из писем Ивана Ивановича Дмитриева к Александру Ивановичу Тургеневу
1. Милостивый государь мой Александр Иванович! Вы дивитесь, что господин магистр Каченовский переменил ко мне свое высоко благоволение (здесь критический разбор Каченовским третьей части
"Сочинений и Переводов" Дмитриева, вышедшей в Москве в 1805 г. в "Вестнике Европы").
Чему дивиться? Он узнал меня короче, узнал более мои недостатки и уверился, наконец, что в Русской литературе два только светила: он со стороны вкуса, а Мерзляков (Алексей Федорович) в поэзии.
Но тонкой вкус его не уважает даже и в Мерзлякове лирического таланта, а восхищается от его элегиаческих выражений: "горемышно ретиво сердце"; "кто размыкает мою тоску"; "горючи слезы глаза выплакали, проточили стену каменну" и пр.
К тому же он запасся творениями наших знаменитых поэтов Державина и Хераскова; к тому же он уверен, что мне защищать себя неприлично, а другие за меня не вступятся: всяк стоит за себя только.
Правда, я не следовал сему правилу, пиша "Орел и Змея", "Осела и Кабана" и другие подобные пьесы. Но, может быть, поступок мой отнесут более к моей простоте и неосторожности.
Иные хотят уверить меня, будто и Мерзляков участвовал в этой критике... Впрочем, я не досадую на него, если он и внушил Каченовского: он друг ему, а мне ничего. Теперь остается мне ожидать заключительного проклятия от петербургских журналистов и потом отдать пальму (Хвостову, затем зачеркнуто), посвятить себя служению одной фемиде и забыть навсегда милую двадцатилетнюю привычку к стихокропанию и лестное ободрение публики. Вот какие чудеса может настроить один магистр!
Плюгавый выползок из ...Дефонтена!
Но я слишком предался горячности оскорблённого поэта; важность судьи полагает предел ей, а сердце велит вас обнять и уверить в искреннем почтении к вам покорнейшего слуги. Дмитриев.
Любезному Дмитрию Николаевичу (Блудову) скажите искреннее мое почтение и благодарность.
Москва, 1806, мая 18 дня
2. Любезный Александр Иванович! Без сомнения вы уже видели строгую рецензию великого Каченовского на мои безделки. Что теперь вы скажите о связях, надеждах, любомудрии и счастии сынов человеческих? Давно ли этот муж дедиковал (принес в дар) мне свои переводы? Давно ли признавал меня достойным своего одобрения?
А теперь вознес на меня грозный бич критики и желал бы в один миг уничтожить бедную мою славишку. Этого еще мало: хотел бы даже больно угрызть меня; вы это сами приметите. Я нимало не огорчаюсь тем, что он замечает мои погрешности в слоге, в языке, в приличности и пр. Это взаимность: я и сам, хотя не печатаю, но один на один говаривал ему, что нельзя писать, как он пишет: "заложить" вместо "завести" фабрику, "ехать на корабле" и пр., что не должно в русском журнале нападать на галлицизмы малороссийзмами.
Замечать погрешности в соч., еще повторю, не только позволительно, но и полезно, и добросовестный писатель никогда не должен сердиться в таком случае на добросовестного своего критика. Но к чему вводить в критику личности, как например, о спеси сенаторской? К чему посторонние злые намерения?
Если все, таким образом, будут журналисты наши писать, то наш литературный журнал будет не иное что как котомка, висящая на пасквиновой статуе (здесь пасквиль). Это все я говорю между нами: лишась, по несчастью способа изъясняться с милым Иваном Петровичем (в рассуждении языка его), мне отрадно, по крайней мере, вместо его говорить, хотя с милым сыном его (отец Тургенева скончался в 1818 году).
Господину же критику отвечать не намерен. Пусть он остается в сладкой уверенности, что властен управлять вкусом публики и раздавать свои венцы или отнимать их, когда захочет. Я уже давно уволен с Парнаса: топчи он, сколько хочет, мою книгу, лишь не мни подсолнечника в огороде моем. Право, я говорю это от всего доброго сердца с такой же искренностью, с какой любил и всегда будет любить вас покорнейший слуга Иван Дмитриев.
