Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Не сказать, чтобы дело двигалось к развязке, скорее, вовсе наоборот, но тройка наших расследователей неспешно, шаг за шагом, докопается всё же до истины... если, конечно, не вмешаются непредвиденные обстоятельства... или кто-то.
ШТУКЕНЦИЯ
(Рассказ одного губернского чиновника, случайно услышанный и записанный с его же слов)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
6.
В комнате, служившей хозяину, по всей видимости, одновременно и столовой, и гостиной, деловито сновали трое полицейских: они внимательно осматривали содержимое шкапа, перебирали какие-то лежащие на столе бумаги, один, встав на стул, изучал худосочную стопочку книг на покрытой выцветшей салфеткой полке. Впрочем, было заметно, что здесь кто-то побывал до них: кавардак, царящий в гостиной, был невообразим. Одна занавесь на окне висела полуоторванной, все четыре дешевеньких стула лежали на полу, у шкапа, разбросанное, валялось бельё, под ногами хрупала разбитая посуда. Квартальный Бухачев с сумрачным лицом молча показал нам рукою на двери в соседнюю комнату, судя по видневшейся из дверей кровати – спальной. Еще раз оглянувшись на нас с Пушкиным, Чичеров крутанул пальцами ус и прошел туда первым.
- Матерь божья! – раздался его сдавленный голос.
Отчего-то с тревожно бьющимся сердцем, я обошел монументального полицмейстера и заглянул в разверстую посередине спальни дыру в подпол: несмотря на темноту, там, внизу, отчетливо виднелись два скрюченных тела – мужское и женское. Оба были накрепко связаны, руки обоих – заведены за спины.
- Вот я и говорю – черт меня дернул…, - сдавленно прошептал из-за моего плеча Пушкин, но и этот шепот ненамеренно вышел у него слишком громким – такая тишина царила в комнате. Пахло смертью, причем, пахло мрачно-торжественно, словно где-то неподалеку, невидимый остальным, восседал сам Дьявол и удовлетворенно наблюдал за делом своих рук. Даже полицейские в гостиной, казалось, передвигались бесшумно, будто боясь нарушить покой убиенных и саму атмосферу ужасной тайны, окутавшей обстоятельства смерти несчастных.
- Господи, упокой души рабов твоих, - мелко крестясь, потрясенно вымолвил еле слышно Лев Мартынович, не отрывающий остолбеневшего взгляда от дыры в полу, кажущейся входом в Ад.
- Что-то инфернальное есть во всем этом…, - будто услыхав мои мысли, передернув плечами, пробормотал сквозь зубы Пушкин. – Чувствуете, как холодом оттуда несет?
- Это, Ваше превосходительство, подпол потому что! – простодушно вполголоса подсказал ему из гостиной Бухачев.
- Они? – на всякий случай спросил я у Чичерова, кивая на покойных.
- Они самые, - не оборачиваясь в мою сторону, стыло ответил полицмейстер. – Дудоров и Долгова-девица.
Мы, не сговариваясь, как по команде развернулись все втроем и вновь оказались в гостиной, где кое-как потихоньку пришли в себя. Посеревший было Чичеров обрел прежний багровый оттенок лица и, откашлявшись в кулак, все еще негромко поинтересовался у Бухачева:
- Ты их того… осматривал? Отчего померли? Тоже – зарезаны?
- Никак нет, Лев Мартынович, - отрицательно замотал головою квартальный. – Задушены. На шеях следы рук, глаза выпучены у обоих, будто задыхались – точно говорю, задушены!
Чичеров озадаченно крякнул и потер толстую шею. Впрочем, и без этих его действий было понятно, что если бы несчастные оказались зарезанными, это было бы куда сподручней и логичнее, по крайней мере, кое-как с грехом пополам укладывалось бы в общую схему.
