Вадим Маркович Розин, доктор философских наук, главный научный сотрудник сектора междисциплинарных проблем научно-технического развития, ответил на наши вопросы в связи с выходом своей книги «От анализа художественных произведений к уяснению сущности искусства». Книга состоит из трех частей, каждая из которых посвящена отдельной проблеме, связанной с пониманием искусства, его анализу и выстраиванию авторской концепции искусства.
А.К.: Вадим Маркович, не так давно мы беседовали с Вами по поводу образования в связи с выходом Вашей книги «Этюды по философии образования». Вы ведете активную педагогическую деятельность, Ваш взгляд на проблемы образования, безусловно, является наиболее критическим. Сейчас же предметом нашего обсуждения выступает Ваша книга «От анализа художественных произведений к уяснению сущности искусства». В ней Вы собрали и упорядочили большое количество Ваших уже опубликованных статей по указанной проблематике. Расскажите, почему Вы решили систематизировать свои работы по темам, связанным с искусством?
В.Р.: Спасибо за интересные вопросы. Исследование искусства и его произведений − старый мой интерес, ещё с 70-х годов, когда я несколько лет читал спецкурс в Институте им. Гнесиных «Методологические проблемы теоретического музыкознания в связи с общими проблемами искусства». С тех пор я периодически возвращался к изучению искусства. Наиболее значительная работа в этом плане книга "Розин В.М. Природа и генезис европейского искусства (философский и культурно-исторический анализ). Ин-т философии. - Москва : Голос, 2011. - 397 с." В последние два-три года благодаря участию в семинаре, где обсуждались проблемы психологии искусств (руководитель, доцент МГУ Аида Айламазьян), я более интенсивно занимался этой тематикой. Исследование шло в основном по двум направлениям: анализ и социо-гуманитарное истолкование конкретных произведений искусств (литературных, живописных, театральных, экранных) и попытка понять природу искусства. Я привык считать, что исследование закончено, если опубликована статья, в которой изложены результаты данного исследования, и, неплохо, и его обсуждение на семинаре. Таким образом в нескольких ваковских журналах были опубликованы около плутора десятка работ, посвященных искусству. Со временем я понял, что мои усилия приносят определенный результат – вырисовывались, с одной стороны, надеюсь, новая методология истолкования произведений искусств, с другой – новая концепция искусства. При этом я постарался использовать основные достижения в этой области наших замечательных мыслителей, Михаила Бахтина и Льва Выготского, одновременно полемизируя с ними. Понял еще, что все мои работы выполнены в рамках единого подхода и методологии, и поэтому образуют целостный цикл исследований. Я решил его опубликовать. Первая книга «От анализа художественных произведений к уяснению сущности искусства» (Москва, изд. «Голос») вышла в этом году, вторую я готовлю к изданию в том же издательстве.
А.К.: Вы пишите, что точка зрения Л.С. Выготского продиктована рядом его методологических установок. В своей концепции Вы стремились продемонстрировать более объемное представление, основываясь на исследованиях других авторов, а также личными знаниями по поводу искусства. На Ваш взгляд, почему точка зрения Выготского стала буквально «программной», классической? Ведь именно она подлежит обязательному рассмотрению в университетских программах гуманитарного профиля.
В.Р.: Большинство психологов считают Выготского гуманитарием. На мой взгляд, это не так. Лев Семенович был амбивалентной фигурой. С одной стороны, он действительно тяготел к философскому и гуманитарному мироощущению и дискурсу, ведь начинал Выготский именно с анализа искусства, с другой – подчиняясь духу советского времени 20-х годов, выступал как последовательный сторонник естественнонаучного подхода (см. его программную методологическую работу 1927 года «Исторический смысл психологического кризиса»).
«Субъективно, ‒пишет Андрей Брушлинский, ‒именно Выготский больше всех лидеров психологической науки в нашей стране искренне стремился быть марксистом. Насколько мне известно, никто из них не отвечал на идеологическую критику своих научных исследований столь болезненно и радикально, как это сделал Выготский в начале 30-х годов в доверительной, дружеской беседе с Б.В. Зейгарник. Выготский говорил ей: “Я не могу жить, если партия считает, что я не марксист”»1. Сам Выготский в работе 1927 г. «Исторический смысл психологического кризиса (методологическое исследование)» писал следующее: «Я не хочу узнавать на даровщину, скроив пару цитат, что такое психика, я хочу научиться на всемметоде Маркса, как строят науку, как подойти к исследованию психики.... Марксистская психология есть не школа среди школ, а единственная истинная психология как наука; другой психологии, кроме этой, не может быть»2.
Поэтому уже не удивляет высказывание Выготского о роли искусства. В конце «Психологии искусства» есть интересное положение, которое затем Выготский почти без изменений повторяет в работе «Исторический смысл психологического кризиса». А именно, он пишет: «Поскольку в плане будущего несомненно лежит не только переустройство всего человечества на новых началах, не только овладение социальными и хозяйственными процессами, но и «переплавка человека», постольку несомненно переменится и роль искусства. Нельзя и представить себе, какую роль в этой переплавке человека призвано будет сыграть искусство, какие уже существующие, но бездействующие в нашем организме силы оно призовет к формированию нового человека... Без нового искусства не будет нового человека» [c. 330].
Это, так сказать, методологическая программа Выготского, а в той же книге есть его прекрасные гуманитарные истолкования произведений искусства. Теперь, ваш вопрос, почему точка зрения Выготского стала буквально «программной»? Ну, возможно, потому, что Выготскому трудно не подражать (например, мой учитель Г.П. Щедровицкий им восхищался и как талантливым мыслителем и как личностью, и частично заимствовал от Выготского подход к изучению мышления и семиотическую концепцию), а также потому, что большинство российских психологов тоже сидели на двух стульях – мыслили марксистски и естественнонаучно и одновременно не могли не признавать гуманитарные аспекты психики и феноменологию искусства.
А.К.: Если бы Вы создавали произведение искусства каким бы оно было? Какими основными чертами оно бы обладало? Какой жанр Вы бы выбрали?
В.Р.: Если бы да кабы. Вынужден признаться: я дважды входил в храм искусства (писал стихи, посвященные жене и детям, и сочинил большой философский роман), в последнем случая я попал в залу, где искусство переплеталось с наукой (с рацио). Со стихами можно познакомиться в конце беседы, а с фрагментом романа, тем более, в нем содержится ответ на ваш вопрос, прямо сейчас.