3. Милостивый государь Александр Иванович! За приятное письмо ваше и сообщение книг, которых я еще не получил, спешу принести вам искреннюю благодарность мою. Сделайте милость не замедлите доставлением и стихотворного послания к Саратовцу, также и другой пьесы при случае. Я совсем не знаю нового библиографического опыта; вы одолжите меня, есть ли и его пришлете (соч. Оленина).
…Что мне сообщить вам, в отплату, о здешней словесности, упражняющей большею частью бессловесных? В стихах: читал несколько, рифм на случай поднесения П. С. Валуеву (начальник кремлевской экспедиции) от подчинённых златого кубка с изображением на нем пеликана.
В прозе вышло "Ложный Петр III или история Пугачева"; первый том переведен с французского, и наполнен небылицами, а второй для виду составлен из манифеста и списка всех погибших от него дворян. Вы тут найдете "сострадательный поступок Пугачева", "несчастный Пугачев" и пр. и пр.
Издатель, увидев большой расход на эту книгу, тотчас вслед за нею выдал еще и другую под именем "Анекдоты" того же героя, поместив в них сказания из новейших фр. роман.: "La Chaumiere russe, Alexandra" и пр., и через 50 лет сии две книги пойдут за исторически документы. И их печатают к стыду нации, с дозволения невинных цензоров, которые, хотя и профессоры или кандидаты, но может быть еще в первый раз и сами узнали обо всем от чужестранных писателей!
Я уже ничего не говорю со стороны нравственной и политической. Но, как и сам бывал в цехе литературном, то не могу не вздыхать, что так бесславится наша литература.
Простите, любезный Александр Иванович, верьте душевному почтению к вам и привязанности. И. Дмитриев.
Москва, 1809, июля 21-го дня.
Р. S. Вот еще черта о тех же цензорах: недавно они не пропустили хронологической таблицы подполковника Свечина, бывшего в последней компании нашей войны с французами, за то, что он поместил в них выигранными нами баталии при Пултуске и Прейсиш-Эйлау и проч. (в цензурных архивах сохранилось немало бумаг, из которых видно, что после Тильзитского мира некоторым высшие правительственные лица запрещали пропускать в русской печати намеки о дурных поступках и даже об явных неудачах Наполеона I.
Особенно доставалось при этом издателю "Русского Вестника" С. Н. Глинке. Между тем сами французы не решаются приписывать себе победы при Прейсиш-Эйлау (26 янв. 1807)).
4. Милостивый государь мой Александр Иванович! Чувствительно благодарю вас за дружеское обещание ваше выписать для меня Лебрюна и издание лучших "Plaid", равно как и за сообщение пред сим двух русских произведений. Одно из них я отошлю к Карамзину, который конечно признателен будет к автору, что он приурочил его к Яз. (Д. И. Языкову), а другое погрузил в бюро. Мне совестно было со строгостью разбирать его.
Дойдя до авторских упреков молодым людям, что они вместо того, чтобы волочиться за женщинами и быть любезными, хотят мыслить, и, встретив между тем несколько улыбок дарованию, я уверился, что это писано еще очень молодым человеком, который может со временем и зрелее мыслить и правильнее выражать свои мысли на отечественном языки, если это писал русский.
Отрывки из поэмы Шихматова ("Петр Великий") я уже давно читал в "Русском Вестнике"; желал бы видеть произведения и другого князя, также и г. Истомина, только с тем, чтоб не платить вам за них весовых, а прислать с каким-нибудь обозом; таким образом я могу вернее получить, нежели посредством г. Боголюбова (человек А. Б. Куракина, далее С. С. Уварова).
