Смотрю на мою старшую дочку и улыбаюсь, всплывает в памяти день, вернее, вечер, в который мне приспичило её рожать. Медпункт в пяти километрах от деревни, а городская больница и вовсе в двадцати. Всего ближе Лёшка с его грузовой машиной. Вот муж и устремился к нему за помощью. Лёшка подъехал скоро, посадил меня в кабину, муж запрыгнул в кузов – и погнали. А дорога ведь не асфальт, трясучий просёлок. Я всю дорогу просила, чтобы Лёшка остановил машину и выпустил меня, мне казалось, что я побегу быстрее. Едва-едва успели довезти, но зато с этой поездки некурящий Лёшка начал курить, да так и курил до последнего дня.
Лёшка работал шофёром в колхозе. О нынешней расхлябанности тогда и помыслить было невозможно, рабочий день сельского механизатора, а уж шофёра в условиях тогдашнего бездорожья, тем более, начинался очень рано. Весной и осенью жидкая грязь попадала в кабину, зимой приходилось самостоятельно преодолевать снежные заносы. Но для него с юных лет всё это было делом привычным. Казалось, что он так и родился в этом промасленном ватнике, а машина у него всегда была чистая, живая, дышала теплом.
В двадцать с небольшим ему уже доверялись самые ответственные рейсы. Те, кто хорошо знали Алексея, не представляли его без техники: если бы он не был шофёром, то был бы трактористом или комбайнёром. Любовь к технике у него была потомственная, как говорится, в крови. Он и в армии был шофёром. А вернулся из армии, о положенном дембелям отдыхе и слышать не захотел, сразу сел за руль.
Мы выросли вместе, ходили в одну школу, часто встречались, разговаривали. Клуба в деревне не было, поэтому когда лошадей отправляли в ночное, мы устраивали танцы в местной конюшне, приносили туда старенький патефон с пластинками и танцевали. Девчонки в туфельках, а мальчишки в грубых кирзовых сапогах, почему-то мода тогда такая была в деревне.
Клавдия Шульженко поет «Челиту», а мы самозабвенно кружим:
Она так умна и прекрасна
И вспыльчива так и властна,
Что ей возражать опасно.
И утром и ночью поёт и хохочет...
Кавалеры то и дело наступают на ноги, но это совсем неважно.
Я всю Лёшкину биографию, ясную и чёткую до мелочей, знаю наизусть. Он очень рано лишился матери, старшая сестра уехала в Астраханскую область, за ней следом уехал, едва отслужив в армии, и брат Толя, а Лёшка был слишком мал, потому и остался около отца. Он так и рос в кабине отцовского трактора, привязанный полотенцем к спинке сиденья.
Со временем другая женщина, добрая и внимательная, заняла в их доме место хозяйки, но Лёша долго не мог пустить в своё сердце новую маму, может, потому и рос таким колючим, замкнутым, больше проводил времени с отцом, с ним делился всеми горестями и удачами. Да и в профессии он пошёл по стопам отца.
Лёшка, конечно, не был похож на былинного пахаря-богатыря, угловатый подросток в рабочей фуфайке, но с большими мозолистыми руками, со стремительной походкой, будто всё время некогда ему. Хотя тогда уже угадывалась в нём могучая душевная сила и чуткость.
Весной из-за нехватки опытных трактористов Алексей пересаживался на трактор, которым тоже умел управлять с раннего детства. Работа тогда была двухсменная, да и длительность смены не всегда укладывалась в двенадцать часов. Помню, как он работал сменщиком у моего мужа. В ту весну постигло нас горе – похороны. Несколько дней муж не смог ходить на работу. Никого тогда Лёша не взял в помощники, работал за двоих и неизвестно когда он ел и спал. Выдержал всё и даже не подвёл в соревновании. Правда, этой весной их экипаж занял только второе место в соревновании, а в предыдущую – первое. Когда же подошло время зарплаты, и муж предложил Лёше деньги за отработанные лишние смены, Лёша не стал даже слушать его.
Или вот другая черта его характера – стремление к уюту. Любая хозяйка украшает своё жилье, создает в нём уют. А для Алексея таким жильём часто становилась кабина автомашины, особенно в рейсах, которые порой длились неделю и больше. И он, как мог, поддерживал уют в кабине. Баранка была украшена нехитрыми узорами изоляционной ленты, на ветровом стекле – забавный Чипполино, верный спутник дальних дорог.
Иногда в кабине появлялась вырезка из журнала – девушка, дарящая улыбку… А однажды в кабине даже шторки появились. Весёлые, пёстренькие, да ещё сшитые грубыми мужскими стежками – они вызывали невольную улыбку, хотелось ему, чтобы рабочее место создавало хорошее настроение.
К сожалению, Лёша так и не создал собственную семью. Трудно сказать, что помешало. Первую любовь потерял, когда ещё был в армии, другой, более шустрый, увёл его подругу. После армии встречался с девушкой, которая приехала на работу к нам в магазин. Вернее, их приехало двое. Ещё один парень из соседней деревни надеялся на счастье с приезжей продавщицей. Но не сложилось счастье ни у того, ни у другого, девчонки через какое-то время уехали, а парни, оба, так и остались холостяками.
В восьмидесятые годы, когда отца уже не было в живых, Лёше дали квартиру в новом двухквартирном доме в большой и многолюдной тогда деревне Ратаевская Горка. И из своего покосившегося домишки около кладбища они с тётей Шурой переехали в новую квартиру.
Тётя Шура стала для него всем. Он по-прежнему много работал, хорошо зарабатывал, а тётя Шура вела хозяйство, потому что свои дети у неё осели по городам. Лёша её не обижал, в семье царили мир, гладь и Божья благодать. До тех самых пор пока тётя Шура не заболела и не слегла, а потом и вовсе покинула белый свет. Лёша остался один, большой ребёнок, кроме работы он ничего в этой жизни не умел, потому что все житейские проблемы за него решала тётя Шура. Наложить на себя руки он не мог, но старательно подталкивал свою жизнь к скорбному краю.
Хоронить его собрались все жители деревни и друзья – механизаторы из других деревень. Особых речей не звучало, только иногда слышался глубокий вздох: «Труженик был, ничего не скажешь…»
А для меня он был другом и ровесником, поэтому-то, посещая сельское кладбище, я всегда останавливаюсь у Лёшкиной могилы, вспоминаю его застенчивую улыбку, негромкий голос и грустные-грустные глаза.