– А вы знаете, что я Бунина от ареста спасла и муж мне долго этого простить не мог?! Товарищи не раз говорили ему, что этот писатель – контра, пора бы его к ним на Екатерининскую площадь в Губчека прибрать. А я ему: да что ты, его вся Россия читает!
От подобного признания вполне можно грохнуться с табурета на линолеум. Однако лет мне было всего пятнадцать с половиной, знакомство с наследием нобелевского лауреата не превосходило еще трех-четырех стихотворений, поэтому-то я удержался в сознании и только повнимательней всмотрелся в собеседницу.
Тем летом 1965 года я возвращался через Москву домой из детского санатория «Солнце» под Геленджиком. Родители наказали мне зайти перед отъездом из столицы к бывшим и не слишком долгим землякам Северного, чтобы взять посылку для каких-то застрявших в Кустанае их товарищей по пятьдесят восьмому несчастью…
Передача, как по тюремно-лагерному называла Софья Соломоновна Северная предстоявшую мне ношу, еще не была собрана. Поэтому вместо блужданий по Парку культуры и отдыха я застрял на крохотной хрущевской кухоньке и оказался втянут в разговор, фрагменты которого сейчас и передаю.
КОТОВСКИЙ С БОРОДОЙ И БЕЗ ВОЛОС
...Опрятная и ухоженная, хотя и несколько небрежно, по-домашнему одетая старушка за неимением другого собеседника до упоминания об одесской чрезвычайке с полчаса жаловалась мне на больные ноги и на скверное качество отечественной ортопедической обуви, из-за чего она лишена была пенсионного счастья прогулок по зеленым закоулкам близ станции метро «Академическая». Разругав пошитые в Москве ботиночки, она показала еще и канадские, присланные какими-то североамериканскими родственниками. Эта обувка выглядела куда более аккуратной, но собеседницу тоже не устраивала. Отправлять дары обратно для доводки и подгонки было, по ее словам, дороговато, а московские мастера исправлять чужие огрехи не брались.
Почувствовав наконец, что юный, а значит, и незнакомый с артритом, артрозом, подагрой и прочими подобными напастями слушатель не в состоянии в полной мере оценить страдальческое состояние ног, рассказчица сменила тему, заговорив о Котовском и спросив для начала, знаю ли я о нем что-нибудь. Понять, какое отношение мог иметь герой-кавалерист, переквалифицировавшийся в легенду Гражданской войны из благородного грабителя, к ортопедической теме я сходу не смог, а потому осторожно сказал, что не так давно читал книжицу о нем, вышедшую еще до войны в тогдашней серии «ЖЗЛ».
– А я вот видела его вблизи, прямо как вас, – сказала Софья Соломоновна. – Однажды была я дома одна, вдруг звонок и вместе с ним даже не стук в дверь, а удары, будто кувалдой. Дверь на цепочке, можно приоткрыть не боясь. Смотрю, батюшка в рясе с крестом, бородатый, как полагается. Говорю ему: нам священник ни к чему, а он в крик: отпирай, не трону. Сама не знаю, что на меня нашло, но цепочку убрала. Он врывается и сразу в ванную, да так резво, словно уже здесь бывал. Я оторопела, слышу вода плещется. Потом дверь нараспашку. Вижу в ванне черная вода, а он в обычном костюме, без бороды, голова гладкая, как арбуз. Бросился к выходу и с порога уже нормальным голосом: «Скажи своим, Котовский забегал».
КУЛЬТУРНАЯ АУРА ПОЛИТССЫЛКИ
...На моей малой, не ахти какой уютной, но милой степной родине полным-полно водилось сограждан, угодивших в Северный Казахстан не по своей воле. Лично я к этой неоднородной категории относился по касательной. Семья отца заехала в эти края из Екатеринославщины, когда Петр Аркадьевич Столыпин и его земельная реформа сподвигнули многих мужиков-земледельцев искать счастья на землях, казавшихся из Петербурга свободными, – на Алтае, в Сибири и, как в моем случае, в тургайских ковыльных безбрежьях.
В любом случае мы никоим образом не имели отношения к издержкам «обострения классовой борьбы», как выражался «вождь и учитель» всего прогрессивного человечества товарищ Сталин. Не затронуло нас и цунами эвакуации первых военных лет, занесшей в Кустанай сонм жителей и жительниц обеих столиц, а также обитателей разных других городов и весей. Этим вот нежеланием примерять на себя условную робу мученика я сильно огорчил однажды некую околокиношную дамочку-«свидомитку», которая, услышав мою малороссийскую фамилию и выпытав в дальнейшем разговоре место рождения, с помесью торжества и соболезнования утверждающе вопрошала: «Значит, вы из ссыльных?»
