Из Смоленска Далия выбиралась, переодевшись в платье, позаимствованное из гардероба любовника. Наполовину гражданский – наполовину военный стиль: серый офицерский редингот, рейтузы из серого сукна, подшитые кожаными леями полотна (покойный су-лейтенант надевал их для дальних переходов верхом) несколько старомодная фетровая шляпа-треуголка с трёхцветной розеткой. Длинные, чёрные, как вороново крыло, волосы девушка старательно запрятала под шляпу и, изучив свой облик в маленьком зеркальце, осталась довольна увиденным. Мешковатый редингот маскировал женственные формы, и теперь она походила на какого-нибудь мелкого полувоенного чиновника, сопровождали Великую Армию в её походе в Россию – снабженца, почтового служащего, помощника гражданского медика или провизора, приписанного к тыловому госпиталю.
Что касается внешности - то и тут можно было рассчитывать на то, что она будет выделяться не слишком сильно. Отец её был чистокровным арабом, занимавшим немаленький пост в Генеральном штабе республики Алжир, а вот мать наполовину уроженка Европы, причём эта половина содержала немалую толику русской крови – бабушка Далии была эмигранткой из России. В результате дочь, в которой смешались французские, арабские и славянские гены, кожу имела смуглую, цвета кофе с молоком и вполне могла сойти за уроженку южной Франции или Италии, каких в войсках Бонапарта хватало. Французский, как и арабский языки был для девушки родным. Большую часть сознательной жизни она прожила во Франции, но отлично знала и русский – по издавна заведённому матерью порядку три дня в неделю в доме говорили на языке Пушкина и Толстого, причём отец, закончивший в СССР военное училище и тоже превосходно владевший русским, охотно поддерживал это начинание. Он искренне полагал себя сторонником европейского подхода в воспитании и образовании детей, а потому после трёх лет обучения в Сорбонне отправил дочь в Советский Союз, в один из инженерных ВУЗов – девушка к тому времени успела проявить недюжинный интерес к математике и инженерному делу.
Вот только поможет ли всё это – и отличное знание четырёх языков (английский прилагался в обязательном порядке, как и общее знакомство с итальянским), и давнее увлечение историей Франции периода Наполеона, и два с половиной курса солидного советского ВУЗа, где из дочери алжирского генерала пытались сделать инженера-энергетика, - поможет ли весь этот груз знаний выжить в той дикой ситуации, в которой оказалась она, после того, как пуля мосинского карабина, пробила грудь су-лейтенанта? Далия полагала, что да, поможет – но только не здесь не в дикой России с её крепостным правом, казаками и бунтующими пейзанами, от которых Великая Армия вскорости побежит, сломя голову. Нет, если она хочет жить – надо добраться до прекрасной Франции, которая, несмотря на сотрясавшие её за последние два десятка лет катаклизмы, всё ещё остаётся вполне цивилизованной страной. В которой, к слову, свято чтят принципы Французской революции - Liberté, Égalité, Fraternité – а значит, женщине не вполне европейского происхождения устроиться там будет гораздо проще, чем в любой другой европейской стране. А не получится – что ж, всегда можно перебраться через океан, в Америку. Правда, для того, чтобы начать там жизнь заново, нужны деньги – но без них и во Франции не обойтись. Горсть золотых и серебряных моет, отыскавшихся в карманах покойного су-лейтенанта никак неё не устраивала. Эта ничтожная сумма позволяла протянуть, в лучшем случае, пару недель, а вот что делать дальше – предстояло ещё придумать. И это, как ни странно, не особенно её пугало – Далия впитавшая самое лучшее от трёх культур и трёх стран, выросшая в немыслимой для прочих своих соплеменниц свободе, получившая по настоянию отца-генерала недурную подготовку в области стрельбы и безопасности, даже теперь, в немыслимой с точки зрения цивилизованного человека ситуации, чувствовала себя относительно уверенно. Среди бумаг су-лейтенанта нашлось командировочное предписание с поручением в один из воинских магазинов, расположенных ближе к русско-польской границе; упомянутая горсть монет приятно оттягивала карман редингота, в другом уютно устроился двуствольный коротышка-пистолет, заряженный согласно всем правилам здешней огнестрельной науки. Её рыжая кобыла накормлена и отдохнула, гнедого мерина, навьюченного саквами с одеждой, оружием и прочим скарбом её незадачливого спутника, Далия ведёт в поводу – ничего, как-нибудь выкрутимся…
***
Солнечный диск неторопливо полз к закатной стороне горизонта, и жара, столь не характерная пригожего сентябрьского денька, постепенно стала спадать. Гжегош выудил из кармана часы-луковицу (его собственные, наручные, встали после купания в болотной водице да так и отказались работать). Четыре пополудни – а всё никак не получается выбраться на подходящий просёлок, ведущий к Смоленскому тракту. Заблудился он, что ли?