Пока полицмейстер, придя в чувство, занялся привычными служебными делами, тихонечко опрашивая о чем-то Бухачева и остальных полицейских, я принялся изучать висящие на стене портреты, числом три. Писаны они были весьма скверно, два – потемнели и покрылись трещинами ото времени, так что разобрать детали на них было весьма затруднительно. На одном была изображена милая худощавая дама средних лет в чепце и платье, какие нашивали, верно, еще в начале царствования матушки Екатерины. На соседнем – некоторый молоденький и усатенький штык-юнкер в походном мундире и с несколько несимметрично нарисованной физиономией, отчего казалось, что ему расперло от флюса всю щеку, так что было совершенно неясно – зачем понадобилось писать сего доблестного вояку не в самый лучший момент его жизни, даже не попытавшись его как-то приукрасить. С последнего портрета, висящего на противуположной и самой удаленной от света стене, глядел на меня печальными темными очами офицер неизвестного чину в мундире, верно, еще петровского кроя. Картина совсем облупилась, отчетливо было видно только лицо и неряшливо выписанные руки, в которых офицер держал что-то продолговатое и непонятное. Предмет этот был среднего размеру, примерно с пол-аршина длиной, по сохранившемуся в области пальцев фрагменту можно было предположить, что он светло-коричневого цвета…
- Интересуетесь живописью губернского письма? – шутливо, но всё еще печально, поинтересовался Пушкин, неслышно подойдя сзади. – Что до меня, то мне всё же милее вон та дама: полагаю, в молодости она была даже хороша, пока не пришло время обрядиться в чепец!
- Как вы думаете, что в руках у этого человека? – сочтя мрачный юмор поэта не совсем уместным в подобных обстоятельствах, перебил я Пушкина.
Он прищурился, добросовестно вглядываясь в портрет, подошел поближе, затем отошел на пару шагов, и, наконец, развел руками:
- Всё, что угодно: коряга, чучело любимой кошки, статуэтка Афродиты, сработанная местным рукомесленником… А вы никак всё «штукенцию» долговскую разыскиваете?
- Её, - признался я. – Да только, боюсь, штукенцию ту либо убийца уже нашел, либо…
- Либо – что? – заинтригованно спросил Пушкин.
- Либо ее тут и не было, - подумав, ответил я. – Вы сами посудите, кабы она в доме была – на кой чорт злодею тащить сюда и девицу Долгову, а после еще и убивать обоих? Ведь слепому ясно – в доме что-то искали. А что можно искать у полунищего коллежского регистратора? Или присвоенные им деньги – но для этого надо еще знать, что он их украл, а этого не знал кроме него до сегодняшнего утра никто, или какую-то дорогую вещь, которой покойник, как мы помним, хвастался перед Груней…
- …Если речь идет всё же о деньгах, - мигом подхватил, соглашаясь, Пушкин, - то надобно установить: кто все-таки мог знать о хищении? Ведь кто-то же мог? А если о… штукенции, то… искать надо кого-то, кого могла просветить насчет сего предмета Груня, или… да, господи, хотя бы и самого Долгова! Ведь он слышал об этой вещи, и, кроме того, мог запросто придушить в ярости самого похитителя дочки, а после – и саму ее!
Между тем из спальной комнаты, где полицейские извлекали из подпола тела убиенных, раздались неожиданно какой-то непонятный звук – что-то вроде сдавленного стона! – и удивленный возглас Чичерова. Рванувшись туда, я обнаружил лежащее на полу тело девицы Долговой и склонившегося над нею Бухачева.
- Жива, жива, голубица! – радостно выпалил Лев Мартынович, всматриваясь в мертвенно бледное ее лицо. – Не додушил злодей!
Все, кто был в доме убиенного Дудорова, столпились над Груней и радостно наперебой стали давать советы и как-то помогать ей: кто-то пальцами разжимал веки, кто-то принялся непонятно зачем дуть ей в лицо, кто-то догадался подложить ей под голову подушку. Бухачев, развязав недавней покойнице руки, растирал в ладонях её посиневшие пальцы. Чичеров, довольно улыбаясь, оглянулся на нас с Пушкиным и высказался:
- Надо ей, господа, табаку дать понюхать! Я слыхал, помогает…
- С ума ты сошел, Лев Мартынович! – возмутился я такому средневековью. – Ты еще за щеку ей табаку положи! Господа, ей воздуху не хватает, отойдите, да окна отворите пошире. Лев Мартынович, надобно ей в рот подуть, чтобы легкие как следует заработали: ведь удушенная она была!
- Как так – в рот? – оскорбился почему-то Чичеров, злобно на меня зыркнув.
- Ну так, как есть… Продуть чтобы…, - смутился я. – Представь, что это – Гузелька твоя, что задыхается она, да и дунь что есть силы!
