Р-раз! – содержимое кружки выплёскивается в лицо обличителю. И прежде, чем тот успевает протереть глаза, я подхватываю со стола наполовину пустой кувшин с квасом.
Д-два!
Черепки вперемешку с брызгами пенного напитка разлетаются по сторонам. Краем глаза вижу, как замер д'Эрваль, как пытается встать со скамьи су-лейтенант, а за спиной его уже изготовился к броску Ростовцев – в руке у поручика перехваченный за ствол пистолет.
Тр-ри!
Подхваченная с пола низкая скамеечка (Бог весть, зачем она в крестьянской избе!) обрушивается на голову спутника кавалергарда. Треск – громкий, отрывистый, словно переломилась сухая ветка.
По другую сторону валится на пол бедолага су-лейтенант, над ним с воинственным видом стоит Ростовцев. Пистолет он держит уже как положено, и ударник с ввинченным кремнем взведён для выстрела.
- Мсье Никита, вы сошли с ума? В чём дело? Чем вам не угодили эти люди?
Д'Эрваль, наконец, очнулся и подал голос. Удивлён? Потрясён? Ещё бы…
- Некогда, мсье, некогда! Надо поскорее убираться, пока не подняли тревогу!
Короткий взгляд на дверь – закрыта, никто не стучится, не рвётся проверить, что там за шум. И хорошо.
Ростовцев уже вяжет руки су-лейтенанту его же панталером, бесцеремонно содранным с шеи. Связал, склонился над курьером.
- А ведь ты его до смерти прибил, Никита Витальич! Точно говорю, шея сломана!
Он выпрямился и перекрестился.
- Не повезло, случается. – отозвался я, сам удивляясь своему равнодушию. - Гляньте в сенях, можно выбраться через коровник на задний двор? А я пока этого свяжу…
Кивок на залитого квасом карабинера. Вроде, жив - дёргается и стонет…
Поручик понятливо кивнул, подхватил составленные в углу сабли , вытолкал в сени ничего не понимающего гасконца и сам последовал за ним. Я дождался, пока за ним закроется дверь, подхватил с полатей овчинный кожух, сложил его в тугую подушку. Перевернул бесчувственное тело на спину, пристроил полушку на грудь, напротив сердца, и потянул из-за голенища наган.
Хлоп-хлоп.
Плотно скатанная овчина сожрала звуки выстрелов не хуже глушителя. Я склонился к су-лейтенанту – юноша дико завращал глазами, заизвивался, пытаясь хоть на миг оттянуть неизбежное. Бесполезно – Ростовцев крепко связал ему и руки, и ноги, заткнув, для верности ещё и рот.
«…извини, парень, ничего личного. Просто вы сможете рассказать о русских лазутчиках, пробирающихся в Москву. И обо мне и, что гораздо хуже, о нашем гасконском друге, чьё имя прозвучало в застольной беседе, а это никуда не годится. Одно дело искать приблудных партизанских лазутчиков, и совсем другое – ловить предателя-офицера, состоящего при штабе самого Нея!
Не к добру, ох, не к добру занесло тебя и твоих товарищей в Россию, парень. Но ведь, если подумать, вас сюда никто не звал? Жил бы в своей Бургундии, Шампани, Провансе или где ещё там, воевал бы потихоньку с какими-нибудь австрийцами или, скажем, португальцами. Нет, понесло тебя в азиатские степи, к бородатым казакам и прочим диким башкирам! А раз так – не обессудь. Опять же – мёртвые не поднимут шум, пытаясь освободиться от пут, не позовут на помощь, и это даст нам лишние четверть часа, чтобы убраться подальше отсюда…»
Хлоп-хлоп.
Я склонился к су-лейтенанту, попробовал нащупать пульс на шее – безуспешно. По очереди оттянул веко сначала у одного, потом у другого убитого мной человека. Мертвы, глаза уже стекленеют, и лаково-красные лужи расплываются из-под тел… Выпрямился и по одной вытолкал из барабана стреляные гильзы, засунул на их место новые патроны. Пальцы предательски дрожали.
