1
В город, где шла война,
Он приехал на поезде.
Рюкзак за спиной, фляжка воды на поясе.
Солнце пекло, подтекал асфальт,
Как раскаленное олово.
Он снял футболку и повязал на голову,
Пошел туда,
Где собирались такие же новобранцы.
Он мог бы остаться, но не остался.
Так вот, я о нем.
Шаги его были легкими.
Дома оставил ключи
С чайниками-брелоками.
Отрезал волосы,
Променял на капитанские звезды.
Все вообще променял на звезды.
Теперь эти звезды
Смотрят на него, такие большие
На этой сорок восьмой широте,
Которую он увидел впервые
В летние ночи те.
Мертвые ходят,
Жалуются на шум.
Тысячи голосов узор этой ночи шьют.
Руки и ноги, оторванные снарядами,
Ползут к могилам своим.
К западу поднимается зарево и тяжелый дым.
Я слышу его
и слушаю остальных,
В клочья разорванных минами, сгоревших в машинах стальных.
Мертвые ходят по городу, черному, как гематит.
Тянут руки к живым.
Пытаются защитить.
2
а я лежу на дне лодки, а лодка моя плывет,
а я гляжу в серебристый северный небосвод,
а мне нисколько лет, я песок и камни,
я рыжая глина, я черные влажные корни,
а лодка плывет, и я касаюсь воды руками,
и вода заливается синим и черным.
а лодка плывет на север, к северному сиянию,
а я есть никто, и я есть любовь, не более и не менее,
и руны легли перевернуты, мол, не смотри заранее,
поскольку отныне ты заслужила прощение,
поскольку кто истинно любит, более неподвластен
никакому року, никакому предначертанию,
поскольку кто любит, тот выше смерти и страсти,
того не собьют повороты и травы дурманные,
поскольку кто любит, тот более не течение,
тот лодка, и берега, и небесный ветер,
и вот эта вода, глубокая, темная, пенная,
и еще человек, у которого взгляд светел.
лодка моя плывет, и я человек, и сосна, и камень,
я плыву на северо-запад, и у запада рот оскален,
и вокруг происходит вода и небо, и течет сквозь меня свет,
какой есть любовь и вечность, какому нисколько лет.
3
Итак, пофиксим. Мне позвонил замкомбата.
Сказал: «Алексей Журавлев просил передать,
если погибнет в бою». Я заорала матом.
Я упала на пол, валялась на ковре смятом,
Я кричала: «Скажите, что это розыгрыш, вашу мать».
Я заблудилась в знакомом городе и опоздала на поезд,
Я села в самолет и надеялась, что он упадет.
В принципе, я летела, практически не беспокоясь:
Я думала: если это правда, то я вскроюсь.
Тоже, в общем, не худший ход.
И только когда меня встретили майор и летеха
и сказали, что больше нет моего капитана,
кажется, тогда и стало по-настоящему плохо,
только стон вырывался гортанно.
Я целовала его в мертвые твердые губы,
я надела ему кольцо на негнущийся палец.
Думала: я скоро, хороший, любый,
А война, тем временем, продолжалась.
Дальше был какой-то один нескончаемый вечер,
бесконечное падение в вязкую тьму.
В общем, я приехала в Питер, раздала вещи
и вернулась к нему.
4
Тяжелее всего – по утрам за плечи,
вытаскивать себя изо сна в смерть,
напоминая: дальше не будет легче,
но планов много, и надо успеть.
Половина меня смеется и собирается,
раздает шмотье, собирается на войну,
Я такая скотина, что везде прорывается
думала, что сдохну, но еще протяну.
Половина меня во тьме, за гранью,
половина меня мертва, и ей там неплохо,
ну а если в целом, то стою вот, не умираю,
дел по горло от вздоха до вздоха.
Мой любимый обнимает ту меня, что мертва,
говорит со мной, и я слышу его слова,
на изломе мертвого моего плеча —
его мертвая ласковая рука,
я целую его, говорю: забери, мол, меня сейчас,
а он говорит: подожди пока.
5
Позывной его был Паганель.
Он был высокий, очкастый и странный.
Я приехала, когда уже был апрель,
Долго искала могилу среди тумана.
Его батарея работала на Металлисте,
Луганские знают, где это.
Мне пытались помочь, пытались душу очистить,
но чего вы теперь-то склеите.
На Дебальцево стояли возле Калиново.