Этот, по словам Пушкина, любезный человек, недавно бывший в Париже, обедав у знакомой мне дамы, сказывал сам ей, что у него в кармане письмо ко мне; чрез несколько дней, встретясь с той же дамой, повторил ей опять то же; прошло еще несколько дней, и я слышу, что он уже ускакал в Орел, и пакете ваш туда же. Это ли парижская вежливость? Горе наследнику, к которому пошлет с ним дедушка свою духовною!
Любезный, но крайне увалчивый (?) Жуковский, собирая года три свою хрестоматию, обещая к каждому роду стихотворения написать краткое наставление, которое мог бы он, не ломая головы своей, перевести из "Petite Еncyclopedie Poetique", кончил все это тем, что печатает сбор всякой всячины (Собрание русских стихотворений, изд. В. А. Жуковского, М. 1810-1815). Тут вы найдете и певцов и птенцов. Даже есть притча моего пюпиля, который сочинил ее по заказу, будучи еще в Иезуитском пансионе, и которая конечно не можете быть в числе образцовых (Д. П. Северин?).
Согласен с вами, что трудно набрать много примеров; если бы кто вздумал, подражая Поупу, написать l’art de ramper, это было бы другое дело. На нашем языке я только и знаю одну оригинальную дидактическую поэму "Притчи", которую сочинил граф Хвостов, а перевел на французский учитель его сына. Она расхвалена и учителем и издателем "Цветника" (литературный журнал 1809-1810) и хранится у всех книгопродавцев.
Здесь еще нет сочинения Геерена "О влиянии крестовых походов" и пр. Очень одолжите, если пришлете ее, уведомив притом, что она стоит.
Наконец, искренно обнимаю вас, любезный Александр Иванович, и с душевным почтением и приязнью есмь и буду навсегда вашим покорнейшим слугою. Иван Дмитриев.
Москва, 1809, августа 12 дня
5. Милостивый государь Александр Иванович. Чувствительно благодарю вас за дружеское и приятное ваше письмо, равно и за две книги: за одну препровождаю при сем к вам деньги, а за другую письмо, которое покорнейше прошу вас доставить князю Павлу Гавриловичу (Гагарину), и взять на себя труд уверить его, сколько я тронут его вниманием.
Николай Михайлович (Карамзин) получил ваши книги. Пожалейте о нем: он возвратился из подмосковной с лихорадкой и теперь еще от нее не освободился.
Итак, ваши невские поэты наперерыв стремятся к храму бессмертия! Сколько явилось трагиков, и все незнакомцы! Какое отважное предприятие! Бывало я дивился, как можно, подобно великому Роде, писать сам-пять или сам-шост водевили, а наши земляки с такой же легкостью научились писать и самые трагедии!
Не презирайте, однако ж, и наших стихотворцев: Алексей Пушкин перевел в одно лето "Федру" и "Тартюфа", а Кокошкин доканчивает "Мизантропа". Но лирики наши молчат; вероятно "пегас" еще не отдохнул от вашего "витязя" (здесь Жуковский). Жадничаю читать оду его. Для меня нет посредственности: давай мне или самое прекрасное или самую пакость, и в последнем случае этот рифмач всегда меня интересует.
Вы обрадовали меня, что и при последнем мире будете нам доля (Со Швецией). У нас уже давно вся публика в ожидании торжестве и праздников, а между тем забавляется вашими актерами и дансиорами. Жорж будет в первый раз играть в следующую пятницу. Вот все наши новости. Оканчиваю стариною: что я душевно вас люблю и с совершенным почтением пребуду к вам навсегда покорнейшим слугою. Иван Дмитриев.
Москва, 1809, октября 24 дня
(перерыв в переписке в течение 1810, 1811, 1812 и большей половины 1813 годов объясняется тем, что и Тургенев и Дмитриев в эти года жили в Петербурге, последний министром юстиции (с января 1810)).
…
9. Милостивый государь мой Александр Иванович. Надеюсь, что вы и по приязни вашей ко мне и по чувствительности вашего сердца не поставите мне в докучливость ходатайство мое об Анне Львовне Пушкиной, сестре Василья Львовича. Она сегодня послала в "Благотворительное Общество" просьбу об оказании ей вспоможения за потерю дома и всего, что в нем было.
