Дмитрия Семёновича Ковалёва хоронили со стояком. Ну, то есть, в похоронной конторе чего-то придумали, – убранство гроба попышнее, замаскировали, как могли – но сначала жена в обморок упала, потом дочь её долго успокаивала, да всё слов подобрать не могла, кроме: «Папа же был большой шутник, ну, ты вспомни…»
На самом деле, бионический имплант подвёл. Электроника среагировала на ослабление кровотока, и её заклинило. Жена Дмитрия Семёновича кричала: «Уберите это!» Они бы и убрали, да нотариус озвучил посмертный запрет «вскрывать или иным способом вторгаться в тело покойного».
Так и похоронили.
А об импланте даже не знал никто – и когда Ковалёв его поставил, «и, главное, зачем?» – вопрошала супруга уже потом, на поминках. А за отдельным столом сидели в траурных очках девушки с работы, шесть стройных брюнеток из отдела Дмитрия Семёновича, и по их лицам было видно, что они скорбят.
Вот такая была картинка. Так это увидел Артём, когда примчался в Питер на похороны из Дайтоны прямо с тренировки.
Он был старшим сыном Ковалёва от одного из первых браков, а с вдовой почти совпадал годом рождения. Его не особо ждали, да и он нечасто появлялся в этой семье отца. «Да-а-а-а… хотел бы я, чтобы меня тоже вот так хоронили, – думал он, стоя рядом с гробом и давясь нервным смехом, – со стояком даже на жизнь после смерти. С этим факом лживому миру и его лицемерным традициям! Батя брал от жизни реально всё и даже умер, показав всем…»
На поминках Артём сидел и листал Танины фотографии в телефоне. Таня была свой человечек в Питере. Всегда ждущая его, когда он прилетал на родину, безотказная, как автомат Калашникова. Всегда веселая и лёгкая. Фотки в телефоне были горячие: Таня совсем не стеснялась, принимала такие позы, что Артёму приходилось класть ногу на ногу, чтобы невзначай не напомнить родне о своём внезапном сходстве с покойным. Стыдно не было.
«Батя бы одобрил, – думал Артём, раздвигая пальцами снимок на тачскрине и разглядывая подробнее. – Он был великим насмешником и циником – мой любвеобильный отец. И всё, что мог и не мог, явно передал мне. Ох ты ж, чёртова девка… Разве так можно?»
Он часто смотрел на Танины фотки там, где было скучно. Особенно классно было листать её нюдсы на совещаниях с начальством, на скучных селекторах с головным офисом в Дайтоне, когда был на выезде и когда торчал с каменным лицом в маленьком квадратике конференц-связи – тогда слушать бесконечную рабочую муть было особенно невыносимо.
Сейчас он сидел и чувствовал жуткое желание жить, среди всех этих скорбно молчаливых людей. Гореть, выплёскивать энергию, разряжаться и снова заряжаться. Рядом со смертью всегда жутко хотелось жить. Впрочем, смерть уже давно стала для него словно одним из механиков на пит-стопе, виртуозно орудующих гайковёртом. Всегда рядом, где-то сбоку, но в поле зрения.
Артём вспомнил, как после первой аварии на трассе, когда ему вживляли имплант коленного сустава и вставку с мускульным усилителем в плечо, он прощался уже и с гонками, и с карьерой – это чувство близкого конца было особенно невыносимым. Тогда как раз отец позвонил и спросил: «Ну как ты, сын, встаёшь уже? Девкам-то в больнице проходу не даёшь, поди?» Так глупо это было, так странно. Восемь операций, его исполосовали и навставляли железа, а этот звонит с другого конца мира и говорит такую херню!
И Артём тогда на минуту взбесился прямо. Только что лежал же, подсчитывал страховки, планировал тренерством заняться, жалел себя, думал: “Что дальше?” А отец просто вышиб из него всё это одной глупой фразой.
