Обо всём - о страшном, весёлом, грустном...
Глава 4 из книги В. М. Катанова "Родные дали".
"Время давнее, время дивное. Каких только див не довелось повидать нашим предкам. Вот поехал Максим, мой прадед, в зимнюю пору торговать красным товаром. Остановился на постоялом дворе и видит: дело неладное. Прежних хозяев нет, а новые молодые, суетливые, в глазах только хитрость одна. В одно время с Максимом купеческий обоз ночевал. И еще нищий один. Ночью вышел во двор и слышит: хозяин с хозяйкой переговариваются. «Что будем делать? – спрашивает он. – Этого мужичка-то нельзя из рук выпускать». – «Нельзя, – отвечает она, – никак нельзя. У него деньги есть, ишь товара-то мало осталось».
Нищий в дом да там все Максиму и рассказал. Утром Максим запрягает лошадь, а хозяйка к нему пристает, булавками-брошками интересуется. Увидел мужик, что купеческий обоз уже за воротами, поспешил следом. Проехал немного – постромки лопнули. Надрезанными оказались. Выскочил из саней, стал надвязывать кушаком. Сердце чуть не выпрыгнет от страха. Из ворот на тройке хозяин с хозяйкой выехали, а обоз на горе, вот-вот скроется из глаз. Надвязал постромки, ударил по лошади, а сзади крик: «Не уйдешь!» Стал сам кричать во все горло купцам. Услыхали, остановились на горе. Преследователи оставили погоню. Повернули домой. Догнал Максим обоз и говорит: «Спасибо, братцы, что подождали. Была бы мне смерть неминучая».
После наехали из города жандармы на постоялый двор. Обнаружили во дворе колодец с трупами. Там оказались прежние хозяин с хозяйкой. Увезли разбойников в тюрьму.
Еще вот такую историю рассказал много повидавший на своем недолгом веку Максим своему сыну Матвею, а он, мой дедушка, мне.
На большой дороге был постоялый двор. Жили там хозяин с хозяйкой – хорошие люди. Был у них сынок лет семи. Тихо-спокойно жили, гостей принимали. Вдруг прискакал человек на коне и велит никого на ночь в дом не пускать: будут к вечеру царь с царицей. Приготовили хозяин с хозяйкой лучшие комнаты для гостей, выставили вина и закуски на стол, стали поджидать. Тут постучался в ворота вожак с медведем и медведицей, попросился ночевать.
– Не могу! – замахал руками хозяин постоялого двора. – Никак не могу! Никого не велено пускать.
– Царя с царицей поджидаем, – важно пояснила хозяйка.
– Пустите хоть во двор, где скотину держите: мои Машка и Мишка – звери смирные.
Сжалился хозяин. Пустил. Велел только сидеть смирно.
К вечеру прикатили три тройки с важными гостями. Сели за стол пировать. Пили, ели, а затем самый главный, что царем себя назвал, достал из-за голенища большой нож, воткнул в стол перед собой и гаркнул во все горло:
– Эй, хозяин! Давай деньги на стол, а то жизни решу.
Задрожал хозяин. Заплакала его жена. Не царь с царицей, а лихие люди-разбойники в дом нагрянули, а самый главный – их атаман. Пошел хозяин в горницу, собрал в шапку серебро и золото, что накопил за долгие годы, вынес и высыпал на стол.
– Мало! – крикнул атаман. – Неси еще, или голову с плеч.
Хозяйка драгоценности свои принесла. Разбойникам и того мало.
А мальчик тем часом с печки да в сенцы, оттуда – во двор. Прибежал к вожаку с медведями и все рассказал.
– Вон какие царь с царицей, – засмеялся старик и повернулся к мохнатым друзьям:
– А ну-ка, Мишка и Машка, за работу!
И повел зверей в дом.
Дверь распахнул, видит: хозяева на коленях стоят, а над ними ножи сверкают.
– Эй, Машка! – закричал вожак. – Хватай разбойников!
– Эй, Мишка! – приказал медведю. – Души злодеев!
Медведь взревел и через стол прямо к самому атаману кинулся. Тот – в окно, только стекла зазвенели.
Медведица принялась душить каждого, кто ей в лапы попадался. Еле разбойники ноги унесли…
Уж так благодарил хозяин дорогого гостя и его верных друзей. А хозяйка не знала, чем и употчевать Михаила Ивановича и Марию Ивановну…
Это история – от Максима. От Маланьи, его жены, тоже потомкам кое-что перепало. Да не какое-нибудь «кое-что», а песни. В последний год жизни спела невестке своей Ефросинье, моей бабушке, заучить заставила, потом проверяла не раз, чтобы песня жила:
Закатилось ясное солнце
За весь темный лес,
За весь темный лес.
Эх, приходила красавица
Увесь белый свет,
Увесь белый свет.
Эх, ковыль-трава шелкова
Стелила мой след,
Стелила мой след.
Эх, не пой, не пой, соловьюшка,
Громким голосом.