Сделайте милость, помогите ей: состояние ее право заслуживает сострадания. Возвратясь поневоле на пепелище, должна была две зимы дрогнуть в пакостном домишке за дорогую цену, строиться снова, и для того входить в долги, и расстраиваться на всю жизнь.
Как все это тяжело, по себе знаю и тем убедительнее прошу об облегчении участи Анны Львовны (это ходатайство не имело желаемого успеха).
С совершенным почтением моим имею честь быть ваш, милостивого государя, покорнейший слуга Иван Дмитриев.
Москва, 1814 декабря 24
10. Искренно благодарю вас, милостивый государь любезный Александр Иванович, за доставление копии с высочайшего указа об издании Библии на славянском и русском языках. Таковое издание будет полезнейшим подарком и не в одном отношении, не только для простолюдинов, но и для высшего класса, и даже для нашей братии, хотящих называться писателями.
Благодарю вас не меньше и за то, что вспомнили "отшельника, дремлющего на пепелище, в ожидании долгой ночи". Он совершенно сиротствует. Петербург завладел и друзьями его и московскими сладкопевцами. Отдайте нам хотя Василья Львовича (Пушкина, бывшего тогда вместе с Карамзиным и кн. Вяземским в Петербурге).
Между тем искрение вас обнимаю, поручая себе в продолжение вашей приязни и свидетельствуя душевное почтение, с которым навсегда пребудет искренно вас любящий, покорнейший слуга И. Дмитриев.
Марта 16, 1816, Москва
11. Чувствительно благодарю вас, милостивый государь Александр Иванович, за дружеское ваше письмо и сообщение мне вашего отчета (Библейского общества). Требуя от меня критики, вы конечно предполагаете во мне самую холодную душу: можно ли искать недостатков в слоге в таком роде сочинения, которое дышит человеколюбием, милостыней и пользой? Я читал его с большим участием от первой до последней страницы, и заключение ваше назову, без всякой лести, прекрасным произведением искусного литератора.
Искренне разделяю с вами чувство о потере И. В. (Ивана Владимировича Лопухина) и всегда с уважением вспомню имя его; а о кончине Державина всегда вздохну от сердца. Он был Гений, благонамеренный гражданин, и некогда любил меня. Наконец, заключаю сердечным желанием, чтоб и вы не переставали любить искреннего вашего почитателя и покорнейшего вашего слугу Ивана Дмитриева.
Москва, 1816 июля 10-го
12. Милостивый государь Александр Иванович. Князь Петр Иванович Шаликов отправляет сегодня к князю Александру Николаевичу (Голицыну) экземпляры "Жизни Генриха IV" с покорнейшей его просьбой представить один из них Государю Императору (Александру I).
Отдавая справедливость заслугам его на словесном поприще, и принимая живое участие в стеснённых обстоятельствах домашней его жизни, я покорнейше прошу вас замолвить за него ваше словцо и постараться, чтоб на приношение его обращено было милостивое внимание.
Подкрепить силы нуждающегося автора есть право дело самое доброе: он по званию своему обязан всегда воскрыляться духом, питать в себе возвышенные чувства и скрывать свою бедность... Но чтоб не повредить и ему и себе дальнейшими фразами, полагаюсь лучше на ваше доброе сердце и заключаю искренним уверением вас в душевном моем почтении, с которым навсегда имею честь быть вашего превосходительства покорнейший слуга Иван Дмитриев.
1816, декабря 13-го
Чувствительно благодарю вас, любезнейший Александр Иванович, за оба ваши письма, которые вчера имел удовольствие получить. Поручение ваше непременно исполню и перескажу Пушкину. Вероятно он уже все получил исправно; ибо княгиня В. при мне показывала ему принадлежности к туалету г-жи Поповой: вязаные сеточки и пр.; сказывая, что все это от вас прислано. Уверен, что вы по доброте вашего сердца не упустите ничего, что от вас будет зависеть в пользу кн. Ш. Он верно не меньше нуждается Пушкиной дамы.