Начало философского романа «Вторжение и гибель космогуалов». Философский роман о беседах, сновидениях и творчестве Марка Вадимова
От автора
В последние десятилетия прошлого века сложился новый жанр научной литературы. Внешне он даже и не похож на научную, поскольку чаще всего речь идет о романах. Содержанием этих необычных романов является главным образом научные и философские проблемы, а также история творчества и жизненного пути их авторов. Предлагаемая автором книга относится именно к этой категории: и наука и роман, похожа на автобиографическое повествование, но не автобиография. В этом плане, конечно, речь идет не о простом романе, а новом жанре, сочетающим в себе художественную форму и научный дискурс. Более того, такой жанр дает определенные преимущества в сравнении с чисто научными построениями. В романах типа «Маятник Фуко» Умберто Эко или «Шопенгауэр как лекарство» Ирвина Ялома автор может более точно и адекватно излагать свои научные или философские идеи, поскольку свободен, от необходимости доказывать свои положения, и более свободен в плане ограничений реальности. С этой точки зрения, хотя речь в таких романах вроде бы идет о рефлексии опыта автора, на самом деле – это скорее теоретический конструкт, созданный всего лишь с опорой на авторский опыт с целью решить проблемы, которые волнуют автора.
Прежде чем опубликовать эту книгу, я прочел некоторые ее главы своим друзьям. И был смущен, поняв, что они отождествляют Марка Вадимова со мной. Разве автор и герой - это одно и то же? Конечно, рассказывая о духовных поисках Вадимова, я невольно реализовал и некоторые свои потребности, например, лучше осознал ряд этапов своего творческого пути и отдельные значимые для себя переживания. Но при этом я везде старался не переходить границы вымысла, не настолько забывался, чтобы спутать Вадима Розина с Марком Вадимовым. Мои слушатели в подтверждение своей версии ссылаются на то, что я приписал Марку Вадимову собственные работы. Да, не отпираюсь. Но разве автор не вправе вкладывать в уста героя собственные мысли? Михаил Бахтин, обсуждая особенности характера романтического героя, в частности, пишет: "Романтизм является формой бесконечного героя: рефлекс автора над героем вносится вовнутрь героя и перестраивает его, герой отнимает у автора все его трансгредиентные определения для себя, для своего саморазвития и самоопределения, которое вследствие этого становится бесконечным. Паралелльно этому происходит разрушение граней между культурными областями (идея цельного человека). Здесь зародыши юродства и иронии".
Если я и осуществлял плагиат, то по отношению к самому себе. А это уже что-то новенькое. Нет и еще раз нет - я не Марк Вадимов. Так может показаться лишь какому-нибудь поклоннику постмодернизма с их извращенными идеями бесконечного текста, невозможности нащупать означаемое, относительности интерпретируемого и интерпретирующего. Ведь, в конце концов, не Марк Вадимов пишет обо мне, а я о нем. Хотя конечно, я знаком с точкой зрения Мираба Мамардашвили, утверждающего, что в лоне романа впервые рождается и проходит некий путь творческая личность автора. Как, неужели до этого романа у меня не было личности? Я надеюсь, читатель все же сможет развести в разные стороны автора и героя этой книги. Но если, тем не менее, у кого-то это не получится, придется согласиться с подобным пониманием, как одним из возможных. Известно, судьей может быть только читатель.
Первые семь глав книги посвящены обсуждению природы сновидений, символических форм жизни, эзотерического опыта, танаталогических переживаний. Со слов одного из героев, Черного пересказывается история о вторжении на землю инопланетных существ – космогуалов, которые поработили людей и питаются их психоизлучениями, но одновременно, что парадоксально, способствуют их развитию и творчеству. Через всю книгу проходят воспоминания главного героя о своей жизни, учителях, мыслителей и просто ярких личностей, оказавших на него влияние. Не скрывает автор и необычные события, свиделем которых он был (так Марк Вадимов путешествовал во времени, общался с космогуалами, а также с самим собой из будущего).
Во второй части книги, начиная от седьмой главы, речь идет об исследовании мышления. Что такое современное мышление, когда оно возникло, как человек мыслит, решая личные и социальные проблемы - вот вопросы много лет занимавшие Марка Вадимова. Здесь описан важный период жизни нашего героя, завершающего построение учения о мышлении. Проникнуть в тайну мышления Вадимову помогают не только встречи и беседы с великими мыслителями прошлого и настоящего, начиная с Платона и Аристотеля, кончая Хайдеггером, Мамардашвили (в книге Машвили) и Щедровицким (Капицкий), но и общение Марка с космогуалами, проникшими в подсознание творцов нашей цивилизации. Параллельно Вадимов продолжает размышлять над своей жизнью и обдумывает волнующие современников проблемы, а также возможность достижения в будущем бессмертия человека. И в этой части книги у кого-то могут возникнуть законные подозрения: а не являются ли идеи Вадимова плагиатом, уж очень представления о философии и жизни Вадимова похожи на авторские? Впрочем, опять же предоставим самому читателю судить и рядить.
Глава первая.
1.
Марк Вадимов задумал новую необычную работу из двух книг. Первая должна была больше касаться психологических и эзотерических проблем, а вторая целиком посвящена проблемам исследования мышления. Некоторые завистливые коллеги считали Вадимова графоманом, но большинство его уважали и ценили за скромность и талант, хотя последний они разглядели не сразу. Но талант в области философии, вероятно, не такая вещь, которая легко бросается в глаза. Работа со скрипом, но пошла, ведь речь шла о необычном жанре.
Года два тому назад Марк решил, ему уже есть, что сказать философской общественности. Вышли несколько его книг, за которые было не стыдно, и худо-бедно он мог предложить научной общественности ряд новых идей. Однако на дворе набирала силу эпоха постмодерна, когда никто никого не читал, а если и читал, то, как правило, мало что мог понять из прочитанного, поскольку научная коммуникация распалась, и каждый автор, как Вадимов написал в одной статье, «рыл свою траншею, не поднимая головы». Марк задумался и стал размышлять, а каким образом в этой ситуации он мог бы донести до читателя свои мысли и идеи. Вспомнил, как он сам анализировал других авторов. Старался реконструировать культурную ситуацию, в которой они создавали свои произведения, а также их жизненное кредо. Нельзя ли, подумал он, применить этот подход к себе самому? Ведь, что не хватает читателю, чтобы последний мог понять новое философское произведение? Читатель не знает, чем был озабочен, озадачен автор, не знает автора, не видел, как автор шел к своих идеям, путался, сбивался с пути, возвращался назад, чтобы снова искать решение и, в конце концов, найти его. Почему бы, подумал Марк, не рассказать читателю о своих поисках, не приложить к научным идеям рассказ о жизни их творца.