До сих пор непонятно, откуда взялось внезапное животное желание, которое задавило рассудок настолько, что он вечером притиснул в процедурной молоденькую медсестру. И неожиданно увидел, что она не против, что выгибается и стонет вместо возмущения… Крези рашн… Это вытащило его из депрессии и снова вернуло на трек. Смешно, но вот так…
Он всегда загорался быстро и быстро гас. Отец злился и говорил, что Артём ничего не добьётся. И тогда он бросил универ и уехал сначала в Дюссельдорф, а потом в Штаты. Прислал отцу фотку за рулём учебной м60 на треке в Локарно. «Ты говорил, что не добьюсь. Следи за рукой». Рукой на фотке он указывал на стенд сзади, где фамилия Kovalyov стояла пятой по счёту в отборочной квалификации.
Они не дружили, вечно цапались, так откуда это дурацкое желание что-то доказать? А теперь доказывать некому.
Артём улетал в Штаты тем же вечером. Таня, ещё два часа назад горячая и ненасытная, поехала проводить, держала за руку, была грустная и молчаливая.
– Хочешь, заберу с собой? – шутливо спросил он. Она покачала головой.
– Там таких, как я, у тебя куча, – сказала она, – а здесь только я одна. Надеюсь.
– Только ты одна, – сказал он честно. – Иди сюда.
Она подышала ему в плечо:
– У вас там не принято желать удачи?
– Почему, можно…
– Тогда удачи. Будь осторожнее.
Это было забавно, осторожность на гонках… От волос Тани пахло леденцами и какой-то травой. На тренировочных трассах в Остине так пахло. Заносило между рваными полосами автомобильных шумов… Да, блин, кто она такая, в конце концов?
Артём бережно отстранил Таню, поцеловал в щёку – необязательно, словно дежурно, – и побежал на посадку. Побыстрее, пока дурацкое тоскливое ощущение в груди не разрослось и не заставило совершить что-нибудь глупое.
***
Наскаровские гонки за сто пятьдесят лет изменились мало. Возросла скорость, усложнились болиды, однако колёса и трек остались прежними. Руководство не спешило переходить на воздушные подушки и антигравы, как в Нью-Формуле: организаторы считали, что настоящий дух лидерства и соперничества там, где резина касается трека и всё зависит от искусства пилота. Артём гонял во втором составе, но в этот раз готов был порвать даже лидеров первого. Что с ним произошло там, дома, он не понимал. Отца было жаль, но… Этот человек жил всегда нараспашку, и можно было не сомневаться, что он ни о чем не жалел и наверняка стоял там, рядом с собственным телом, и угорал над всеми. Ну, батя…
Артем приезжал домой много раз, и всегда это были какие-то позиционные бои с отцом и его взглядами, принципами, дурацким его характером. Улетал злой, расстроенный и клялся больше не возвращаться. Последний раз полгода назад. Однако сорвался на похороны – не мог не приехать – и истерично ржал в туалете после того, как увидел покойника с вздыбленными брюками. Было в этом что-то идиотское и правильное одновременно. Батя ушёл без последних слов, как и всегда мечтал: на работе, резко, словно от удара кинжала. Тромб. Бац – и летит жизнь, выстроенная на надрыве и заплетённая на эмоциях; резкая и сложная, невообразимо тонкая и простая в чём-то… Летит, подброшенная внезапным подъёмом трассы, как гоночный болид, и ясно уже, что не приземлится на колёса, клюнет носом, и ближайшие несколько секунд её будет ломать, корёжить – и вспыхнет она дымным факелом, и рассыплется искрами…
Болиды неслись плотным потоком, сверкающей лентой стелясь по треку живой стаей размалёванных, ярких рыб. Артём чувствовал, как бока, крылья и бамперы сжимают его в этом потоке. Дышат рядом, пульсируют живой, бешеной силой, стиснутой корпусами. Круг, второй, пошёл на обгон правый «сайфер» – и Артём тут же выскочил за ним в образовавшийся просвет. Успел. Ткнулись сзади запоздало среагировавшие «кэтчеры» и отскочили. Он почувствовал их злость прямо затылком и усмехнулся.
Он теснился за «сайфером», жёлтой Тойотой Ника Кэмби, пытаясь выстроить слипстрим таким образом, чтобы выскочить из него в любой момент. Аэродинамический поток был слабый, Кэмби вёл неровно, будто чувствовал сзади «драфтера».