«…только бы мои спутники ничего не заподозрили! Поручик Ростовцев, конечно, далёк от столь любимого моими современниками «хруста французской булки», но и он может не понять столь хладнокровной расправы. Насчёт д'Эрваля я вообще молчу – узнав об убийстве беспомощных офицеров, он может счесть себя свободным от обязательств и попросту откажется иметь с нами дело.
Перед тем, как покинуть комнату, я обшарил тело первого курьера. Штабной пакет нашёлся за обшлагом – я извлёк его и спрятал за пазуху, обернув в платок. Спутники уже ждали меня на заднем дворе, и мы, стараясь ступать на цыпочках, направились к конюшне.
Прокопыч устроился там же, на сене, на расстеленных попонах и уже сладко похрапывал, не убирая, впрочем, руки от мушкетона со взведённым курком. От тычка носком сапога в мягкое место он вскочил, продрал глаза, схватился, было, за оружие – но, увидав поручика, без слов кинулся седлать лошадей. Ростовцев с гасконцем ему помогали, а я стоял у отодвинутой створки ворот со взведённым наганом, и в голове бабочкой «мёртвая голова» билась одна мысль:
«…заметили, или нет?..»
***
Мы перешли на шаг не раньше, чем проскакали пару вёрст. Свернули в придорожную рощицу, проехали шагов двести, так, чтобы не было видно с тракта, спешились - и без сил повалились на траву. Дело было не в усталости, хотя толком отдохнуть мы в Купавне (Демидовка тож) не успели – слишком силён был эмоциональный всплеск от драки и последующего суматошного побега. А у вашего покорного слуги ещё и нервный колотун после расправы (да-да, расправа и есть, сколько не сочиняй себе оправданий!) с пленными…
Лошади храпели, тяжело поводили боками, тянулись к пожухлой осенней траве – им тоже не досталось ни отдыха, ни нормальной кормёжки. Прокопыч вытащил из привешенного к поясу кисета огниво и вопросительно глянул на поручика. Ростовцев отрицательно помотал головой, а для верности ещё и показал ординарцу кулак. Прокопыч развёл руками – «нет, так нет, начальству виднее…» и уселся в сторонке, привалившись спиной к толстенному стволу.
Отдышавшись (всё же, две версты в беззвёздной и безлунной ночи, галопом – это вам не жук чихнул!) я нашарил за пазухой пакет и перебросил его Ростовцеву. Тот зашуршал бумагой, чертыхнулся – темно. Прокопыч был уже тут как тут – торопливо стучал кремнем, запаливая трут. Вспыхнул крошечный огонёк, в его отсветах поручик разглядел наконец текст - и присвистнул, сопроводив этот звук репликой из тех, что принято именовать экспрессивными.
Ужасно не хотелось шевелиться, но я всё же поднял голову.
- Что там такое?
- Приказ из штаба Нея частям его корпуса, стоящим в Богородске. Велено срочно, ускоренным маршем двигаться на Москву. Интересно, с чего бы это, а?
- Курьер успел рассказать, что такие же пакеты разосланы по всем корпусам, стоящим в подмосковных губерниях. – вставил гасконец. Вроде, при штабе ходят слухи, что Император готовится к походу.
- Супостат покидает Москву? – радостно вскинулся Ростовцев. – Весть добрая!
- Я же тебе рассказывал… - я перевернулся на живот, подставив беспросветно-чёрному небу истерзанную жёстким французским седлом пятую точку. – Наполеон решил двинуться в южные губернии, богатые фуражом и провиантом, а для этого он поведёт армию по Калужской дороге.
- Так надо срочно сообщить в ставку светлейшего, а пакет будет доказательством!
Ростовцев вскочил и направился к лошади – та подозрительно покосилась на некстати засуетившегося хозяина и недовольно фыркнула: «сидел бы спокойно, чем скакать, сбесяся, в кромешной тьме…»
- Прокопыч, седлай скорее, надо спешить!