Однако легче это сказать, чем сделать. Нужно было найти форму, в которой данный замысел можно было реализовать. Вадимов стал размышлять. Изложить сначала свои философские концепции, а затем рассказать, как он к ним пришел? Рассказать о себе в контексте философского поиска? Марк перебирал вариант за вариантом, но не мог ни на чем остановиться. Наконец, после месяца мучений, он решил, что напишет философский роман, где будет все это, а также некий сюжет, где будет он сам, но как герой, будут все те, кто оказал на него влияние (его учителя, соратники, друзья, любимые), но тоже как герои романа. Вадимов приступил к реализации замысла, однако, работа шла медленно, поскольку отвлекали самые разные неотложные дела. Одним из них была встреча с корреспондентом методологического альманаха "Кентавр", Вячеславом Роговым, которого Марк немного знал. В данном случае Рогов хотел взять у Марка интервью. По телефону он сказал.
- Я знаю, у вас вышли две интересные книги: одна о психологии сновидений, другая - размышление о природе смерти. И вот подумал: нашим читателям было бы интересно узнать, как Вы пришли к своим идеям. Может быть, и Вам интересно рассказать о кухне собственного творчества? Кроме того, мы задумали создать отдельную рубрику - "Творческий путь ученого". Все в редакции сошлись на том, что было бы неплохо начать с Вас.
Вадимов согласился на серию бесед и пригласил Рогова к себе домой. Повесив трубку, он стал вспоминать и незаметно для себя увлекся.
2.
Сколько Марк себя помнил, а помнил он себя непрерывно, начиная с 4-го - 5-го класса школы, его всегда интересовали две темы - сновидение и смерть. В пятом классе он впервые пережил страх перед смертью. Однажды, ночью Марк проснулся и ясно представил себе, что умрет, все будут жить, а его не будет. Вадимов и сейчас помнил, как его сердце сжалось от страха, а к горлу подступила удушливая волна. Позднее он понял, что охватившее его чувство была тоска. Страх и тоска - вот первые его впечатления от смерти. Потом было много и других. Вадимов вспомнил, что этому первому переживанию смерти предшествовало другое, о котором он совершенно забыл.
Кажется, в третьем классе на перемене легковая машина сбила на улице соседа Марка по парте, переехала ему живот. Вадимов подбежал, когда его друг еще был жив, без сознания он умирал. С ужасом Марк видел, как жизнь буквально покидает тело, куда-то уходит, и по мере ее истечения глаза мальчика закатываются, освобождая белое пространство яблока. Вадимов заново пережил страх, который он испытал тогда при виде смерти, и заново сквозь этот страх всплыл неожиданный вопрос - куда уходит жизнь. Поверить, что жизнь кончается, превращается в «ничто», Вадимов не мог и тогда и теперь.
Хорошо помнил Вадимов и свои детские сны. Вот он идет по длинному темному коридору и слышит за своей спиной лай собаки. Марк бежит от нее изо всех сил и прячется в какой-то низкий шкаф. Другой сон был обычный, детский. Марк стоит на подоконнике дома и вдруг неожиданно срывается и падает вниз. Его сердце замирает, сжимается, но, не долетев до земли, Марк в холодном поту просыпается в кровати.
Очень рано, опять же где-то в пятом шестом классе Вадимов начал анализировать свои переживания, он спрашивал себя, что обозначают его сны. Но ответа, естественно, не находил.
Читал Вадимов в школе много, запоем. Жил не обычной дворовой жизнью послевоенной Москвы, где дрались, играли в лапту, жестку или на деньги в пристенок, а книгами. Прочитав в восьмом классе роман Джека Лондона "Мартин Иден", долго думал о самоубийстве так понравившегося ему героя. Было непонятно, почему Мартин предпочел расстаться с жизнью, усилием воли задержав инстинктивное желание всплыть на поверхность океана. Но роман навеял представление о смерти как акте свободного выбора. В смерти героя было что-то романтическое. Вообще романтическое мироощущение у Вадимова стало формироваться довольно рано, причем отчасти на почве размышлений о смерти и сновидениях.
Последние два года школы Вадимов учился не в Москве, а в приморском городке Анапа, где стояла военная часть отца. После Москвы с ее обезличенными, запыленными, асфальтовыми дворами и улицами Анапа поразила Вадимова человеческим масштабом и природой. Особенно он полюбил море, даже зимнее и в шторм. Море напоминало Марку живое таинственное существо, оно простиралось до горизонта, дышало, невольно внушало возвышенные мысли. Марк почти физически чувствовал море. Прочтя несколько лет спустя роман Станислав Лема "Солярис", Вадимов окончательно утвердился в эзотерическом отношении к морю, как ни странно, это отношение спокойно уживалось с его рационализмом; противоречие временами, заставляющее Вадимова задумываться.
3.
В Анапе на Марка огромное влияние оказал учитель литературы Валентин Максимович. История этого близорукого, погруженного в себя молодого человека была такова. Валентина растила и воспитывала мать, учительница местной школы. Жили они в маленьком сибирском городке. В седьмом классе Валентин бросил школу, ему было не до учебы, целыми днями он читал книги (В этом отношении учитель и Марк были очень похожи). Через два года мать со слезами на глазах сказала:
- Валентин, что будет, твои друзья в этом году кончают школу, а ты?
Валентин словно проснулся. За пол года он самостоятельно прошел весь школьный материал и экстерном с отличием сдал экзамены за десятый класс. Через год он приехал в Москву, легко поступил в педагогический институт, где блестяще учился, был сталинским стипендиатом. Но наивен он был донельзя, особенно в человеческих отношениях. Этим ловко воспользовалась его однокурсница, уложив его в свою кровать и сделав от него ребенка.
Именно с этой женой, грубой и лживой женщиной, Валентин Максимович приехал преподавать в Анапу. Однако в школе у него не заладилось, не сложились нормальные отношения с педагогическим коллективом. Провинциальные учителя считали Валентина снобом и столичной штучкой. Единственно, с кем Валентин Максимович сошелся, был Марк. Долгими вечерами они гуляли на берегу моря или сидели в маленькой комнате Валентина Максимовича. Учитель рассказывал своему ученику, который был горд доверием, о своих поисках в области... теоретической физики и философии.
Дело в том, что хотя Валентин Максимович был блестящим преподавателем литературы, позднее Вадимов уже не встречал таких учителей, сам Валентин считал, что неправильно выбрал профессию. Уже на четвертом курсе педагогического института он стал самостоятельно изучать высшую математику и теоретическую физику, а затем и философию. Вадимов отдавал себе отчет, какое влияние на него оказал его учитель. Именно с легкой руки Валентина Максимовича в душе Вадимова зародился интерес к высокой науке и философии.