К ее разочарованию и даже возмущению, я не возжелал тут же напялить амплуа мученика, зато напомнил ей историю про Федора Толстого-Американца, который, прочитав в грибоедовской комедии «Горе от ума» не в бровь, а в глаз бившие его строки про то, что «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом…», приписал на полях: мол, надо б поправить: в Камчатку черт носил, поскольку сослан никем и никогда не был!
...Феномен ссылок XX века у нас вроде бы изучен, но интерес к этому невеселому явлению носит характер локально-трагедийного освоения болезненной темы. Между тем вместе с репрессивной составляющей имелась еще весьма заметная и ощутимая культурная аура, принесенная в края вынужденного пребывания многими из тех, кто низвергнут был эпохой в Мальстрем несчастий «холодного прошлого», как назвал его персонаж песни Высоцкого.
В какой-то степени оказался затронут этими культуртрегерскими флюидами я сам, поскольку музыкальной стороной воспитания в моем детском саду ведала Дифа Борисовна Северная – дочь той самой Софьи Соломоновны, считавшей, что спасла Бунина от бог весть чем чреватого попадания в Одесскую губчека. Ей это было вполне по силам, поскольку в «чрезвычайке» заправлял ее муж Борис Юзефович, позднее избавившийся от исконной фамилии в пользу партийного псевдонима.
Именно он в черноморский период своей постреволюционой деятельности чуть было не облапил будущего нобелевского лауреата Ивана Бунина рукавицами, которые позднее назовут ежовскими. В эти самые рукавицы и сам главный чекист Одессы в конце концов и угодил. Семью его после этого расшвыряли по местам разной степени отдаленности и в результате им довелось ступить на перрон кустанайского вокзала, который много кого видывал.
ЗВЕЗДЫ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ПЕРРОНА
Сходила на него среди многих прочих жена Вячеслава Молотова Полина Жемчужина, удостоившаяся ссылки якобы за слишком тесную дружбу с посольшей или послицей Израиля Голдой Меир. Сама предводительница полпредства, впрочем, эту версию в мемуарах отвергала, утверждала, что была знакома с супругой второго лица в СССР лишь шапочно.
Позже ходили слухи, что забирать жену из ссылки приезжал сам Молотов и, стало быть, не миновал станционной платформы с бюстом еще не разжалованного из вождей генсека. Вероятность этого, впрочем, опровергает один из модных в перестройку историков, утверждающий, что Жемчужину вернули мужу в Москве сразу после смерти Сталина и чуть ли не в кабинете Берии.
Но кто уж точно побывал на Кустанайщине, так это старший брат Николая Бухарина. Мой одноклассник Владимир Моторико умудрился даже сиживать за одной партой с племянником «любимца партии» в школе-восьмилетке пригородного конезаводского поселка, куда после лагеря определили на «принудительное» ближайшего кровного родственника бывшего члена Политбюро и его семью.
...Выводили на перрон и привокзальную площадь из теплушек и столыпинских вагонов семьи горцев, обвиненных вождем в пособничестве немцам. Сам я этого не наблюдал, поскольку родился после войны, кавказцев же привозили пятью примерно годами ранее моего появления на свет. А вот сестры мои за отсутствием других развлечений бегали поглазеть на выгрузку невиданных у нас прежде вынужденных гостей Казахстана в черкесках и бешметах…
Мое знакомство с семьей одесского чекиста оказалось несколько более близким, чем отношения детсадовца с музнаставницей, ибо сын ее Анатолий учился вместе с моим двоюродным братом Юрием, числясь даже в его закадычных друзьях. А поскольку семья братца жила в деревне, где средней школы не имелось, то старшие классы ему пришлось заканчивать в Кустанае. Жил он в нашем доме, и школьная его компания нередко наведывалась к нему, а значит, и к нам.
Юные гости устраивали достаточно шумные вечеринки, на которых Анатолий Северный брал на себя миссию тапера, поскольку магнитофоны еще были величайшей редкостью, а радиолы предметом несказанной роскоши. Помнится, что особенно удавался ему фокстрот «В Кейптаунском порту». Одноклассники дружно подпевали его самозабвенным импровизациям, сильно пугая меня словами о крови, струившейся по телам жертв межнациональной, как принято говорить сейчас, драки французов и англичан в припортовом кабаке самой южной гавани Африки у Мыса Доброй Надежды.
Потом свалился на головы «винно и безвинно» засланных в наши степи страдальцев разных категорий XX cъезд. Прощенные и реабилитированные Северные отбыли в Москву, где на улице Хулиана Гримау образовалось что-то вроде землячества бывших одесситов, отведавших лагерной баланды и тягот ссыльнопоселенцев. Там я с Софьей Соломоновной и свиделся.
