так сеньор Дуэньяс тоже отмолчался. Медину, насколько можно понять, он на дух не переносил, но урезонивать его в одиночку силенок не хватало, и осуждать тоже не мог, поскольку аккурат в это время сам занимался добиванием оппонентов. А если точнее, одного конкретного оппонента – генерала Херардо Барриоса.
И не без оснований: дон Херардо даже не думал униматься. Выскочив из западни и успешно добравшись до Нью-Йорка, где обитало немало его друзей, он начал искать сочувствующих, и поскольку всегда ориентировался на Штаты, сочувствие находил везде, - а вот конкретной помощи никто даже не обещал, и тут американцев, учитывая, что Гражданская война полыхала вовсю, сложно упрекнуть. Принимали, подбадривали, поддерживали на всех уровнях, - даже до Линкольна добрался, - но везде просили подождать.
Однако сидеть и ждать далеко от родных мест душа не велела, так что в декабре 1864 бывший президент Сальвадора, считавший себя не бывшим, а единственно законным, уплыл из Штатов в Коста-Рику, власти которой дали ему статус политбеженца. Что в Гватемале и всех прочих республиках Перешейка было воспринято, как враждебный акт, - даже отношения с Сан-Хосе разорвали, - но люди из Сан-Хосе этим надменно пренебрегли. Ибо аще Лондон с нами, кто на ны?
А когда скончался Каррера, очень многие, сидящие под шконкой уже почти без надежды на просвет, увидели в этом шанс, - и в конце июня дон Херардо получил письмо от Тринидада Кабаньяса, лучшего друга и шурина: все меняется, в Сальвадоре нарастает недовольство, власть «Паука», поскольку в Гватемале проблемы, шатается, и есть в важном городе Сан-Мигеле отважные люди, готовые восстать и поддержать.
Вполне понятно, что Барриос заинтересовался. Пошла переписка, понемногу выработали план, уточнили детали, и в начале июня дон Херардо перебрался в Панаму, а оттуда, когда пришла весть, что в Сан-Мигеле начались беспорядки, на шхуне «Мануэла Планас» отплыл в Сальвадор, где по плану его уже должна была встречать небольшая, но армия. Вот только жизнь планам далеко не всегда соответствует: уже почти в конце плавания, когда судно остановилось на каком-то островке, чтобы запастись пресной водой, выяснилось, что затея Кабаньяса провалилась: попытаться попытались, но маленькую группу бунтарей население не поддержало, так что пришлось разбегаться в разные стороны.
Что ж, бывает. Капитан, получив приказ разворачиваться обратно в Панаму, развернулся, - но коррективы внес внезапный шторм, сломавший мачту, после чего 25 июня шхуне пришлось зайти для ремонта в ближайший порт Коринто, где 28 июня дона Херардо опознали, после чего, как лицо, находящееся в розыске, арестовали. И…
Судя по всему, произойди это в Манагуа, правительство генерала Томаса Мартинеса сделало бы вид, что случилось недоразумение и втихую отпустило бы задержанного, с которым президент Никарагуа к тому же был в неплохих личных отношениях. Но Барриос взяли местные власти, и газеты тотчас растрезвонили эту сенсацию, в связи с чем, консервативный Манагуа оказался в крайне двусмысленном положении.
С одной стороны, из Сан-Сальвадора прилетело категорическое: «Требуем выдачи!», и из Сьюдад-Гватемалы столь же категорическое: «Поддерживаем!», - а пренебречь требованием союзников Манагуа не мог себе позволить. С другой, «очень умеренные» никарагуанские консерваторы не хотели дразнить либералов, как собственных, так и по всему перешейку, а кроме того, за арестованного просил консул США. Да и президент Мартинес, повторю, личных претензий к дону Херардо не имел.