Я запомнила эти все топонимы.
Река Смородина, мост Калинов.
Сколько ребят оттуда теперь похоронены.
У него был брелок в виде чайника Рассела.
Он вообще был не артиллерист — математик.
Это война нас всех в камуфло раскрасила,
привыкли засыпать на койках, а не в кроватях.
Но я помню: он любил танцевать.
Он красил волосы в рыжий, чтобы быть на меня похожим.
Мы катались на колесе обозрения и ходили в Ботанический сад.
А потом явилась война и хлобысь по роже.
6
В этом крае каждую безымянную реку
называли Черной. И человеку
выживать было сложно. Выжили полукровки,
привыкшие жить в болотах, у черной кромки
неба с болотом. Проросли цветами,
желтыми, безымянными; и кустами
с красной кожей, растущими у дорог.
Черные реки и черные нити отмеряли каждому срок.
Я иду к тебе через каждую черную реку.
Сквозь закрытые веки, вбирая мартовский снег.
собирая боль, что отмерена этому веку,
каждой бабе, потерявшей любимого на войне.
Я иду к тебе, истирая железные сапоги,
изгрызая железные караваи, и я сильней,
чем вот эта тьма, в которой не видно ни зги,
чем вот эта боль, где теряют любимейших на войне.
Я иду к тебе по желтым цветам да по черным рекам,
я вобрала всю боль, что отмерена человеку,
я иду по болотам да через степь и холмы,
набегает с юга солнце волной лучевой.
там, за гранью, я тебя встречу, и будем мы,
я иду к тебе, и не кончено ничего,
ничего еще не кончено, ничего.
7
буря была такая —
сложно стоять на ногах,
выбило свет, выбило связь, выбило страх,
были серые тучи, по небу растертые.
губы у тебя были твердые,
очень твердые.
твердые.
улыбались.
но мягкой была щека,
и поэтому я все гладила тебя по щеке,
и потом все пили не чокаясь в смертной тоске,
и потом я думала, что будет большая река,
и мы сядем однажды на лодку,
и в ней поплывем,
и уже никогда
никогда, никогда не умрем,
будем плыть мимо времени,
мимо леса,
мимо троп, где темно,
будем петь и пить
дешевое какое-нибудь вино,
и свет через нас проходит уже, смотри,
этот свет не вовне нас, этот свет внутри,
это свет, что соединяет нас,
никакая смерть не сильнее нас,
так пребудет во веки веков и сейчас,
потому что ни смерти, ни страха, ни времени нет,
только бьющий из самого сердца свет,
бесконечный предвечный свет.
8
В двадцать шесть лет — командир батареи.
Теперь навсегда двадцать шесть.
Коль хотела вечной любви — надо быть храбрее
И готовиться, что смерть-то на свете есть.
Впрочем, я ее отрицаю.
Отныне и навсегда отрицаю.
Слово мое такое.
Мы были не только влюбленными — близнецами.
Я жива — а значит, смерти не будет покоя.
9
Таким, как мы, похоже, не показан
Милонов, бланки, штампы, документы,
кредитный форд, карьеры горизонты,
уменье четко следовать приказам,
молчать, приспособляться или ждать.
Минздрав уже устал предупреждать.
И даже эскапизм, секрет успеха
тех, кто бежит, отодвигая это,
подальше; бог ролевиков, поэтов, —
нам не подходит. Тут уж не до смеха
и сказок. Мы есть плоть и мы гранит.
И нас одно отчаянье хранит.
Нас аккуратно выдернут из мира,
нас соберут по весям и квартирам,
от пробок в улицах; проколотой брови;
официальных браков без любви;
отправят на войну; подальше, мимо
диванных воинов, которых стонет рать,
поскольку помереть необходимо
бывает, чтоб себя не потерять.
Мы соберемся, где огонь и кровь.
Возможно, с пользой. Это скажут позже
(сейчас не скажут командиры даже),
и двинем дальше, в неба серебро.
Покоя тем и мира, кто ушел.
Мы встретимся. Все будет хорошо.
10
Море между нами, огромное море.
Он стоит на дне бесконечного океана,
и над ним колодец света, и в нем проплывают рыбы,
проплывают в бесконечном цветном просторе,
и он смотрит вверх, в этот свет, и светло и странно,
и проходит свет сквозь толщу зеленой глыбы.