Я тяжко вздохнул сел – уставшие ягодицы отозвались глухой болью. «И не сидится же на месте, горячка! Сейчас и правда, сорвётся в ночь…»
- Да погодите вы, поручик. Никто за нами не гонится… пока, во всяком случае. Пакета из штаба командир французского авангарда не получит, а значит – никуда выдвигаться не будет, как сидел в своём Богородске, так и будет сидеть. А без корпуса Нея Наполеон выступать не станет. А значит – что?
Что? – нахмурился Ростовцев. – Не морочь мне голову Никита Витальич, лучше поднимайся и поехали! Каждая минутка на счету!
- А то, что пока в штабе Нея не сообразят, что курьер куда-то сгинул и не пошлют нового, с таким же пакетом – французы с места не тронутся. То есть времени у нас полно – и в Кусковскую усадьбу завернём, как собирались, и в Москву, и пакет Кутузову доставим. Дай только лошадям отдохнуть загубим ведь…
Ростовцев задумался, кивнул и снова сел на траву.
- Только в Кусково теперь заворачивать не стоит. – сказал он. – Наш французский друг теперь считается русским шпионом, враз скрутят…
Ерунду не говори, мон шер! – ухмыльнулся я. Гарнизонные солдаты в Купавне, раньше, чем к утру не разберутся, что произошло. Кто у них там остался за старшего – сержант, капрал?
И едва успел прикусить язык, осознав, что чуть не признался в убийстве пехотного су-лейтенанта и карабинера.
По счастью, никто моей оговорки не заметил. Д'Эрваль поддержал меня – да, в Кусково, в штаб, заехать безусловно, стоит. Он предложил отправиться туда в одиночку. Он только сдаст рапорт дежурному офицеру, выправит пропуск в Москву. А заодно выяснит, нет ли весточки от сержанта Бургоня – вдруг тот уже отыскал еврея-проводника и успел сообщить об этом, как было договорено? Больше двух-трёх часов все эти хлопоты занять не должны, а пока я улаживаю дела в штабе, вы трое сможете отдохнуть. От Купавны (Демидовки тож) до Кускова путь неблизкий, а силы нам ещё понадобятся.
***
- Можете ли вы отлучаться из караульного помещения во время дежурства? – гаркнул сержант. Глотка у него была лужёная, не хуже, чему боцмана на парусном фрегате. Был этот сержант одно загляденье: высоченный, широкоплечий, краснолицый. Внушительности его и без того огромной фигуре добавляла высоченная медвежья шапка-кольбак с алым, перекрещенным золочёным галуном верхом.
Никак нет, это невозможно! – хором ответили нижние чины. На фоне командира они смотрелись не слишком солидно – хотя ростом тоже не подкачали. Элитная рота полка, гренадёры, сюда отбирают только вот таких, здоровяков. И неудивительно, что сержант так усердно дрючит молодых.
- Всё верно. - медвежья шапка качнулась в знак согласия. - А вот скажи-ка ты, Пьер, Что ты не должен делать, находясь на посту?
Солдат, которому был адресован вопрос, вытянулся в струнку – хотя и без того стоял по стойке «смирно».
- Я не должен оставлять без присмотра мушкет и снимать с него штык. Не должен присаживаться, читать, петь, вступать без служебной надобности в разговоры с кем-либо. Нельзя бросать на землю мусор и портить имущество возле караульной будки, а так же отходить от неё дальше тридцати шагов.
Мы с Ростовцевым понимающе переглянулись – муштра есть муштра, в любой армии мира. Сержант, похоже, неплохо знает своё дело и подчинённых держит в ежовых рукавицах – вон, какими испуганными глазами таращатся на него зольдатики. Прав всё же был Фридрих Великий: «Залог дисциплины в том, что солдат бояться своего капрала больше, чем неприятельских ядер…»
Хотя, в армии Наполеона физические методы наказаний не практикуются. Расстрелять – да, могут, как и отправить на каторгу. А вот палки, плети, шпицрутены – всё это здесь под запретом. Недаром Император велел расстреливать офицеров и унтеров, нарушивших этот запрет: «поротый солдат лишен чести. А что может быть важнее чести для солдата?»