Жена Валентина Максимовича постоянно устраивала мужу скандалы, потом истерично требовала прощения; один раз из соседней комнаты Марк видел, как она, всхлипывая, ползала перед Валентином на коленях.
Через год после окончания школы уже в Москве Вадимов узнал, что Валентин Максимович развелся с женой и тут же женился на своей выпускнице Тане Масловской. Спустя несколько месяцев он уехал на Урал с молодой женой. Масловскую Марк хорошо знал, она училась на класс ниже, и, по мнению Марка, была не на много умнее и лучше первой жены Валентина Максимовича. Поэтому не удивительно, что через год второй брак Валентина Максимовича тоже распался. Но уже родился ребенок. Дальше пошло-поехало.
Валентин Максимович вернулся в Анапу. Назад в школу его не взяли, исходя из моральных соображений. Он преподавал в станицах, воспитывал сына, получал алименты от первой жены и платил второй. Вероятно, к этому же времени относятся первые признаки болезни Валентина. Когда после второго курса института Вадимов заехал летом в Анапу и пришел навестить своего учителя, тот жил вместе с сыном в совершенно голой комнате. Он боялся первой жены, скрываясь от нее, а в творческом плане развивал какие-то странные идеи по поводу сущности материи. Уже тогда Марк заподозрил неладное и поэтому не удивился, узнав позднее, что Валентину был поставлен диагноз - вялотекущая шизофрения. Общий их друг Ростислав еще до войны с Чечней изредка навещал Валентина в Грозном и как-то рассказал Вадимову случайно услышанный им разговор. Сидя за письменным столом, Валентин глядел в зеркало и говорил:
- Я гений, гений, ах, какой я гений! Даже страшно подумать, но никто этого не понимает.
После войны в Чечне Вадимов окончательно потерял след своего первого учителя.
4.
Окончив школу, Вадимов вернулся в Москву. Сдавал экзамены в МИФИ, не зная, что поступление в этот вуз предполагает специальную подготовку, поэтому провалился, и пошел работать на завод слесарем. Готовился снова поступать в институт, писал стихи и романтические рассказы. Работал в три смены и однажды, направляясь ночью на работу, увидел черта.
С улыбкой Марк стал вспоминать эту историю, хотя тогда, конечно, ему было не до смеха. Марк работал под Москвой на станции Долгопрудная, снимал койку в еврейской семье, куда его устроил дедушка по материнской линии. В комнате кроме Вадимова жили еще трое мужчин, метеорологи, приехавшие на курсы по переподготовке. Их сон был расстроен раз и навсегда по причине профессионального образа жизни. Ночью они просыпались, зажигали свет, разговаривали о жизни и так курили, что из-за дыма папирос не было видно лампочки.
Вероятно, Марк переутомился, уже несколько дней он не просыпался от полностью заведенного большого будильника, точнее просыпался ровно через пять минут после звонка. В таком состоянии, еще не совсем проснувшись, он пошел в час ночи на работу. Было совершенно темно. Когда Вадимов стал переходить линию электрички, то увидел, как от станции отошел поезд. Его прожектора мощно разрезали темноту, и вдруг Марк обомлел. В свете фар электрички значительно быстрее, чем она двигалась, бежал черт. Он был огромный, метров 5-6, весь черный с длинным хвостом. У Вадимова от страха остановилось сердце, он стоял как вкопанный. Черт добежал до ближайшего ажурного столба, на котором висели провода электропередачи, мгновенно вскарабкался по нему и пропал в темноте. Марк до сих пор помнил, что с ним творилось. Не верить своим глазам он не мог, Вадимов видел черта так же отчетливо, как окружающую темноту или электричку. Также отчетливо он помнил свой страх. И поверить в увиденное Марк тоже не мог: чертей не существует, в бога он не верил никогда. Поступил Марк, как теперь он понимал, весьма мудро. Точнее поступил не он, а вероятно сработал механизм самосохранения: чтобы не "поехала крыша", Марк просто отложил в сторону до лучших времен все, что с ним случилось. Он не стал объяснять, почему видел черта, но и не стал отрицать этот факт. Позднее, лет через тридцать, когда Вадимов построил собственную теорию сновидения, ему стало понятно, что с ним произошло той далекой ночью.
В армии Марк испытал еще одно сильное переживание. К этому времени у него открылась язва желудка, которую армейские врачи до поры до времени не признавали. Кажется еще в карантине очень рано, часов в пять утра, их везли на машинах на полигон. Проходили учения. У Марка сильно болел желудок. Дорога была ужасная, подбрасывало так, что переворачивались внутренности. Небо совершенно прозрачное и по-утреннему бледное. Очень высоко летели несколько эскадрилей реактивных самолетов, казавшихся игрушечными. За ними тянулись маленькие белые шлейфы. Неожиданно эти белые шлейфы превратились в небольшие радуги. Все небо загорелось, расцвеченное сотнями одинаковых семицветных красок. Зрелище было потрясающим и каким-то мистическим.
Служил Вадимов тяжело, армейская жизнь с ее тупой дисциплиной и отсутствием свободного времени доводили до отчаяния. Все было чуждо и холодно, холодно в переносном и прямом смыслах - на душе, в казарме, на улице, где их легко одевали, чтобы закалять. Позднее, читая Николая Бердяева, Вадимов понял, что уже в армии он ставил свою личность выше "рода", инстинктивно восставая против власти большинства. Впрочем, солдаты, служившие вместе с Вадимовым в одном взводе, его уважали, особенно после одного случая. Взвод был не обычный, а учебный, готовил сержантов. Годовую программу сжали до семи месяцев. Молодые солдаты с нагрузкой не справлялись, и вот младшие командиры стали их тероризировать. Одних клали на землю и заставляли отжиматься до потери сознания, других загоняли под танки в грязь, а некоторых просто били. Марка не трогали, вероятно, потому, что учился он лучше всех, да и просто не решались. Однажды он сказал своему командиру: «если тронешь, убью», и сказано это было так, что тот сразу поверил. С остальными особо не церемонились. Атмосфера во взводе накалялась, вот-вот что-нибудь могло случиться, как это по слухам произошло два года назад, когда курсанты чуть не убили своих младших командиров. До этого, к счастью, не дошло.