Разбитое лицо саднило, и Гжегош осторожно ощупал челюсть - хорошо хоть, не сломана! - потрогал языком три передних зуба. Они ощутимо шатались, во рту до сиз пор ощущался металлический привкус крови. Паршиво – если вспомнить об уровнее здешней стоматологии, исчерпывающемся цирюльником зубодёром, да обычаем залеплять дырки от недостающих зубов воском. Прокляни Езус его москальского «современника» с его дуэльным, курва мать, фехтованием!
Пан Гжегош превосходно умел обращаться с саблей, не раз, получал призы на фестивалях за демонстрацию истинно шляхетской «крестовой» техники владения клинком, срывал аплодисменты на выступлениях, даже преподавал эту непростую науку в знаменитых британских клубах сценического и исторического фехтования, где получал высокую оценку признанных мастеров жанра. И вместе с тем – отлично знал, что русские поклонники истфехта, может, и уступающие чопорным европейцам в изысканности и технике владения клинком, далеко превосходят их в том, что в движении принято называть реалистичностью. Элегантному танцу клинков, столь любезному сердцам зрителей и кинорежиссёров, они предпочитают жёсткий контактный бой – недолгий, недостаточно зрелищный, незамысловатый в плане техники, зато неумолимо эффективный. Вот и сегодня – «современник», вместо того, чтобы принять предложенную игру клинков, поступил проще: не стал уклоняться от обозначенного рубящего удара в голову, а принял саблю на сильную, нижнюю часть клинка своей шпаги, левой рукой перехватил запястье поляка – и нанёс тому удар коваными стальными дужками эфеса в лицо. А когда пан Гжегош замер, оглушённый на миг болью – подло, словно в уличной драке без правил, ударил коленом в пах. А когда поляк послушно сложился вдвое - добавил по затылку массивным стальным навершием, от чего тот, не издав ни единого звука, повалился лицом в прелый мох – а очнулся уже сидящим возле дерева, со стянутыми собственным поясом руками…
«…И это, по-вашему, фехтование, вельможные паны? Встыд это, позорище, матка боска, а не благородное искусство! Впрочем, чего ещё ждать от москаля?..»
Между прочим, готова ноет до сих пор… Гжегош поднял руку и ощупал пострадавшее место. Так и есть – волосы на затылке слиплись в изрядных размеров колтун, пропитанный запёкшейся кровью, а под ним прощупывается немалых размеров шишка. Неудивительно – шпага у русского, насколько он успел заметить, была старомодная, размерами мало уступающая североевропейским валлонам – с соответствующим габаритам эфесом. Так что ещё повезло, вполне мог и череп проломить…
Запёкшаяся кровь неприятно стягивала скальп, место удара саднило, пульсировало тупой болью. Как бы не воспаление… Гжегош заозирался. Справа, за жиденьким малинником мелькнула прогалина – на таких нередко встречаются ручейки или бочаги с бьющими на дне холодными ключами. То, что ему сейчас нужно.
Он сполз с седла (травмированная голова отозвалась вспышкой боли) и повёл коня в поводу. Казаки, сопровождавшие «современника» и его спутника, гусарского поручика – как там, бишь, Ростовцев? – не побрезговали притороченным за седлом суконным, в форме бочонка, чемоданом и саквами - так что ни скудного запаса медикаментов, позаимствованных в перенесённом из двадцатого века ДК, ни даже чистой пары белья, которое можно было бы пустить на бинты, у Гжегоша больше не было. Придётся разрывать рубаху – не выходить же на шлях эдаким пугалом? Оружия у него нет, шапочка-рогатувка так и валяется, надо полагать на той поляне, уланская куртка заляпана кровью и засохшей болотной тиной… Нет уж, прежде, чем искать своих – а этим Гжегош и был намерен заняться в ближайшие несколько часов – надо хоть немного привести себя в порядок. И поспать, хотя бы немного, а перед сном – ещё раз поудивляться, что клятый москаль не прикончил его (как непременно поступил бы сам пан Гжегош) а отпустил на все четыре стороны.