Сержант тем временем не унимался:
Кто ответит: что следует делать, если у вашего поста появятся перебежчики от врага?
Видимо, вопрос был с подвохом, поскольку желающих ответить не нашлось. Сержант выждал с полминуты, презрительно скривился и приказал:
- Ты, Анри!
- Я, мсье… я… - гренадёр смутился и залепетал, что уморительно контрастировало с его богатырским сложением. И, наконец нашёлся: - Я буду согласно артикулу, пороть его штыком до смерти!
- Бол-лван! – веско произнёс сержант. – У тебя в башке свиной навоз вместо мозгов! Зачем же убивать перебежчика, если он сам, по доброй воле идёт сдаваться в плен? Ты должен препятствовать ему пройти мимо, а дождавшись командира поста или патруль – сдать перебежчика, чтобы его препроводили в кордегардию. А ну всем повторить, олухи!
- Препятствовать пройти мимо, дождаться командира или патруля, чтобы его препроводили в кордегардию. – вразнобой отозвались солдаты. Сложная наука устава явно им не давалась.
- Скверно! Ещё раз – громче, уверенней, чтоб от зубов отскакивало!
- Препятствовать пройти мимо, дождаться командира… - взревел строй. Я отвернулся и принялся ковырять деревянной ложкой остывший густой суп. Возле кордегардии мы и сидели, пристроившись на лишённой передних колёс крестьянской телеге. Д'Эрваль оставил нас на попечение караульного офицера, велев накормить и выделить овса для лошадей, а сам отправился к видневшемуся в конце аллеи господскому дому, где располагался штаб. С тех пор прошло уже часа два: мы успели расседлать и почистить лошадей, поели сами, благо полевая кухня была развёрнута тут же, за флигелем, где располагалась кордегардия и казармы караульной роты. И теперь – скучали, наблюдая, как суетятся во дворе солдаты, грузящие на возы увязанные в рогожу зеркала, дорогую мебель, серебряные и золотые оклады икон, взятые в домовой церкви, картины в богатых золочёных рамах.
- Готовятся к отправке в Москву? Тихо осведомился Ростовцев. – Как же они попрут с собой всё это барахло? Не армия будет, а какой-то, прости господи, цыганский табор…
Я кивнул.
- барахло-то французов и погубило. Не только оно, разумеется, но далеко не в последнюю очередь именно это. Ну да я рассказывал, ты помнишь…
Действительно, мы немало вечеров провели за подобными разговорами – я излагал поручику, что происходило с Великой Армией после оставления Москвы в нашей истории, а он слушал, то и дело с сомнением качая головой. Уж очень невероятным казалось ему столь стремительное превращение победоносной, лучшей в Европе армии, в сборище мародёров.
- А я-то, дурак не верил… - поручик проводил взглядом двух стрелков, волокущих огромные тюки, из которых высовывались куски дорогой ткани, явно содранной со стен графских покоев. – Теперь понятно, почему Буонапартий решился оставить Москву. Это уже не солдаты а подонки, мизерабли, воевать они не будут. Зачем? У каждого в ранце награбленное в Москве добро – меха, серебряная утварь, оклады с икон. Ради чего рисковать жизнью? Куда важнее добраться с добычей до дома и там жить в своё удовольствие.
- ну да, примерно так они и рассуждают… - начал, было я, но меня перебил крик д'Эрваля. мы обернулись – гасконец торопился к кордегардии, размахивая над головой листком бумаги.
- Похоже, пропуск он добыл. – Ростовцев облизал ложку, хозяйственно засунул её за голенище. – Пошли седлаться, Никита Витальич? А то загостились мы тут, пора и честь знать…