Я парю в пустоте, и вокруг меня только это
небольшое окошко, источник света,
в каковой он смотрит, и мы с ним видим друг друга,
и вокруг ничего – ни времени, ни пространства.
Море между нами, и тело его туго,
и огромна его вода, никак не прорваться.
Он стоит на дне океанской бездны, не помня лица,
он глядит наверх, с трудом различая меня.
Но пока я помню о нем – окну не закрыться,
проплывают рыбы, серебриста их чешуя,
свету не прекратиться, не оставить его в темноте.
Мой хороший, я буду держать для тебя окно.
Мой хороший, я буду гореть свечой во тщете,
я не брошу тебя, где нет времени и темно.
Он стоит, и над ним – породившая нас бездна,
Мой хороший, я изгрызу караваи железны,
мой хороший, я стану пламенем – ярче солнца,
мой хороший, гляди наверх, и все обойдется,
я не брошу тебя в бесконечном твоем просторе.
Мой хороший, клянусь,
я высушу это море.
11
Серьезно, мне снилось вот это море.
И не вскрывалась я исключительно потому,
что хотела не дать ему провалиться во тьму,
а там, полагала, все и случится вскоре.
Как я искала смерти, о, как искала.
Я залезала с видеокамерой в самую жопу,
но выживала. Я билась об эти скалы,
но меня игнорировали даже укропы.
Вылезала из окопа, под ногами сползала осыпь,
Безудержно матерились вояки-братцы.
Теперь, семь лет спустя, мне задают вопросы:
«Вам не страшно?».
А я разучилась тогда бояться.
12
Как верно отмечают
умные взрослые люди,
вот это наше «на всю жизнь и дальше»
могло быть не таким радостным,
как поначалу.
Да, говорят они,
мы могли бы столкнуться с массой проблем,
с которыми сталкиваются даже любящие.
Просто мы были слишком молодые, не знали жизни.
Конечно,
могло бы быть тысяча вариантов:
оба вспыльчивы,
могли бы ругаться и бить посуду,
могли бы ссориться из-за работы,
из-за какого-нибудь быта,
из-за того, что я не хотела, чтобы он воевал и дальше,
из-за невозможности выбора между котиком и черепашкой.
Тысяча вариантов.
И даже больше.
Теперь ни одного.
Никаких проблем.
Только ослепляюще синее небо холодной весны.
Только огромная морская бездна,
обступающая меня,
холодная бездна, в которую я все гляжу
и вижу его, и зову,
и он глядит на меня со дна,
и мы все тянем друг к другу руки.
Никаких вариантов.
Только вечное счастье, неземное, нечеловеческое,
маленький домик на зеленой траве,
на берегу великой воды,
потом,
когда все закончится.
13
Привыкали к жизни. Привыкнем к смерти.
К безымянным крестикам, к прочим верте-
лам, уготовленным ныне живущим,
сообразно рангам, на свете сущим.
Уходя, не ври, что вернешься скоро.
Привыкали к жизни. Теперь – к дозорам.
Отличать зенитку от миномета
по разрывам снарядов за два километра.
Но всю жизнь – всю жизнь! – привыкали к жизни,
к колебаниям курсов, к дороговизне,
привыкали и к бедности, и к изобилью,
и совсем забыли про смерть, забыли.
Привыкали жить и верить любимым,
и не верить в смерть. Пролетали мимо
сводки новостей, прогнозы погоды.
Привыкали жить, не считая годы.
Чернозема вкус касается губ.
Чернозема хватит и вширь, и вглубь.
Я пишу землей по треснувшим окнам:
«Ничего, ничего. Ко всему привыкнем».
14
И один говорит: это мир иллюзий, мой друг,
мы растем, беспричинно веря в сказки вокруг
о бесценности жизни, а также о том, что всегда
непременно в финале зло победит доброта,
что всегда тебе будет свет, еда и вода,
что милиция и государство хранят народ,
и что тот, кого любишь, — он никогда не умрет.
И другой говорит: но где же он, тот предел,
после коего надо рвать, уходить вовне,
в то пространство, где снег зимой по-прежнему бел,
не кровав; где нет места горечи и войне,
уходить в идеальный мир, иллюзорный мир,
в Средиземье, на Остров Яблок, в нарнийский шкаф,
и ходя среди страха и говоря с людьми,
жить его законом, ни разу его не предав.