Как я рад, что описанный вами случай прошел без вредных последствий; однако же, все не буду совсем покоен, пока вы еще не уведомите меня, что далее. Бедная наша участь! Здесь
Слепые курицы меж вечности и тленья,
Увы! должны скользить и на пути спасенья!
Ужасная бедность в магазинах М. книгопродавцев! Вы очень одолжите меня, если купите мелкие сочинения Шатобриана. Прошу только вас, уведомите меня и о цене, дабы я мог быть исправным вашим плательщиком, и не внакладе тем, которые любят меня.
Наконец чистосердечно уверяю вас, любезнейший Александр Иванович, что я назвал вас состязателям, и пр. отнюдь не в пред осуждение вашему сердцу, которого цену я очень знаю. Я и сам был состязателем пока служил. Таковыми почитаю и всех служащих.
Впрочем с душевным почтением и привязанностью был и всегда пребуду вашего превосходительства покорный слуга Ив. Дмитриев.
Москва, февраля 22-го 1817 г.
14. Милостивый государь Александр Иванович. Какой-то петербургский автор Карлевич прислал мне перевод свой сочинения г-на Перро "Об основаниях естественного законодательства" и еще предначертание дневника "Отчелюбца", по объему (системе) собственного Гения, в котором он обещает утвердить русский язык, очистив его от всего ему несвойственного.
Я должен был благодарить его за оказанное мне внимание; но не знаю, ни как его зовут, ни куда надписать. По сей причине решился обратиться к вашей дружбе с покорнейшей моей просьбой: не можете ли вы узнать от Геракова или другого словесника о сем незнаемом рыцаре, и доставить ему прилагаемое при сем мое послание, за что буду весьма вам благодарен!
Москва наша день от дня более пустеет: все скачут в подмосковные; даже и стихотворцев нигде не видать. Батюшков давно в отлучке, кн. Вяземский у вас; Староста (В. Л. Пушкин) уже с месяц в подагре, однако посещающим его неутомимо читает переводимую им басню: какую то "Смоковницу". Хочет подарить ею "Общество Любителей Словесности", которое готовится праздновать день своего основания. Вероятно, этот день будет кризом его подагры. Подобные случаи всегда облегчали болезнь его.
Простите, что праздный человек занял вас на несколько минут сим лепетаньем. Мне совестно было наполнить письмо одним Карлевичем. Будьте здоровы и всегда уверены в душевном к вам почтении вашего превосходительства покорнейшего слуги Ивана Дмитриева.
Москва, 1817, июня 6-го
15. Примите, милостивый государь Александр Иванович, искреннюю благодарность мою за исполнение моего поручения и доставление ко мне новых прозябений с вашей нивы. Я обязан вам удовольствием, что в другой раз насладился чтением вашей речи, по истине прекрасной. Другие, может быть, скажут, что она сбивается на французский манер, отзывается еще земною мудростью.
Но я нахожу, что она пленяет, и без набора слов, обилием мыслей, кроткими, благочестивыми чувствами и живым выражением оных. Сейчас расстался со мною добрый В. А. Я прочитал ему заключение вашей речи, и он восхищался до умиления.
Напрасно К. В. хлопочем и беспокоится: я слышал, что несчастный Карденио (?) уже лишен способов к новым проказам. Итак, пускай он лучше потрудится с Арзамасцами в обработанье плана предполагаемому журналу.
Хорошо, если они устоят в своем намерении и сделают свой журнал "неумытным судилищем для авторов, переводчиков и журналистов". С некоторых лет завелась и у последних политика: они сделали между собой тесный союз, и бедный автор или переводчик, примененный одним журналистом, уже не может обратиться с оправданием своим к другому: никто не примет от него апелляции.
Но я, как праздный человек, разболтался: извините в том вашего земляка, которому приятно говорить с вами хоть в письмах, и который навсегда сохранит к вам искреннюю привязанность и душевное почтение.
NB Лучше бы ничего не говорить мне, чем раздразнить любопытство и скромничать. Не прогневайтесь. Это тирания любослова.