- Нет, Семен Никифорович, ни в Гузельку, ни в Груньку я дуть не стану! – с достоинством отвечал Чичеров, отодвигаясь от скорченного тела. – Коли знаешь – как, сам и дуй, а я по другой части…
- Давайте я, господа! – Пушкин решительно протиснулся между нами, присел над Долговой на колени и, наклонившись над нею, пальцами раздвинул ее слегка приоткрытые белые губы. – Видел такое на Кавказе, приходилось!.. – И, прижавшись губами к мертвенному рту девицы, принялся дышать в нее. Груня через пару таких вдохов вдруг издала носом утробный звук, будто собиралась высморкаться, тело ее изогнулось, да так сильно, что она едва не сбросила с себя Александра Сергеевича, и вдруг, разом порозовев щеками, выкрикнула нутряным басом:
- О-о-о! О-о-о-о!.. – после чего, заморгав и даже покраснев, вновь лишилась чувств, задышав после этого уже ровно и всею грудью.
- Эка вы ее! – со смешанными чувствами брезгливости и уважения издали взирая на необычную эту сцену, молвил Чичеров. – Много, видать, вы на Кавказе-то повидали!
- На Кавказе, господин полицмейстер, такой случай за везение сочли бы, - поднимаясь, насмешливо парировал Пушкин. – Там все более либо пули из тела вынимают, либо хоронят, последнее – много чаще первого! Вы бы лучше насчет врача распорядились: сей девице покой нужен, да уход, а после, когда в себя придет, может, поведает нам что интересное!
- И то верно! – схватившись за голову, охнул Чичеров. – Бухачев, что стоишь истуканом? Давай, дуй живо за Иваном Фердинандычем, да не мешкай! Скажи, ежели через десять минут не будет – давешний долг сегодня же с него стребую!
- А другого смотрели? – спохватился я. – Может, и Дудорова тоже не додушили?
- Нет, ваше превосходительство! – отозвался из подпола голос полицейского. – Мертвее мертвого, то есть – напрочь!
- Вы уж, Семен Никифорович, того… идеалист! – буркнул Чичеров. – Одна жива – и слава Богу! Недоглядел мерзавец, вот свезло-то нам… А не пойти ли спрыснуть это дело? Повод-то каков, а?
- А что? – лукаво прищурился Пушкин. – Лев Мартынович прав – повод и в самом деле недурен! Да и дело к ночи опять же, утро вечера мудренее!
И они, как завзятые заговорщики, встали по обе стороны от меня и выжидающе замерли. Когда они успели так спеться, хотел бы я знать? И ни за что ведь не скажешь, что еще несколько дней назад один закатал другого в камеру, обыскав перед этим его нумер! Эх, душа русская, шире самой широкой реки, глубже океана – ни дна, ни берегов! Подумал я, хотел было суровости на себя напустить, да не смог, видит Бог, не смог, только усмехнулся противу желания, не удержался.
- Что ж, извольте, господа, повод и правда имеется, и повод достойный, да не один: и свидетельница жива оказалась, да и мы кое в чем продвинулись, хоть, конечно, до полного понимания происшедшего еще далеко! Только, Лев Мартынович, чур не в «Лондон» - дай передохнуть Алексею Фомичу! Что там у вас еще в городе есть?
- «Тайга», - с крайне удовлетворенным лицом подсказал Чичеров. – Пристойно, чисто, половые – наглы до изумления, хоть дубинкой их по ушам охаживай, но готовят там недурно. Особенно рябчики под клюквенным соусом там хороши, чертяки!
- Ну, рябчики так рябчики, - заключил я, потирая руки. – Только, Лев Мартынович, уговор: ни Гузельки с сестрами, ни цыганей! Будет, повеселились уже. Этак, пожалуй, до Артамона Павловича дойдет, скажут после: приехал Бабушкин, из-под юбок целую неделю не вылезал, бочку водки выпил… У нас добрые языки всё могут, известно, губерния!
- Так, орлы! – начальственным зычным басом гаркнул полицмейстер. – Как Иван Фердинандыч, доктор, приедет, девицу сию к нему в больничку, да человечка к ней приставьте: мало ли что, прознает злодей, что жива, явится додушить! Дудорова – туда же, в мертвецкую, да вместе их не везите, а то, не приведи Господь, Долгова очнется, так и вовсе от страху окочурится! Ясно, понятно? Ежели что срочное – я в «Тайге»!