У меня нет слов ни для друга, ни для небес,
я работаю диктофоном Господа здесь,
я фиксирую все, но не знаю, где правда и ложь,
эх, веревочка, вейся, концов уже не найдешь,
мне темно и страшно, в асфальте моих городов
проступает земля, проступает детская кровь.
Но смотри, мой друг, внимательнее смотри,
через дым в подземке, через пустые зрачки
тех, кто едет вокруг; через всю черноту внутри
их и нас; через тонны предательства и тоски.
Там, за ними, — иная суть, бесконечный сад,
обнаженная, яростная, истинная суть,
где любовь воистину может лечить и спасать,
и поэтому наши любимые не умрут.
Это истинный мир, и закон у него любовь,
а иллюзия здесь, где ложь и туман кровав,
и так трудно жить, закон его не предав,
по тропе Луча идти сквозь болото; боль
застилает взгляд; так слаб и глуп человек,
ну куда ему через болото это ходить.
Но увидевший раз этот сад не забудет вовек,
и любовь и яблони будут ему светить.
15
В мае я не знала еще, как я доживу
до осени, не знала, что будет после жары,
но вот уже седина покрывает траву
и листья каштанов, и за городом жгут костры.
Я сижу на траве, надо мною белеет храм,
начинается осень в августе, начинается с нас.
С наших пустых квартир, где нет места детям или котам,
с нашего одиночества в предутренний час.
Осень говорит о нежности, которая остается нам,
когда становится потерянно и холодно по утрам,
чужими перчатками на ледяных руках,
ложащейся компрессом на горячечные виски,
нежности, которая приходит вместо ненависти и тоски,
нежности, которая побеждает страх.
Ничего у меня нет, кроме нежности, руки мои пусты,
и течет бесконечный свет посреди темноты,
и на плечи ложится чужой бушлат,
и ложатся на землю истончившиеся листы,
и сияет любовь, прогоняя ад.
16
Есть сказания о любви, в них мосты и реки,
теплый дом, зажженный очаг, сплетенные руки,
запах хлеба и сыра, свет сквозь прикрытые веки,
и смешные, и нежные письма в разлуке.
Есть сказанья о вечной любви, в них вода живая и неживая,
темнота карельских озер и ночной дороги,
и изгрызенные железные караваи,
и железной обувью истертые ноги,
и далекое солнце, запредельное небесное счастье,
и растущий голос внеземного хорала.
Я иду по камням со свечой, и она никогда не гаснет.
Я не выбирала вечной любви, это она меня выбирала.
17
Когда я шагнула за грань, то долго искала свой дом,
я бродила наощупь, искала слепо,
и нашла его на берегу прозрачного озера
с плоскими обкатанными камнями. В нем
отражались сосны и расплывающееся небо
цвета слоистой ртути. Пахло кострами осени.
У входа лежали олень и лось,
на берегу с камнями играла девочка в красном платье,
откуда-то мы были знакомы побольше века.
Я вошла. Ничего не оборвалось,
время все также тянулось, хотелось плакать,
дом ждал меня и еще одного человека.
И я села на двуспальную кровать из березы,
и тоже принялась было ждать, неотрывно глядя
на небо ртутного цвета. Девочка у воды
оглянулась на меня, подмигнув. Далекие грозы
отзывались на юге рокотом. По озерной глади
медленно ползло отражение белой звезды.
В чулане было пыльно, темно и ужасно грязно.
Я нашла свои старые игрушки и поставила их посреди
комнаты, чтобы было как будто все время детство,
вечный праздник и Новый год. Но множество разных
прочих игрушек было мне незнакомо. «Гляди,
— сказала я девочке в красном, — не твои ли, если всмотреться?».
Но она покачала головой, и она была старше
дома, и озера, и меня, и лося, и оленя,
и она сказала: «Это игрушки твоих
нерожденных детей. Ты могла бы выбрать нестрашный,
добрый путь, стать матерью и женой и солить соленья,
зажигать огонь в очаге и родить двоих.
Но ты выбрала взять свечу и пойти сюда,
через ночь и войну, и прийти на начало вод,
и встречать того, кто тоже придет с войны».
Медленно обкатывала камни вода.
Я зажгла свечу на окне, чтобы тому, кого
я всегда ожидаю, было светлей. У луны
были маленькие щербинки старенья. К берегу я
вынесла старые эти игрушки: что не мое, не сошлось,
и подожгла. Горели машинки, коляска и детский лук.