Эх, не дай тоски-кручинушки
Для сердца мово ж.
Эх, мое ль сердечушко
Изныло по тебе,
Изныло по тебе.
Эх, изныло, почернело,
Что черная грязь.
Эх, на том боку ж за речкою
Там девки поют,
Там девки поют.
Эх, не мою ль сударушку
К венчанью ведут,
К венчанью ведут?
Эх, свет мои темны ночки,
Что я к ней ходил!
Эх, свет мои грузди-прянцы,
Что я ей носил,
Что я ей носил!
Поил-кормил сударушку,
Прочил за себя.
Досталась сударушка
Другому, не мне,
Брату моему,
Злодею моему.
Печальная песня. Печальна судьба Маланьи, судьба ее мужа Максима.
Случилось это году в 1877-м, когда Афанасию было 12 лет, а его брату Матвею – семь. Поехал Максим с двумя товарищами в лес, а домой не вернулся. Рано утром пошел Афанасий в сарай за сеном. Дверь открыл и ахнул: отец на перемете висит. Прибежал домой белый, как полотно, объявил матери страшную весть. Маланья со всех ног – к сараю. Как увидела мужа в петле, так и закаменела от горя и ужаса. Тут бы слезами душу облегчить, а нельзя: того, кто руки на себя наложил, нельзя ни оплакивать, ни отпевать по-церковному.
Наехали власти, доктора из города привезли. Народ кругом молча толпится, а Максим лежит бездыханно. Доктор долго осматривал его, поворачивал с боку на бок, рубаху расстегивал. Потом встал и объявил громко:
– Люди! Хороните этого человека по обряду православному. Не накладывал он на себя руки, не нарушил закона Божьего. Смерть наступила раньше, чем он оказался в петле, от сердечного приступа.
Тут-то и заплакала Маланья, запричитала. А с нею и весь народ.
Хоронили его на фоминском погосте. На том месте долго кустик стоял…
Спустя годы, стал умирать мужик из соседнего дома, из рода Гавриловых, велел позвать вдову Максима. Пришла.
– Маланья, – сказал умирающий, – расскажу тебе все, как было. Подпилили мы березку, а Максим говорит: «Дай-ка я полезу и надломлю ее». Полез на дерево, а оно как затрещит, зашумит и на землю вместе с Максимом. Упал и лежит без движения. Окликнули – не отзывается. Присмотрелись: готов. Что с ним приключилось, никак не поймем. Жутко стало. Дождались темна и повезли его к сараю. Крепко боялись, что засудят нас, скажут, что убили Максима. Вот и сотворили черное дело. Прости, если сможешь…
– Бог простит, – вздохнула Маланья и хлопнула дверью.
Дома сказала:
– Попомните мое слово: в этом роду до четвертого колена старший из братьев умрет не своей смертью.
Присмотрелся я к роду, осужденному строгой прабабкой, и ахнул: сбылось! Были у Анисима два сына – Василий и Семен: старший погиб на войне, младший вернулся.
Подрастали у Василия два сына – Иван и Алексей: старшего случайно сторож подстрелил из ружья у соломенного стога, младший вырос и дал потомство. Дай Бог им всем здоровья и долгих лет! Думаю: дело не в Маланье. Просто от обиды великой родилась в ней вера: за злое дело расплата придет. Бабушка Ефросинья, рассказывая мне эту страшную историю, наверное, очень хотела воспитать меня добрым и честным. Скажет, бывало, подсовывая сухой хворост в печь, в прыгающее пламя:
– Делай людям только добро. Не обижай, чужого не бери, не завидуй. Не кури, не пей и не ругайся.
Кое-чего добилась терпеливая ученица Маланьи. Помню: везет нас на лодке неутомимый перевозчик на время разлива Миша Матрос, а кто-то из взрослых ребят мне грозит:
– Скажи вот так, иначе швырнем тебя в воду, как персидскую княжну Стенька Разин.
Знаю, что сердито шутят, а жутко. Океаном Ока разлилась. Нырнул – и поминай как звали.
Вспоминаю из старинной книги, как первые христиане в Древнем Риме за веру страдали, как бросали их на съедение львам и тиграм, как сорок мучеников в прорубях стыли.
– Кидайте, – говорю и отворачиваюсь в сторону горы Климачевки.
– Будет вам брехать, – раздается с кормы сердитый голос дяди Миши.
Матросом его прозвали за то, что он с малых лет и всю жизнь мечтал о море. Мечтать мечтал, а моря так и не увидел ни разу. Только весной и отводил душу. Бывало, лишь в тополях Чубарова сада зашумит теплый ветер, летящий от Альшанской церкви, от далеких Кром и еще более далекого Черного моря, выйдет Матрос за дворы, запалит костер на подталом снегу и начнет себе лодку смолить. Покашливает, потирает руки, шапкой проступающий пот на лбу вытирает, волнуется, будто вот-вот сядет на большущий корабль и поплывет от фоминских берегов на край белого света".
#василий катанов #родные дали #альшань #орловская область #орловская старина