К Марку, как комсоргу взвода, обратились трое курсантов и попросили что-нибудь предпринять, от греха подальше. Он пошел к комсоргу батальона посоветоваться, а тот сразу же доложил о случившимся комбату. В результате командиров взвода и Вадимова по тревоге вызвали к командиру, а дальше последовали санкции. Все командиры взвода получили выговор с занесением в личное дело. Они настолько рассвирепели, что решили стереть Марка в порошок, соблюдая, однако, форму. За малейшие нарушения или видимость таковых его посылали в наряд вне очереди. В результате Марк стал спать ровно через день; чаще по закону его наказывать было невозможно. Одну ночь он спал, а следующую работал на кухне или стоял в наряде. Сильно болел желудок, язва набирала силу, и не спать означало физически погибнуть. Марк понял, что дальше он так не выдержит, и объявил своим командирам войну.
Его единственным оружием было образование. Дело в том, что все командиры взводов читали лекции курсантам - по электротехнике, по боевой части, тактике, политике. И все на удивление были менее знающими, чем Марк. Если раньше Вадимов тактично не замечал огрехов преподавания, то теперь в ответ на каждую ошибку командира он буквально кричал на весь класс - "неверно", "Вы ошибаетесь", "ну и ну, просто смешно". Командиры злились, краснели, приказывали Марку после каждого перерыва надеть противогаз и бежать километровый круг. Но ему терять было нечего: Марк продолжал прессинг, не пропуская ни одной ошибки. Курсанты, затаив дыхание, следили за поединком, авторитет командиров упал до самой низкой отметки. Они сдались. Вадимова оставили в покое, помогло и то, что в это время он по успеваемости вышел на первое место в батальоне.
К удивлению Вадимова снов в армии он почти не видел. Часто ему хотелось увидеть какой-нибудь сон из прежней жизни, но, увы. Уставали все так, что засыпали, едва голова касалась подушки. Спали без сновидений. Зато в конце службы, когда Марка наконец поместили в госпиталь с язвой желудка, потребовавшей немедленной операции (к счастью обошлось), он смог наблюдать снохождение - сомнамбулизм.
В их палате лежал щуплый парень, который, не просыпаясь, ходил по ночам. Почему-то сам Марк чаще всего к этому моменту просыпался. И вот однажды он увидел как Саша, кажется, так звали лунатика, направился прямо в проход между койками и столом; на сей раз, проход загораживала оставленная кем-то табуретка. Интересно, подумал Марк, наткнется ли Саша на табуретку, ведь обычно проход был свободен. Саша, действительно наткнулся на табуретку, но, едва коснувшись ее, стал протискиваться между ней и кроватью, обходить. В эту же ночь Саша встал второй раз, походил по коридору и неожиданно поднялся на подоконник, стараясь открыть большую форточку. За черным окном шел дождь со снегом, а Марк где-то читал, что от холода лунатики могут проснуться. Поэтому вместе с приятелем, здоровенным парнем, борцом первого разряда, они подскочили к любителю ночных прогулок и с большим трудом, что их очень удивило, стащили его с подоконника. Несмотря на настоящую борьбу, Саша не проснулся, только стал быстро и тяжело дышать сквозь зубы. Он сел на кровать, потом быстро лег и спокойно спал до утра. Утром Саша обычно ничего не помнил.
Вадимова комиссовали из армии по болезни, вернувшись в Москву, он решил поступить в педагогический институт на только что открытый психологический факультет. Его влекло не совсем обычное для советского человека желание понять, что собой представляет личность, сновидения и сомнамбулизм, а дальше тенью маячила фигура смерти. К своему удивлению, он поступил легко и легко учился. Но также быстро разочаровался в выбранном факультете. Поступая на психологический факультет, Вадимов подобно многим другим студентам, надеялся разрешить собственные проблемы и психологические в том числе. Что же он узнал: оказывается, нет просто человека с его проблемами, нет души и ее переживаний. Зато есть интроспекция, апперцепция, интериоризация, мотивация и прочие психические феномены. Оказывается, нет вечных вопросов человечества, касающихся жизни, смерти, выбора между добром и злом, но есть ценности, установки, личностные смыслы. Нет поступка и жизненного пути, а есть "Я-концепция" и скрипт. И вообще живых людей нигде нет, проблем, которые волнуют каждого человека, нет, зато есть психические структуры, субъекты, объекты, реципиенты и т.д.
Выясняется, что психология готовит не специалиста по человековедению - такого и понятия в психологии не существует, - а просто психолога, знающего какие-то теории, эксперименты, методики. Некоторое время средний студент психологического факультета еще сопротивляется, в душе не верит, что нет человека с его проблемами, затем смиряется, успокаивается, наконец, находит прелесть в "прекрасном новом мире". Зачем вникать в сущность и тайну каждого человека, зачем постигать его личность, историю и переживания - ведь можно разложить его на отдельные структуры и моменты, научно описать их, ну а затем всему найти свое место. Где? Естественно не в жизни, а в психологической теории.
Если в армии Вадимову сны практически не снились, то в студенческие годы он собрал богатый урожай. Первые два года Вадимов постоянно видел сон с одним и тем же сюжетом. Вадимов знает, что начинается или уже началась атомная война. Почему-то он находится где-то вне дома, его родные в другом месте. Вадимов начинает пробираться сквозь какие-то развалины к своим родным. Кругом ни души, все белое. Вадимов знает, что это от взрыва бомбы, местность заражена, страх лучевой болезни и смерти висит в воздухе.
К третьему или четвертому курсу этот сон ушел и, кажется зимой, Вадимову приснился другой сон такой красоты, что он его запомнил на всю жизнь. Вадимову снилось, что он едет на лодке по небольшому вогнутому озеру. Гребет стоя, как индеец одним веслом. Небо очень низкое, нависло над озером. Собственно это даже не небо, а гигантский светомузыкальный экран в виде небосвода. Звучит удивительная музыка, и ей в такт весь небосвод от горизонта до горизонта пульсирует полосами ярких красок радуги. В такт этой космической светомузыке бьется сердце у Вадимова. Так он и проснулся с сильным сердцебиением и ясным ощущением счастья. Почти три дня после этого Вадимов ходил с приподнятым настроением…
А.К.: Ваша книга разделена на 4 части – истолкование художественные произведения, музыка, концепции искусства и приложения. Поделитесь, работа над какой из четырех частей была самой трудной? Что потребовало больше всего усилий, а что напротив далось легче?
В.Р.: На этот вопрос ответить очень просто. Поскольку книга составлена из уже опубликованных работ, написание ее было достаточно естественным и требовало примерно одинаковых усилий. Но конечно, часть про музыку (она переведена в том числе на анг. и издана в журнале «PHILHARMONICA» (2014 N2) далась тяжелее, здесь пришлось продумывать каждое слово.