Поспать не удалось. Нервы вибрировали натянутыми струнами, и стоило хоть на миг сомкнуть глаза, как малейший звук – шум ветра в листве, шелест крыльев пролетевшей птахи, жужжание пчелы – безжалостно выдирало его из полудремотного состояния, не давая хоть немного восстановить силы. В итоге, осознав тщету своих усилий, Гжегош ещё раз искупался в обнаруженном бочажке (вода, и правда, была ледяной холодной), перевязал голову полосой ткани, оторванной от подола рубахи. Очень хотелось есть, но всё съестное досталось проклятым казакам – в сухарной сумке нашёлся кусок зачерствевшей горбушки/, которую Гжегош и проглотил, предварительно размочив в воде – шатающиеся зубы исключали всякий иной способ.
Утолив наскоро голод, он прилёг на мох, закинув руки за голову. Пора было подумать о будущем.
Итак, что у него в пассиве? Затея с библиотекой провалилась, причём дважды. Теперь в руках у него нет даже тоненькой брошюрки, способной стать свидетельством его «иновременного» происхождения – не говоря уж о более весомых доказательствах, в виде мосинского карабина и прочих артефактов из будущего. Единственное, что осталось – часы, отличная дорогая «Омега», подарок отца, увы, не выдержавшая встречи с болотной водой. Вспомнив об отце, Гжегош невесело усмехнулся. Старший пан Пшемандовский упокоился под памятником на краковском кладбище, всего год не дожив до обретения Польшей свободы от москальской тирании - а его подарок сын носил аж до середины двадцатых годов следующего века, когда сменил престижную, но безнадёжно устаревшую механику на новомодные «умные часы»….
Впрочем, всё это в прошлом… или в будущем? Какая в сущности, разница...
Итак, никаких доказательств его невероятной истории – если, Гжегош, конечно, захочет поведать её кому-то, не имелось. А следовательно, на первоначальном плане – войти в доверие к Императору и постараться предупредить его о грядущих ошибках и просчётах, переписав тем самым историю старушки Европы – можно ставить жирный крест. Ему попросту не поверят, а то и сдадут в ближайший сумасшедший дом – если, конечно, сумеют найти в дикой Московии соответствующее заведение. К тому же, отнюдь не следовало сбрасывать со счетов слова «современника» о том, что вариант истоиии, в котором они сейчас находятся, какой-то «не такой». Благо, и доказательства тому имеются, даже и без слов русского – оказался же Восьмой уланский полк в котором он, Гжегош Пшемандовский, имеет честь состоять в качестве рядового жолнежа, не на северном фланге Великой Армии, где-нибудь под Клястицами или Полоцком, а здесь, в нескольких десятках вёрст от Вязьмы! Да и Бородинское сражение состоялось здесь на два дня позже положенного срока… Это, конечно, мелочи – хотя, если подумать, не такие уж и мелкие, чтобы не принимать их во внимание. Неизвестно, сколько ещё таких мелких расхождений с известной ему историей предстоит обнаружить.
И это, безусловно, тоже следует записать себе в актив – как и гибель Булгарина, на покровительство которого он всерьёз рассчитывал. В активе таким образом остаётся один-единственный факт: он жив и даже не ранен (разбитая физиономия не в счёт), и имеет возможность вернуться к своему полку. Не придётся даже ничего придумывать: наверняка есть и другие спасшиеся, и об обстоятельствах разгрома обоза в штабе уже известно. Достаточно рассказать всё, как было, опустив, разумеется, некоторые детали вроде огнемётного бронетрактора и встречи с русским «единовременцем». Ну а там… - он поворочался, поудобнее устраиваясь на пухлой подушке мха, - там видно будет. Чего загадывать?