И мы сидели и ждали, и озеро размывало края,
девочка в красном платье, олень, и лось,
и я. И костер горел, и я глядела во мглу.
18
здравствуй, хороший мой,
так давно мы не были рядом,
я иду по желтым путям октября, там
ветер пахнет дымом сожженных полей,
и луна становится все круглей,
и качаются призраки ковылей,
я иду по скрестьям тропинок и автотрасс,
мой хороший,
что-то светлое держит нас вместе,
миллионом дорог земных и небесных
оплетает нас, summer children, летних детей,
что-то оплетает нас миллионом путей,
что-то поет между нами, чище все и светлей.
и мы так долго не были вместе, и долго
еще не будем, и впереди у нас столько
горьких и долгих дорог и октябрьского дыма.
но все же мы не могли не случиться на свете,
поскольку мы были любящи и любимы,
поскольку мы будем любящи и любимы,
поскольку я не могла бы тебя не встретить,
как человек избежать не умеет гроба,
как не могла бы впервые не закричать,
когда выходила из материнской утробы
и мир свою на мне ставил печать.
19
когда уходил, оставлял ключи у окна,
не вернулся, ключи остались висеть, перезваниваясь иногда,
не ржавея, поскольку сделаны из нержавеющей стали,
прошла весна, потом осень, потом еще раз весна,
в доме поселились разруха и тишина,
бездомные кошки, и голуби, и дождевая вода,
потом земля, в которую ключи и упали.
выросло из них молодое дерево с перезвоном листвы,
дом ушел в землю, а дерево все росло,
и проросло через небо, и через тучи, и через слой отчаянной синевы,
через все миры, через все их добро и зло.
и были листья его светлы, и сладок был сок его, и шло от него тепло.
и были листья его ключами от дома
для всех, кто однажды ушел,
через бурные реки, и черные горы, и все миры
ключ такой потерявшихся вел,
приводил ушедших в истинный дом.
спи спокойно, сердце мое, мы дойдем однажды, дойдем.
20
новый удар приходит исподтишка,
из тишины, и не становится сил.
валишься на пол, горлом идет тоска,
руки кусаешь, горлом сухим свистя:
Господи, неужели я тебе не дитя?
Господи, неужели Ты меня позабыл?
именно тот удар, после коего слез
не остается, кашляешь насухую.
Господи, я ж у тебя на ладонях рос,
Господи, я же был не хуже других,
что ж ты молотишь меня, превращая в жмых,
в чистую скорбь, беззвучную и глухую?
мнилось, конечно: вовеки не отрекусь,
буду надежней камня, прочнее стали,
и донесу нелюдской, непомерный груз
до Твоего сияющего престола
не спотыкаясь, без жалобы и без стона.
просто все кости в теле разом устали.
вот и лежишь, распластанный, неживой,
словно подстреленный, и не поднять лица.
кашляешь: Боже, да есть ли выход иной,
выход наружу, кроме как отреченье?
вечно дышать вполвдоха – но облегченье
адовой боли, ужаса без конца?
вот я лежу здесь, и все мне дышать трудней,
разве не бросил меня Ты, осиротя?
шестьмиллиардное из твоих детей,
двадцатисемилетненькое дитя.
кровь человечья вязка, густа, солона,
и бесконечно мягка человечья плоть.
есть же какой-то предел, глухая стена,
есть же предел, которого не побороть?
нет.
вот ты лежишь – и горит на востоке свет,
и начинает живой накрапывать дождь.
вот ты встаешь – и это и есть ответ,
и через мрак и свою нелюдскую муку
чувствуешь на затылке Отцову руку,
крепче к ней прижимаешься
и
растешь.
21
Когда тебя положили в землю, я стала этой землей.
Мне не осталось более ничего.
И я лежала, весенняя, влажная. И сверху был голубой
весенний, отчаянно мартовский небосвод.
И я лежала, тебя обнимая, теперь уже навсегда,
слежавшейся, всех принимающею землей.
И снег уходит в землю водою, и я есть эта вода.
И я с тобой, мой хороший, я навсегда с тобой.
22
на линии фронта мужчина в тельняшке рваной
называл святой меня, обещал не отречься вовеки,
а у меня за спиной была пара десятков романов,
а у меня за спиной текли алкогольные реки,
незнакомые лица, чужие похмельные утра,
нескончаемый стрекозиный танец от марта до марта,
ну какая из меня святая, я странник на лодке утлой,
испытывающий на прочность границы карты.