А.К.: Как бы Вы могли охарактеризовать современное искусство? Обнаруживаете ли Вы какие-либо общие его черты в разных жанрах?
В.Р.: Ничего себе вопрос! На мой взгляд, на современное искусство большое влияние оказал постмодернизм, позволивший обновить осознание искусства, понять его более конструктивистски, семиотически, психологически. Другая новация – увеличение роли исполнения. Третья – участия зрителя (слушателя, читателя). Наконец, роль и значение экранных видов искусства позволяет говорить о приближающейся революции в сфере искусства. А в остальном искусство продолжает оставаться сферой досуга, общения и свободы, художественной коммуникации со всеми ее проблемами понимания-непонимания, областью творчества по созданию художественных миров, реальностью, где личность проживает актуальные и жизненно важные для нее события.
А.К.: Сегодня бытует мнение о массовом застое, о снижении уровня грамотности и образованности людей. Последняя симфония была выпущена Шостаковичем более 50 лет назад (1971 год), что свидетельствует о невостребованности целого жанра. Какого мнения на этот счет придерживаетесь Вы?
В.Р.: Мы живем в двойном переходе: завершается модерн и становится новая культура «фьючекультура». Но только становится, пока можно говорить только о трендах и предпосылках. Да, в этот период, на мой взгляд, происходит деградация сложившейся культуры модерна и ее перестройка. На этом фоне атака деструктивных сил выглядит как война, перевес сил Зла, хотя, возможно, это просто эпизод и маятник вскоре пойдет в другую сторону. Одновременно, налицо и противоположные тенденции усложнения форм жизни, кристаллизации разнообразных духоподъемных процессов. Что происходит с человеком и думающей личностью в такой среде? Она перерождается и преображается, гибнет и растлевается, меняется в самых разных направлениях. Сказать, во что это выльется, в настоящее время невозможно, но можно работать, чтобы завершилось на благо человека и жизни на Земле.
Стихи, посвященные жене и детям
***
Уж двадцать лет прошло,
А помню как вчера:
Воронежскую глушь, у речки ивы,
Твои глаза, в них неба переливы,
Осенних яблок хруст, поездки, лодка, лес,
Кувшинок белых благовест,
Маслят нашествие, твое стесненье,
И сжатых губ упрямое сомненье.
Все было впереди.
Судьба еще дремала.
И лишь природа нам внимала.
***
Сердце сжалось, полетело,
Дзинь.
Я в глазах твоих тону,
Синь.
Покачнулся этот мир,
Впрямь.
Что-то сдвинулось в душе,
Глянь.
Луг зеленый, словно плот,
Тишь.
Облака плывут на нас,
Лишь.
Сердце сжалось, полетело
Прочь.
Солнце гаснет, впереди
Ночь.
***
Не заглядывай в будущее,
Оно темно.
А заглядывай в сердце,
Оно - красноречиво.
Не заглядывай в сердце,
Любовь пройдет.
А заглядывай в будущее,
Оно грядет.
***
В каждой женщине – весна,
В каждой женщине от сна.
В каждой женщине - мадонна
От серебряного звона.
От Адама и от Евы,
В каждой женщине – напевы.
В каждой видится иная
Из покинутого рая.
Из полян и из лугов
От исчезнувших богов.
В каждой розовый дурман,
Счастья нашего обман.
Огорчения услады,
Мы обманываться рады.
***
Снег белый, как сон без конца.
Гляжу я, не вижу лица.
Гляжу я в серебряный сон,
Мне счастьем пригрезился он.
Туманом и жемчугом слез,
Дурманом и шумом берез,
Дурманом и алостью роз,
Дурманом исчезнувших грез.
***
Познать тебя стремился я напрасно,
Была ты в меру холодна и страстна.
Мне до конца понять тебя не суждено,
Твоя любовь, как это дивное вино.
Я пью его, и все не пресыщаюсь,
Душой колено-преклоняюсь.
Смотрю в лицо твое, оно прекрасно,
Бог не ошибся, дорогая, это ясно.
Жена и ангел, мой хранитель.
Всегда стремлюсь в твою обитель!
***
Уж столько лет прошло,
А вижу я тебя все той же девушкой
Стеснительной – ты яблоки любила.
Уж столько лет прошло.
По-прежнему в глаза твои гляжу,
И вижу там, на дне ночуют
Чистота и Верность.
И ими я живу.
По-прежнему в глаза твои гляжу.
«Любить всегда прекрасно.
Хуже быть любимым».
Так говорил Платон.
Не знаю, прав ли он?
Но ты и любишь и любима,
А значит его мудрость мимо.
Любить всегда прекрасно.
Я тебя люблю.
***
В лесу дорога уходит вдаль,
А на душе моей печаль.
И на лице твоем тоска,
Как холодна твоя рука.
Ты ускользаешь, как во сне,
Наверно, ты приснилась мне?
Иль мне приснился этот сон,
В котором я в тебя влюблен.
В лесу дорога в три версты.
Твоих бровей летят мосты.
***
Так грустно стало,
За стеною музыка звучит.
Тебя, мой друг, недоставало.
Душа моя молчит.
Гляжу в арбатское окно:
Внизу одели храм.
Лесами жестов, как немой,
Он что-то шепчет нам.
***
На белой выбеленной стене
Обозначился крест.
Это солнце выглянуло в конце дня
И проникло сквозь окно.
Желтая краска горит на солнце,
Желтый крест горит на нашей стене.
Но вот крест бледнеет,
Но нельзя того же самого сказать о солнце.
Оно просто уходит за горизонт.
Завтра будет новый день.
И возможно, если повезет,
Опять на белой стене
Зажжется крест солнца.
***
Не видно звезд, еще темно.
Сирени куст, гляжу в окно.
Мне захотелось, вдруг, вина,
И дети спят, и спит жена.
Опять в окно – кругом туман.
Все странно так, везде обман.
Звенят и тикают часы,
Тревожа мир твоей души.
***
Когда ударят морозы
И городская жизнь полностью поглотит тебя.
Каждый день – одно и то же:
Метро, магазин, работа.
Все чаще будешь вспоминать
Волнистые поля и туманы,
Красные закаты,
Зеленые поляны и леса.
Тогда, вдруг, исчезнет шум города,
И прямо в комнату войдет лето
С дождем, солнечным зноем, пением птиц.
***
Вступили мы в осеннюю пору,
Непрошенные мысли ко двору.
Хотелось в жизни то и это,
Промчалось быстро наше лето
Но, впрочем, как на жизнь смотреть.
Христос страдал, и нам терпеть.
Какие люди в мире были!
Нам не чета, и те почили.