Переписывались около месяца, придя к компромиссу: сеньор Барриос будет передан Сальвадору, а власти Сальвадора дадут официальные гарантии, что смертный приговор исключен. Соглашение скрепили подписями, - и 27 июля дон Херардр заселился в СИЗО сальвадорской столицы, а 10 августа началось (в закрытом режиме) первое заседание военного трибунала, причем за пару минут до старта главный судья, военный министр Сантьяго Гонсалес, - помните такого? – сразу после смерти Карреры, запретившего повышать его выше подполковника, произведенный в генералы, сообщил коллегам, что с утра беседовал с президентом, и сеньор Дуэньяс уверен, что подсудимый заслуживает расстрела.
Тем не менее, возились свыше двух недель, и приговор в части обоснования никак не складывался, даже притом, что более года тому Ассамблея под давлением «Паука» признала бежавшего президента «государственным преступником». Формулировка «государственное преступление» в законах отсутствовала, а пришить подсудимому «государственную измену» никак не получалось, ибо он ни до президентства, ни во время, ни после никаких деяний, подпадающих под такую статью, не совершил.
Таким образом, как самый-самый максимум, дону Херардо можно было вменить разве что факт вывоза действующего президента, сеньора Дуэньяса, в мешке на границу, - но это на высшую меру никак не тянуло, тем паче, что сеньор Дуэньяс в момент вывоза никаких постов не занимал. В итоге, из пяти судей за «да, виновен» поднял руку только один, - Сантьяго Гонсалес, остальные сошлись на «нет, не виновен».
Через два дня, заслушав уточненное обвинение, проголосовали вновь, - с тем же результатом, несмотря на гнев президента: обычно сдержанный «Паук» сорвался, кричал, отправил в отставку военного прокурора, сорвав с него погоны, увеличил число судей до семи, ведя в состав двух гватемальцев, - но даже при этом третье голосование завершило «не так»: трое (Гонсалес и пара военных из Гватемалы) – «да», четверо сальвадорцев – «нет».
Лишь глубокой ночью 28 августа, после разговора президента с каждым из судей с глазу на глаз, соотношение сложилось 4:3, и «Паук» тотчас утвердил смертный приговор, приказав привести его в исполнение в течение шести часов. Что и было сделано примерно в 5.00, с первыми лучами солнца, под (по его просьбе) деревом сейба на городском кладбище Сан-Сальвадора.
Протоколом процедуры зафиксировано: увидев пять гватемальских солдат (сальвадорцев к исполнению решили не привлекать, а то мало ли что?) , осужденный усмехнулся, сказал с улыбкой «Передайте Дуэньясу: сегодня он приговорил меня, завтра приговор ему вынесет История », прочитал «Отче наш», поцеловал крест и «умер с мужеством солдата».
Отзвуки выстрелов получились громкие. Никарагуанец Томас Мартинес заявил резкий протест против нарушения письменных обязательств, «навсегда запятнавших его личную честь и честь Никарагуа», на что сеньор Дуэньяс ответил, что действовал из «высших государственных соображений», а если правительство Никарагуа сочтет нужным разорвать отношения, Сальвадор это как-то переживет. Примерно в том же стиле ответили и американскому консулу, и даже представителю Франции, - но ему, правда, с оговоркой, что-де, возможно, и перегнули, но покойника не воскресишь.
И вот вопрос: почему? Крайний консерватор, религиозный до фанатизма, Франсиско Дуэньяс, тем не менее, слыл гранитным законником, не отличался кровожадностью, и никогда, ни до того, ни после не нарушал подписанные договоренности. Да и ситуация не предполагал обязательного расстрела, можно было закрыть узника в глубокие подвалы Арсенала, и на пару лет забыть. И тем не менее…
Ответа нет. Эту тайну «Паук» унес в могилу. Мог бы, наверное, объяснить, когда пришел и его черед отвечать по закону, - но если бы спросили, а никто не спросил, ибо среди пунктов обвинения тема казни Барриоса не значилась. Впрочем, учитывая, кто и при каких обстоятельствах отдал сеньора Дуэньяса под суд, это неудивительно, - а лично я полагаю, что слишком уже остро запомнился «Пауку» пыльный мешок, в котором его, приторочив к седлу и ничего не объясняя, вывозили к гватемальской границе…Продолжение следует .