изменилось все на последнем из этих романов.
я купила крем от морщин, потому что захотела жить долго,
жить банально, но счастливо, это было больно и странно,
как в пустой квартире подарок найти под елкой.
не случилось, конечно, не сберегла, такие,
как я, не умеют, чтоб их молитва кого-то спасала.
я впервые тогда захотела жить, и впервые —
после всего — вообще хотеть перестала.
не хотела вина и мужчин, вообще не хотела,
крем от морщин я выбросила, не пригодилось,
и спустилась в ад, и не чуяла больше тело,
ни жару не чувствовала, ни сырость.
но такие, как я, никогда не доходят до рая,
и поэтому, в ад спустившись, в аду осталась.
ну а ты говоришь святая, ну какая тебе святая,
обычная баба, просто очень, очень устала.
23
Я сижу у окна, в пасть гляжу фонарю.
благословен мой возлюбленный, — говорю,
и мне чудится за спиной у меня движенье.
И земля, на которой его шаги, —
не остави ты нас, сохрани, сбереги,
и трава, что была под ногами его и тенью.
Жгу свечу на окне – заходи же, мой гость.
Будь же благословен его рыжий хвост
и лукавый прищур его, и большие ладони.
Будь же благословенна его родня,
(я не знаю, в нее ли включат меня,
мой невенчанный вечный жених бездомный).
Будь же благословенна весна и трава,
и земля уготованная – два на два,
где мы тесно уляжемся рядом, словно впервые.
Будь же благословен. Не скажи «прощай»,
лучше крепче держи меня, не отпускай,
пока мы идем сквозь вороний грай
по-над пропастью, и колосья ржи вокруг золотые.
24
Его медали отдали мне. Две штуки.
И штык-нож (контрабандой провозила через границу).
Медали дают девочкам при штабах, томящимся в скуке,
Но его — за Дебальцево. Как и еще веренице
Не переживших страшный пятнадцатый год,
Разорванных на куски, чтобы нынче, вот
В Москве мы могли заказать еще апероля.
Я относительно мало знаю о боли:
У него была лишь маленькая дырочка на виске.
Его откачивали семь часов. Потом говорили: с кем
ты бы жила, если он бы остался овощем?
Да я бы жила. Я бы не просила о помощи.
Я бы жила. За себя. За него. За нас.
А не вот это. Не как сейчас.
25
выгоревшая дотла – ни единой живой нити,
каждым словом и каждым движением я говорю:
«любите меня, пожалуйста, очень любите,
любите меня, потому что я уже не горю,
потому что больше некому, кроме бездомных кошек,
кроме чужих собак и чужих детей».
в церкви мне сказали, чтобы я насыпала крошек
птицам за своего любимого, чтобы ему в скрещенье путей
было легче выбрать дорогу. я сыплю. птицы
подлетают ко мне все ближе, клюют с руки.
в церкви мне сказали, что нужно долго молиться,
но мои молитвы отравлены и горьки.
и дыра в моей груди размером с туманность
какой-нибудь андромеды или просто размером с меня,
и в эту дыру я сыплю малую малость –
любовь незнакомого зверя, тепло огня,
улыбку прохожего, запах лугов некошеных,
пузатые луны, прозрачные севера льды.
здесь южный город, здесь много бездомных кошек.
я стараюсь, чтобы на всех хватило еды.
27
Моя радость, отныне – не больно, отныне – светло,
и весенние ливни и яростное тепло,
смерть всегда в своем праве – но жизнь будет вечно права.
Моя радость, нам больше не больно – смотри, как трава
пробивается к небу. И небо нетяжело,
так размыто и сине. Ранняя в этом году,
молодая весна. И любовь молода и вечна,
и цветы прорастают там, на лугу заречном,
и смотрю я туда, и иду я вперед, и иду.
Я живу для тебя, моя радость. И это больше,
чем возможно придумать. Ручьи наполняются, боль же
растворяется, и остается только любовь.
Я живу. Я живу, моя радость, всегда с тобой.
Так пронзительно — быть. Так пронзительно – трогать траву,
так пронзительно – в небе звезда, и она глядит.
Что еще для тебя придумать, радость моя? – живу,
И в окне моем синий, весенний, расплывчатый быт.
Оплывает свеча под рукой. Я с тобой, я с тобой.
Все, что есть в этом мире, — одна – бесконечна – любовь.
2015-2022