Июня 22-го 1817, Москва
16. Чувствительно благодарю вас, любезнейший Александр Иванович, за ваши гостинцы. Прошу и впредь не оставлять, по мере вашей щедрости. Записку Давида сей же час посылаю к кн. Юсупову, и между тем предваряю вас уведомлением, что ни одна из картин его не погибла: ибо он все их, равно как и мраморные статуи, успел увезти в Астрахань. Сафу и Фаона я видел в селе его Архангельском уже после пожара.
Недавно я имел удовольствие получить первый том Батюшковых "Опытов". Уверен, что всякий, умеющий ценить хорошее, признает его истинным литератором, с размышляющим умом, с благородными чувствами и тонким вкусом. При чтении аллегории (смысл этой аллегории тот, что дети Аполлона более или менее борются с несчастием) его (первой) у меня навернулись слезы, и я от сердца пожелал ему счастья Жуковского.
Скоро ли начнется "Арзамасский журнал"? Нетерпеливо хочу читать его. Прошу вас сообщить о том Д. Н. Блудову и сказать мое искреннее почтение. Впрочем, пожелав вашему превосходительству совершенного благополучия, с душевным почтением пребуду навсегда покорнейшим слугой, Иван Дмитриев.
Москва, 1817, августа 2-го.
Еще к вам покорнейшая просьба: не смотря на то, что я не подписался ни на одно сочинение г. Карлевича, он по великодушию своему прислал конец своего перевода "о законодательстве". Учтивость или совестливость заставляем меня благодарить его. Сделайте милость, отошлите к нему прилагаемое при сем письмецо. Прошу вас на адреса вписать его отечество, которого я все еще не знаю.
17. М. г. мой А. И. Всем сердцем благодарю вас, любезнейший земляк, за дружеское приветствие меня с получением высокомонаршей милости (получение действительного тайного советника). Честолюбие мое удовлетворено в полной мере: остается только благодарить Бога и государя по конец дней моих.
Я сегодня был у вашей матушки. Она опечалила меня, сказав решительно, что вы уже к нам не будете. Не скрою от вас, что она очень огорчается своим одиночеством; даже и поплакала, хотя и уверяла меня, что сама не приказала вам проситься в отпуск.
Как вы обрадовали меня известием о молодом Пушкине (А. С., "Я ускользнул от эскулапа. Худой, обритый, но живой"). Я его не знаю, но всем сердцем брал участие в его болезни. Радуюсь и окончанию грам. таблиц и возвращению Жуковского в свое отечество (из Дерпта). Что же касается до Вяземского, нимало о нем не сожалею: не во гнев своенравной цензуре и ученейшему совету, он и без печати будет читан и проживёт долго, а Карамзин еще и долее.
Простите, любезнейший А. И. Поручаю себя в продолжение вашей приязни и с отличным почтением навсегда имею честь пребыть, м. г., в. прев, покорнейший слуга И. Д.
Любезному вашему братцу (Н. И. Тургенев) покорнейше прошу сказать искреннее мое почтение и таковую же благодарность за его во мне участие. Будет ли и когда обещаемый журнал?
18. Милостивый государь Александр Иванович! Чувствительно благодарю вас за дружеское ваше писание и доставление ко мне письма от Кривцова. Где бы он, ни был, буду всегда признателен к его ласке. Я очень люблю иметь приятелей и молодых, с умом и чувствами. Одно только не по мне, что они непоседы. Едва успеешь полюбить их, привыкнуть к ним, и уже отыскивай их по всем четырём частям света (Иван Иванович Кривцов получил должность посланника в Лондоне).
Жуковской, хотя еще и на месте, но редко посещает меня. Ревность друзей его почти достигла своей цели: кажется, поэт мало-помалу превращается в придворного; кажется, новость в знакомствах, в образе жизни начинает прельщать его. Увидим, в чем найдет более выгоды, и между тем будем пока питаться "Овсяным Киселем" (стихотворение Жуковского). Для меня и он по вкусу, но я лаком и люблю разнообразие.