К тому же осень – храм творения
И всяческих плодов именье.
Любимый муж, семья и дети,
Увы, привычны эти сети.
А так хотелось бы порой
Судьбы и участи иной.
Гулять бы целый день в лесу,
Вдыхая воздух и красу.
Опять бы Франция и Ницца,
Реально, а не чтобы сниться.
Но этот старый, скучный муж,
Давно уже объелся груш.
Погрязнул с головой в науке,
Обрек свою семью на муки.
Ах, милая, не гневи Бога.
Уже мы близко от порога.
Когда уйдем навечно
Дорогой света млечным.
На небе звездочки горят.
То наши души говорят.
О чем? – никто не знает.
Им ангелы внимают.
***
Опять весна, и тянет в сон.
Тебя я вижу, все в тумане.
Как сердце бьется в унисон,
Стучит на красном барабане.
Вперед, скорей, звенят копыта,
Но будни серые и труд.
Уж тайна кармы нам открыта,
И в небо ангелы зовут.
Пускай зовут, ещё не вечер.
Так сладко музыка звучит.
Я вспоминаю наши встречи,
Труба судьбы – она молчит.
Пусть отдохнет. Язык любви
И душ безмолвное слиянье –
От них волнение в крови
И горечь-сладость обаянья.
***
Воронежкая осень, глушь, печаль,
Я больше не был в тех краях, а жаль.
Я был уже не мальчик, ты в расцвете юных лет,
То перст судьбы, заметил бы поэт.
Я - не поэт, но истину любя,
Сознаюсь, что не сразу разглядел тебя.
Тогда казалось – случай, встреча,
Все промелькнет, как этот вечер прошел,
Как проскакал на лошади в рубахе красной мальчик,
И ты обрезала свой пальчик,
Снимая с яблок кожуру,
В жару.
Но чаще было холодно, сентябрь вступал в права,
Мы думали, что ты была права,
Считая наши встречи – зыбким сном,
Которые мы будем вспоминать потом,
Зимой, в Москве.
Но вот Москва – совсем другая проза:
Кругом одни шипы, казалось наша роза
Завянет на корню, но нет, она цвела,
И нас неумолимо любовь вперед вела.
Сквозь расставанья и разлуки
Ты претерпела эти муки, сполна.
Не так ли жаждет встречи
С землею светлая луна?
Известно, сердцу не прикажешь,
И что задумано судьбою, свяжешь
В основу прочную твоя любовь легла,
А ведь иначе жизнь моя пойти могла,
Не встреть тебя я осенью далекой,
Где ты бродила нимфой одинокой.
***
Сон на день св. Валентина
Мне сон приснился странный,
Что умерли мы оба,
И словно птицы легкие
Поднялись в небеса.
В сияющих чертогах
Предстали перед Господом,
Там ангелов хранителей
Звучали голоса.
«Покайтесь, мои путники» –
Сказал Творец спокойно.
И книгу судеб толстую
Из шкафчика достал.
«Грехов различной тяжести
За жизнь скопилось много» –
Страницу за страницей Он
Задумчиво листал.
И пели хоры ангелов,
Так страшно и прекрасно.
Внимая нам и Господу,
Склоняя к долу взгляд.
Что мы как на концерте
Заслушались невольно,
Забыв, зачем поспешно
Явились в этот град.
Очнулись мы от голоса
Ангела хранителя.
«Позволь замолвить слово» –
Он Господа просил.
Творец кивнул приветливо,
Захлопнул книгу скорбную,
И голову прекрасную
На облака склонил.
«Прости, Отец Небесный,
Грехи не отрицаем.
О них мы сами ведаем,
Страдаем и корим
Себя за равнодушие,
За тех, кого забыли,
Кому не помогали
Хотя и были с ним.
Но, может быть, достойны
Мы все же нисхожденья,
Поскольку честно жили
В терпеньи и трудах.
Детей поднять сумели,
Хотя они, конечно,
Ну, не совсем, конечно,
Как бы хотелось – Ах!
«Идите с Богом дети, –
Творец ответил ангелу, –
Грехи любовь смывает,
Как чистая вода.
Любили вы родителей,
Детей своих и внуков,
Любили вы друг друга,
Жалели вы всегда.
Нас ангел взял за руки
На облако поставил.
Оно как шар воздушный
По небу поплыло.
«Теперь вы сами ангелы» –
Сказал хранитель грустно.
И, перья растопырив,
Легли мы на крыло.
14 февраля 2008
Ждала меня ты целых восемь лет,
И свечки ставила, и верила в обет.
Что если, вдруг? Невероятно, впрочем.
Все понимала…, но любила очень.
О чем дала обет, давно уже забыла,
Конечно, обо мне, как это было мило.
С тех пор прошло немало лет.
О чудо, сбылся твой обет.
Любима тем, кого любила.
Все остальное – мимо, мимо.
Теперь по вечерам тебя я жду,
Готовлю ужин, слушаю «Орфей».
И так в году помногу дней.
Я не ропщу: в любви расчетов нет,
Но много мук, которые смягчает Свет
Твоей души. Она не изменилась.
Хотя давно надежда сбылась.
Как хорошо, что в жизни есть любовь.
Нас возрождающая вновь и вновь.
***
А где-то там вдалеке
Слон играет на трубе.
Труба звенит, труба поет
И спать никак нам не дает.
***
Мы пошли сегодня в лес.
Елки прямо до небес.
Птички радостно поют,
Наше сердце радуют.
Аня скачет по дорожке,
Промочила в луже ножки.
Но она не унывает,
И цветочки собирает.
Все цветочки хороши,
Нюхай мама от души!
***
Мне приснился странный сон:
Что ко мне явился слон,
Головою он качал
И загадочно молчал.
Только хобот протянул,
Одеяло подоткнул.
Я проснулась, что за чудо!
Вижу у себя верблюда.
На коленях он стоит
И загадочно молчит.
Засыпаю я опять,
Чтоб жирафа увидать.
У кровати он стоит
И загадочно молчит.
Просыпаюся я снова.
У меня гостит корова.
Не жуёт, и не мычит,
А загадочно молчит.
Поскорее в сон опять,
Себя надо увидать.
Дверь открылась, Аня входит,
И себя сама находит.
Взялись за руки, стоят
И загадочно молчат.
***
Есть поэты, пишут легко.
Ну а я, от стихов далеко.
Не прорваться сквозь чащу слов,
Я бреду лабиринтом снов.
И мучительно строю слова.
Вместо виршей ‒ сырые дрова.
Не поджечь их и не сгореть,
С языка моего не стереть.
