Игры дракона власти с деятелями искусства в эпоху тоталитаризма заканчиваются обычно трагически для последних. Сталину в конце 20-х, в 30-40-е годы осмеливались писать или лично говорить с ним не все. Но нам известно о некоторых. Среди писателей назову вот эти имена: Булгаков, Пастернак, Ахматова, Пильняк.
После того как Булгаков написал письмо Сталину, раздался телефонный звонок – на проводе был Сталин. Диалог в стиле кошка-мышка закончился, вскоре Булгакова приняли на работу в МХАТе, но выехать не разрешили. Пьесу «Батум» в честь молодого Сталина Булгаков уже начал репетировать с актёрами, но на неё было наложено высочайшее вето. Что касается пьесы «Дни Турбиных», изображающую благородных белогвардейцев, то на неё Сталин ходил более 10 раз. Парадокс, однако.
Пастернаку Сталин звонил лично и ошарашил его вопросом о Мандельштаме: «Он ведь мастер, не правда ли?» Борис Пастернак хотел личного разговора, не по телефону, но на этом общение с поэтом вождь закончил.
Ахматова в письме молила об освобождении сына, даже не о своём праве печататься. Не расстреляли, просто сын отбывал сроки, десятилетиями не мог заниматься наукой – его призванием.
А теперь посмотрим на письмо Е. Замятина 1931 года Сталину. Что же подкупило вождя? Почему он разрешил писателю покинуть пределы советской страны?
Напомню, Е. Замятин получил до революции специальность инженера-кораблестроителя, проектировал ледоколы и корабли. Писать начал в ссылке (за участие в революционном движении). Роман "Мы" - первый роман-антиутопия - повлиял на творчество Оруэлла и Хаксли.
Итак, в начале письма Замятин называет себя «приговоренным к высшей мере наказания», обосновывая это тем, что для писателя запрет на напечатание его произведений – смерть. Дальше Евгений Иванович обстоятельно рассказывает о том, как его пьесы, рассказы и повести запрещались и снимались из готового репертуара.
«Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал - и продолжаю считать - что это одинаково унижает как писателя, так и революцию».
Дальше писатель говорит о том, что написанная им трагедия была неожиданно снята с репертуара, о травле за роман "Мы".
"Гибель моей трагедии «Атилла» была поистине трагедией для меня: после этого мне стала совершенно ясна бесценность всяких попыток изменить мое положение, тем более что вскоре разыгралась известная история с моим романом «Мы» и «Красным деревом» Пильняка. Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, был подан рядом с «Красным деревом» как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до тех пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе: сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы».
Потом речь идёт о резкой отповеди писателю от лица редакции "Литературной газеты", где он сотрудничал долгое время:
"Последняя дверь к читателю была для Замятина закрыта: смертный приговор этому автору был опубликован».
«Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой, временно, хотя бы на один год, выехать за границу - с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова. А это время, я уверен, уже близко, потому что вслед за успешным созданием материальной базы неминуемо встанет вопрос о создании надстройки - искусства и литературы, которые действительно были бы достойны революции».
Замятин отдаёт себе отчёт в том, что на западе его писательская судьба будет не намного легче. Но есть главное преимущество - писать и печататься.
«Я знаю, что если здесь в силу моего обыкновения писать по совести, а не по команде - меня объявили правым, то там раньше или позже по той же причине меня, вероятно, объявят большевиком. Но даже при самых трудных условиях там я не буду приговорен к молчанию, там я буду в состоянии писать и печататься - хотя бы даже и не по-русски».
А дальше - ссылка на прецедент. Всё логично и корректно.
«И заодно вспомню здесь еще другое имя: Б. Пильняка. Как и я, амплуа черта он разделял со мной в полной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этой травли ему разрешена поездка за границу; почему же то, что разрешено Пильняку, не может быть разрешено и мне?»
Далее писатель перечисляет другие причины своей просьбы: лечение от хронической болезни, необходимость доработать пьесы с учётом знания жизни за границей. Но дальше честно добавляет:
«Все эти мотивы - налицо: но я не хочу скрывать, что основной причиной моей просьбы о разрешении мне вместе с женой выехать за границу - является безвыходное положение мое, как писателя, здесь, смертный приговор, вынесенный мне, как писателю, здесь».
Ну и последняя капля: любезный комплимент справедливости и чуткости вождя:
«Исключительное внимание, которое встречали с Вашей стороны другие обращавшиеся к Вам писатели позволяет мне надеяться, что и моя просьба будет уважена».
Возможно, здесь Замятин намекает на Б. Пильняка, которому разрешено было выехать за рубеж.
Письмо прекрасно иллюстрирует позицию свободного писателя, не готового подчиниться тоталитарному режиму. Травля в печати, запрет печататься – это судьба и булгаковского мастера, ничего не придумано.
Только вот судьба самого Замятина могла сложиться по-разному. Не исключено, что его бы постигла участь миллионов политических зэков по статье «Контрреволюция». Правда, осторожный писатель отвёл от себя это обвинение в письме, напомнив, что он с юности приобщён к революционному движению, да и не отрицает идеалы революции.
В этой сказочной истории нужно ещё упомянуть имя волшебника. А именно – Максима Горького, который поддержал писателя и задействовал свои связи.
Интересно, что Е. Замятин сохранил советский паспорт до своей смерти во Франции. А ещё никогда публично не выступал с осуждением советского режима, даже участвовал как представитель Советов в составе делегации. Джентельменский договор Замятин соблюдал до конца.
А вот ко времени второго обращения Булгакова с просьбой о выезде (1934) железный занавес был закрыт для писателей-нонкомформистов.