Заключу покорнейшею просьбою доставить, если можно, прилагаемое при сем письмецо Кривцову, и верить отличному почтению и преданности, с которыми пребудете навсегда вашего превосходительства покорнейший слуга И. Д.
Р. S. Прошу вас сказать искреннее, мое почтение мил. госуд. князь Александру Николаевичу, и поцеловать за меня моего друга (Карамзина).
Москва, 1818, марта 18
19. Как я благодарен вам, любезный Александр Иванович, за приятные вести! От сердца рад, что Батюшков достиг своего желания. Счастливый климат Италии, конечно, будет иметь благодатное влияние н на талант его. Не меньше участвую и в добром Дашкове (Дмитрий Васильевич): теперь, хотя и будет скучать в карантине, так, по крайней мере, в шляпе с плюмажем. Северин не выходит у меня из мыслей. Я всегда ненадежен был на его здоровье, теперь еще более.
Василий Львович давно уже в отлучке. По обыкновению своему он поехал в Козельск, наведаться о здоровье родной тетки. Платя долг наследника, может быть, уплатит что-нибудь и своим заимодавцам, а собранию "Любителей Словесности" новую басенку или преложение псалма.
Московской профессор письмом своим к редактору "Украинского Вестника" вероятно еще более острастит А. А. А. и утвердит знаменитость свою между пансионерами и чтецами "Английского клуба". Нет лучше ремесла журналиста: говорит что хочет, бранит кого хочет, и нет апелляции, потому что журналисты сделали между собой союз, чтоб друг на друга ничего не печатать.
Калайдович (Константин Федорович) посылал замечание на одну пьесу К., и "Сын Отечества" не напечатал. О положившем за брата белый шар постараюсь довести до брата, что же касается до чёрного, я не дивлюсь тому: я помню, что он и за двадцать лет тому не соглашался. Если это не твердый характер, так по крайней, мере упрямый норов.
Я писал вам, что с нетерпением буду ждать вашего братца; но он терпеливее меня. Я еще с ним не виделся. Утешусь тем, что уверен в вашей ко мне любви, и повторю вам еще искреннюю благодарность мою за Франка. Оба брата чувствительно тронуты вашим благодеянием.
Затем, поручая себя в продолжение лестной для меня вашей дружбы, с душевным почтением. пребуду навсегда вашего превосходительства покорнейшим слуга Иван Дмитриев.
Июля 20-го, 1818, Москва
Р. S. Какая революция нашей словесности! Читали ли вы примечаниям казанского профессора (Городчанинов) на превосходный перевод "Науки стихотворства" Хвостова; читали ли и отзыв "Инвалида" о превосходных замечаниях казанского профессора? Уверен, что г. Хвостов, через год будет в лаврах.
20. Нет, любезнейший Александр Иванович, я уже не признаю вас Гриммом. Тот не щеголял лаконизмом; свидетельствуют в том несколько толстых томов писем, в которых он говорил о драмах и балах, о Вольтере и об интригах, о сплетнях и политике.
Я не требую от вас сведений по последним трем артикулам, но для чего бы не сказать слова три о себе, о вашем братце, о Карамзине и Жуковском, о Калайдовиче и Каченовском, словом, о состоянии нашей словесности, к которой еще не умерло сердце отставного поэта.
Это пени только приятеля, любящего говорить с вами, хотя через письмо. Впрочем, чувствительно благодарю вас и за лаконические ваши строки. Скажите также искреннюю благодарность мою и молодому Пушкину; я и по заочности люблю его, как прекрасный цветок поэзии, который долго не побледнеет.
Почтенный дядя его недавно читал мне несколько начальных стихов о том же предмете. Не знаю еще, что выйдет, но он исполнен священным негодованием, зияет молнией и громом говорит.