Рывок, передача – Артём вдавил педаль газа и нырнул ещё правее. Ещё рывок. Места сбоку уже не было, – его тут же занял сине-красный Форд Эриксона-Буле – оставалось только вперёд. Когда он сравнялся с Кэмби, то понял, что рискует. В поворот они входили плотно, и его запросто могли вдавить в бортик.
Он рванул вперёд, хотя ещё минимум двадцать кругов оставались впереди и рано было форсировать. Кэмби сразу сместился и, не заметив, вдавил в стенку трека «кэтчера», решившего занять место Артёма.
Кто видел, как несутся тачки по кругам Наскаровских трасс, тот понимает, что, когда в плотном потоке из 15-20 машин, идущих с крохотным разрывом, кого-то разворачивает, это значит, что зацепит минимум половину. Керби развернуло чётко поперёк потока, и в заднее зеркало Артём, удаляясь, успел увидеть буквально месиво из машин. Заорали, загалдели голоса в шлеме. Пять болидов выскользнули из мясорубки и понеслись следом. Круг кончился быстро, конусы выставить не успели. Две машины пылали, клубы дыма сносило ветром в сторону питлейна.
Он ещё успел подумать: «Не сбить бы кого», – когда ещё один из болидов вспух огненным пузырём и выкинул на трек объятую пламенем фигуру пилота. Выбор был простой: не останавливаться (скорость была дикой) или дернуть рулем, уходя от столкновения, и самому улететь куда-то в неизвестность. И он даже не успел подумать об этом, потому что…
Во всех поединках на Диком западе, если сходились примерно равные соперники, всегда побеждал не тот, кто стрелял первым, а тот, кто реагировал на выстрел. Знатоки утверждали – это потому, что рефлекторная реакция быстрее осмысленной.
Наверное, так. Возлюбил ли он ближнего в этот момент? Сравнивал ли свою жизнь: странную, дерганую и полную горестного соперничества и попыток заслужить отцовскую любовь – с жизнью того человека на треке, которого выкинуло ему под колёса?
Да вы издеваетесь. На такой скорости и увидеть-то толком ничего не успеваешь.
Прям как в жизни.
Полгода спустя Таня получила письмо из США. Бумажное. Плотный конверт, заклеенный марками, доставил курьер, попросил мазнуть тактилоподпись в планшетке и убежал. Это, понятное дело, в цифровую эпоху выглядело жутким анахронизмом. Незнакомый человек писал, что Artyom Kovalyov разбился на трассе во время гонки. Что-то там было про то, что он умудрился не сбить на полной скорости одного из уцелевших пилотов, и этот самый пилот ей пишет, потому что ему очень нужно передать ей его письмо. Last message Artyom Kovalyov. Внутри конверта оказался запечатанный в целлулоид листок, явно вырванный из блокнота. И, как и тогда, тем вечером, когда Тёмка улетал: взъерошенный, сам не свой – у Тани заболело где-то внутри груди, будто кто-то равнодушный и любознательный в солнечное сплетение загнал ей с размаха холодную стальную спицу. И сейчас смотрел, как она морщится, как дёргает её щёку нервный тик.
«Танюха! Вернулся вчера из Питера, и всё как-то душа у меня не на месте. Отец даже помер так, словно решил всем – и мне, в том числе – доказать, что последнее слово за ним и он прав. Мне больше не с кем спорить, некому звонить, не о ком скучать. Кроме тебя. У нас сегодня гонка важная, я буду осторожен, как ты и просила. А теперь серьёзно: приезжай, а? Американки стрёмные, а ты трахаешься, как богиня. Ладно, ржу. Это я пытаюсь сохранять образ чокнутого русского, который ко мне тут прилепили. Тут так принято. Но серьёзно… Думаю о тебе второй день. Мне всё кажется, что жизнь стала лететь так быстро… и главного я могу не успеть разглядеть в мелькающих за окном трибунах. Они в смазанные полосы превращаются, а ты паришь над треком, скользишь и не видишь ничего…»
Все истории автора - Смотритель маяка