Так проходят за днями дни,
Мне встречаются монстры одни,
Покалеченные дерева,
Подозрительные слова.
Но потом замечаю, вдруг,
Прекращаются танцы мук.
Загорелись слова и стихи,
Загудели-запели органа мехи.
Верно, мне их диктует поэзии бог.
Я б такое придумать не смог.
*
Сижу на скамейке, спинка дугой.
Верхушки деревьев плывут надо мной.
С ними лечу я, крылья раскрыв,
В душе пробуждается дивный мотив
*
Пошел я ночью в лес.
Встретился мне бес.
Черный везде как ночь,
Бросился от меня прочь.
Не бойся, милый бес.
Я пришел в лес.
Будем с тобой играть,
Стихи о любви сочинять.
Обрадовался бес,
Быстро с дерева слез,
Черную лапу дал,
Чай пить звал.
Чай с кренделями пили.
Чашки потом мыли.
Утром вернулся домой,
Чувствую, весь я не свой.
Стал я черный как бес.
Нет, не пойду ночью в лес.
*
Оттепель, снежная каша.
Где там, зима наша.
Вместо морозов дожди,
Хорошей погоды не жди.
Гуляю в измайловском парке.
Меня приветствуют галки.
Утки давно улетели,
Как будто здесь метели.
И белок совсем не видно,
Я взял орехи, обидно.
Слякоть, бреду уныло,
Зябко, душа застыла.
Тянет меня ко сну,
Нет, буду ждать весну.
*
Осень, желтый листопад –
Бормочу я внепапад.
Каждое дерево ‒ огонь,
Загорится, только тронь.
Нынче осень хороша,
Бреду, листьями шурша.
Вспоминаю то, что было,
Ты, конечно, не забыла.
Осень, желтый листопад ‒
Говорили внепапад.
Ночная прогулка
В лесу я гулял,
Листвой шелестел.
В небе ночном
Месяц блестел.
Мне путь освещает
Сыра кусок,
Дорогу поэтому
Видеть я мог.
Навстречу призрак,
Танцуя, бежит.
Наверно, осина
От ветра дрожит.
Вчера обещали
Первый снег.
Снежинки пустились
В таинственный бег.
Лицо обжигают,
Слезами текут.
Пора возвращаться,
…………….зовут.
*
Земля укрыта сказочным ковром.
Клен и березы отряхнули листья.
Иду и думаю задумчиво о том,
Художника здесь не хватает кисти.
Холодный воздух, первые снежинки
Целуют мои руки и лицо.
Куда не поглядишь, шедевры и картинки
Природы обручальное кольцо.
Господь-супруг с небес взирает,
Рисуя эту красоту,
Судьбу он нашу, верно, знает,
И наши мысли и мечту.
Зарисовка
Раннее утро, гуляю один,
Встретился мне на пути господин.
С догом огромным, черным как ночь.
Пес пообщаться со мною непрочь.
Палку приносит, лает, рычит.
Сонный хозяин, курит, молчит.
Дальше гуляю уже не один:
Пес впериди, а со мной господин.
Солнце поднялось, идем на восток.
Крутит хозяин в руке поводок.
*
Осенняя погода, сыро, дождь.
Уже не ощущаю я живой природы мощь.
Спокойно спит прекрасный зверь,
Не разбудить его теперь.
Весной проснется сам, рыча
‒ громами и дождями,
Чтоб летом по полям носиться с нами.
А осенью опять закроет лапой нос,
И будет спать, вздыхая,
Как старый мой барбос.
Никого вокруг, белый снег.
Я на лыжах задумал побег.
Вот собака бежит одна,
Ее грация мне видна.
Посвистел, она уже тут,
Смотрит вверх и глаза ее ждут.
Дал ей белого хлеба кусок.
Расстегнулся на лыжах носок.
Застегнул, и опять в путь.
Замело, пурга, жуть.
Сохрани меня, боже мой.
Поскорее назад, домой.
*
Гуляю в лесу.
Поют соловьи.
От страсти безумной,
Ослепли они.
Душа и тело
Душа, вне возраста, вне времени, вне тела
Как птица полетела бы, куда она хотела.
Но ей назначена была судьба иная:
В темнице тела далеко от рая.
Так говорил платон,
С ним спорить моветон.
Во времени, в земной юдоли наше тело.
Пока мы молоды, душа гуляет смело.
Но с возрастом все больше понимает,
Как мало может. И она не знает,
Когда закончатся страдания и муки
И грянут, наконец, божественные звуки.
*
Деревья в кружевах, все листья облетели.
И птиц давно уж нет, что звонко летом пели.
Хоть жизнь уже прошла, чего-то ожидаю,
Чего конкретно, сам, увы, мой друг, не знаю.
Вот холст, на нем очаг, откинул – дверца,
Чем отомкнуть ее? Ключом от сердца,
Твоего. Украл давно я у тебя, сознаюсь.
Всю жизнь люблю тебя и, право, каюсь.
Чего бояться? Дали мы обет.
Войдем туда, я вижу свет.
Я вижу облака и ангелов собранье,
Трон Господа, мадонны обаянье.
Ты говоришь, что рано нам, еще не время,
Ведь, только умершим по силам это бремя.
Пожалуй, ты права, закроем дверцу,
Замкнем ее, а ключ положим к сердцу.
Твоему. Оно уж не мерцает и не болит,
И сердцу моему по-прежнему благоволит.
*
Твой день рождения. Весна.
Я пробудился не от сна:
От бестолковых дел, рутины.
Рисую мысленно картины:
Авдотино, деревня, лес.
Все тихо, никого окрест.
Участок наш зарос бурьяном,
Пойду косить под утро рьяно.
Ты любишь спать, я не мешаю.
Тебя, наташа, понимаю.
Ложишься поздно, ночь вокруг.
На подоконнике усатый друг.
Но вот красавица проснулась,
В кровати сладко потянулась,
Не сразу вышла на крыльцо,
Подставив солнышку лицо.
Тебя я обнял бы, как прежде,
На вечер и любовь, в надежде.
Но не обнял, желанье прочь,
Люблю всегда, зачем мне ночь.
Твой день рождения. Время вспять.
Мне чувств не занимать опять.
Что нужно от души родной,
Когда вся жизнь прошла с тобой.
1 Брушлинский А.В. Психологическая наука в России ХХ столетия: проблемы теории и истории. М., 1997. С. 218
2 Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса. Собр. соч.: в 6 т. М., 1982. Т.1. С. 421, 435
Беседу вела Конищева Анастасия Ильинична, специалист отдела научной коммуникации и популяризации науки Института философии РАН.