СЛАДОСТНЫЕ БЕРЛИНСКИЕ БЫЛИ
Дифа Борисовна (я только много позднее узнал, что, вообще-то, ее назвали в честь библейской Юдифи) все задерживалась, снуя по Москве в поисках каких-то недоступных в провинции дефицитных лекарств, которыми ей предстояло меня обременить вместе с еще каким-то дефицитом. Тем временем Софья Соломоновна успела рассказать мне о своем житье-бытье в Берлине, куда мужа в двадцатые годы направили торговать русским льном. Особенно восторженно вспоминала она походы в магазины, именовавшиеся «Одна марка», поскольку любой товар в них стоил не более, чем обещала вывеска. Кроме них, намертво впаялся в ее душу берлинский универмаг, в котором командированные из советской России любили отовариться на последние пфенниги перед отъездом.
Пристрастие именно к этому торговому раю объяснялось тем, что немцы умело и с выгодой предлагали советским гражданам изящный путь обхода таможенных правил. В стране победившего социализма тогда наряду с многим прочим не хватало мыла. Везти его с собой вдоволь однако же не удавалось, поскольку норма вывоза ограничивалась двумя кусками. Третий уже подлежал конфискации, но зато вес разрешенных ни в одной инструкции не оговаривался. Немцы прибыли терять не хотели и потому предлагали нашим скучающим без средств гигиены согражданам покупать брикеты… по одному, а то и по два килограмма в каждом. Поскольку уезжавшие из мира капитала заботились не только о себе, но и о немалом сообществе жаждущих подарков родных, близких и сослуживцев, то по возвращении приходилось разрезать эти суперкусманы на мини-брусочки, чтобы хватило на всех страждущих и жаждущих регулярного мытья рук и прочих частей тела…
В конце концов она снова вспомнила о Бунине. Оказалось, что Борис Самойлович Юзефович побывал в европейских командировках дважды. Вторая командировка ознаменовалась для него знакомством с бунинскими «Окаянными днями», в которых бывшему начальнику Губчека посвящены весьма нелицеприятные страницы. «Вот ты уговорила меня не трогать Бунина, – говорил раздосадованный, а может быть, и взбешенный революционный палач Одессы жене. – А надо было! Что он в революции понимал, чтобы меня судить!»
Встать на чью-нибудь сторону я не смог, потому что прочел бунинский жутковатый дневник только через четверть века после рассказа Северной. А тогда мои представления о детище Феликса Эдмундовича Дзержинского основывались в основном на кинофильме «Сотрудник ЧК» с обаятельным Александром Демьяненко в главной роли. Валентин Катаев опять же еще не опубликовал повести «Уже написан Вертер», так что о творившемся в подвалах «чрезвычайки» «Жемчужины у моря» широкая публика мало что знала.
Так что в тот день я мог только вежливо улыбнуться воспоминаниям собеседницы, после чего появилась наконец-то ее дочь. С прибытием Дифы Борисовны выяснилось, что самое дефицитное ей удастся раздобыть только завтра, то бишь мне придется увидеться с ее словоохотливой матерью еще раз.
Второму моему визиту Софья Соломоновна была искренне рада. Как я полагаю сейчас, ее рассказы близким изрядно приелись, так что свежий гость, пусть даже несколько ошалевший от потока непредвиденной информации, представился чем-то радостным на манер манны небесной.
На этот раз она припомнила… Мишку Япончика.
– Знаете до чего он додумался? Является к мужу и говорит, что сейчас пару телег с Биндюжного двора пригонит с пожертвованиями для неимущих. Про то, чем он знаменит был, вся Одесса знала – и Молдаванка, и Пересыпь и всякие там Ближние с Дальними Мельницы.
Муж Борис Самойлович спрашивает, как у Некрасова, откуда, мол, дровишки?
– Как откуда? Дары буржуазии!
Оказывается, этот прохвост для своих бандитов что-то вроде уголовной десятины учредил, по примеру церковной… Десятую часть добычи от налета или краж обязал отдавать в пользу угнетенных. Все ЧК от смеха ходуном ходило. Вещи, правда, оставили – попробуй разберись, у кого их экспроприировали. Мишка любил благородного изображать, но того, что своим считал, из рук не выпускал.
– Приезжайте еще, – напутствовала меня Северная-старшая на окончательное прощанье, – я вам еще кое-что про Мишку Япончика расскажу, читали, наверно, у Бабеля про Беню Крика? Это все про него! И о Валентине Катаеве. Он ведь тоже у нас в Губчека побывал!
...Увы, ни ее, ни дочь увидеть мне больше не довелось. Новые рассказы про одесского бандита, которого сейчас иной раз производят в черноморские Робин Гуды тоже остались неуслышанными. До перестройки Софья Соломоновна не дожила, а Дифа-Юдифь успела выбиться в лидеры известного правозащитного общества и успешно для себя промемориалила последние годы жизни.
«Секретные материалы 20 века». Олег Дзюба, журналист (Москва)