Если вы будете писать к Д. Н. Блудову, убедительно прошу вас уверить его в моей благодарности за "Memories l'abbé Georgel" (аббат М. Жоржель - секретарь и доверенное лицо кардинала Рогана, епископа Страсбурга. В Петербурге находился в качестве одного из представителей Мальтийского ордена с декабря 1799 по май 1800 г. Оставил подробное описание Санкт-Петербурга), и сказать ему, что я буду еще более обязан, если он пришлет мне и остальные тома.
Душевное почтение вам и братцу, вашего превосходительства покорнейший слуга, Ив. Дмитриев.
1818, сентября 19, Москва
21. Всем сердцем благодарю вас, милостивый государь любезнейший Александре Иванович, за дружеское ваше письмо и отправление ко мне библейских книжек, которых еще не получил, равно и за обещание отчетов: вы знаете, с каким я удовольствием всегда их читаю. Между тем прошу вас вспомнить и об обещанных портретах Руссо и Вольтера. Не достает только их к украшению моего кабинета.
Если б достаток мой позволял мне иногда предаваться на старости лет приятным капризам, то я непременно явился б врасплох в Р. Академию в назначенный день для торжественного собрания: явился б единственно для удовольствия слышать любезного моего оратора (т.е., Карамзина, который читал отрывок своей истории в торжественном заседании Российской академии).
Здесь также готовится торжественное собрание по случаю обновления университета. Здание уже отштукатурено и выкрашено; зала собрания также в отделке; остановилось только за недоделкой, как говорят, Мерзляковым и Каченовским их работы. Вероятно, что чтение будет больше обыкновенного, потому что тут же читаны будут и произведения "Общества Любителей Слов", которого заседание отложено было до новоселья.
Старый Пушкин читал уже мне начало приготовляемой к сему случаю сказки, почерпнутой им из собрания французских сказок; но он совершенно обрусил ее, назвав одного из рыцарей "печенегом", а другого "киевским князем". Тема сказки: "собака вернее любовницы, последняя изменяет любовнику, а первая остается при нем".
Затем, пожелав вам возможного благополучия, и свидетельствуя вам и любезному вашему братцу душевное мое почтение, навсегда имею честь быть вашего превосходительства покорнейший слуга, Ив. Дмитриев.
Москва, сентября 30-го 1818 г.
22. М. г. и любезнейший А. И, благодарю вас от всего сердца за дружеское ваше письмо. Спешу вас уведомить, что я исполнил ваше поручение, и вследствие того посылаю вам при сем копию с указа Синодальной Конторы и еще несколько строк, отрезанных от письма ко мне Николая Ивановича (Тургенева).
Вы чувствительно одолжите меня доставлением "переписки" аббата Галиани. Зная его остроумие, я очень любопытен читать ее. Что же касается до портретов, то мне хотелось только иметь иллюминованные в овальном кругу Руссо и Вольтера, которых у меня нет, то я был бы вам очень благодарен. Работа их неважна, но мне хочется их иметь потому только, чтоб они были под пару Франклину, Лафонтену и проч.
Согласен с вами, что эпиграммы хотя и недурны, но я от Вяземского привык ожидать большого; да и сам В. пишет ко мне, что К. надо бить не эпиграммами, а летописями. А я думаю, что можно бы одним письмецом укротить его. Здесь нетерпеливо ждут первую книжку "Вестника", в которой обещают разбирать вступление Р. И. (т.е. "Российской истории" Карамзина).
Многие распускают слух, будто журналист делает это в угодность Министерству Просвещения. Я очень понимаю, что министр не может, да и не должен запрещать рецензии. Но не поверю тому, чтоб он захотел позволить журналисту употреблять сарказмы на счет заслуженного и лучшего писателя, которыми наполнено письмо из Лужников (место жительства Каченовского).
Однако ж это есть, и остается сожаление об участи наших писателей или о состоянии нашей словесности. Простите, любезный А. И. Будьте уверены в душевном к вам почтении преданного вам И. Д.
Р. S. Перечитывая письмо, я сам почувствовал, как оно писано нескладно и вяло; словом, совсем не по-авторски; извинюсь только тем, что пишу тотчас после обеда и под шумком гостей моих.
Октября 17.
продолжение следует