Выйдя из дома Дудорова прямо в сгустившиеся сумерки, я краем глаза заметил шмыгнувшую за угол чью-то тень, даже не успев понять – мужская она была или женская. Решил – почудилось или кто из соседей любопытство проявил.
- Ты, кстати, Лев Мартынович, когда с хозяином нашим, Алексеем Фомичем, расчет сведешь? – вспомнил я, судорожно зевнув от усталости. – Давеча подходил ко мне, вступиться просил, сказывал – убытки терпит от загулов твоих!
- Семен Никифорович! – сделал в темноте страшные глаза Чичеров. – Что ж ты меня перед гостем столичным позоришь? Когда это я по счетам своим не расплачивался? Стало быть, время еще не пришло! Счет – он того… вылежаться должен!
- Пожалуй! – с удовольствием засмеялся Пушкин. – За мной тоже кредиторы, как вернусь, беготню затеют! Иной раз дома застанут – так и принять приходится, если на слово не поверят, что нет барина!
- И у вас, выходит, такая же петрушка? – не поверил Лев Мартынович. – Я думал, в Петербурге иначе живут! По мне, коли денег нету, так и не живи где дорого, живи по средствам. Вот я, к примеру… Да меня калачами в столицу не заманишь. Получается, если ты приличным человеком себя считать желаешь, выезд – свой надо иметь, так? Так. Жить – непременно в хорошем месте, не на окраине какой-нибудь, а не то засмеют, ровней считать не станут. Жену, детей одевать прилично, чтобы не в обносках на люди показывались. Детям воспитание дать достойное, гувернеры там всякие, рояли, вальсы и прочая казуистика… Самому в присутственных местах бывать, да еще и фраки-галстухи менять каждый раз! Да, господи, это ж какой доход надобно иметь, чтобы этаким фритюром быть, я вас спрашиваю! Нет, господа, - тут Чичеров сделал дерзкий и смелый жест куда-то в темноту, будто безжалостно отказывая невидимым просителям в своем переезде к невским берегам, - увольте, я уж тут лучше как-нибудь, так-то!
Я, признаться, слушал разглагольствования полицмейстера с крайней невнимательностью: в голове у меня свербили сразу две мысли. Первая – хоть и устал я чертовски, и отужинать было бы самое время, но осознание необходимости скорейшим образом посетить настоятеля церкви не давало мне покою. Может, счет сейчас не на дни, а на часы идет, и, если давешний сомнительный и странный поп нашел себе приют именно в церкви, действовать надо ни коим образом не медля, без всяческих проволочек и откладываний на завтра. Вторая мысль была оформлена как-то невнятно, это была даже не мысль, а, точнее сказать, ее зародыш, некоторый знак о том, что я уже размышлял по этому поводу, но почему-то не довел свои рассуждения до конца. А вот о чем была эта мысль – я так и не мог вспомнить! Что-то зыбкое, призрачное, но – важное… И когда? Кажется, сегодня, но утром ли, днем ли – я и этого не мог определить!
- Так, господа, - я решительно остановился, прервав милую беседу ни о чём Чичерова и Пушкина. – Хоть время и позднее, да я, пожалуй, не усну, ежели к отцу настоятелю нынче же не наведаюсь! Вы ступайте, я позже к вам присоединюсь, ты, Лев Мартынович, Матвея с экипажем к церкви подошли – пусть ждет.
- Вот те на! – огорченно присвистнул Чичеров, вызвав немедленно отозвавшийся ему собачий лай со всех близлежащих улиц. – Ведь ей-ей, Семен Никифорович, обождало бы до завтра!
- А и правда, Семен Никифорович, - озадаченно молвил и Пушкин. – Что ж всё на один день-то сваливать? Да и одного вас отпускать не хочется, тем более, пешком…
- Это ничего, господа, - я, как мог, попытался их успокоить, тем более, что искренне хотел побеседовать с настоятелем один, без компаньонов. – Но не уговаривайте, дело надо сделать сейчас, а после уже сидеть и думать. А ну как этот мой поп там обретается, чаи с бубликами распивает? Тут-то его тепленьким и брать надо! Право же, сделайте одолжение – ступайте в «Тайгу» и не тревожьтесь ни о чем: я быстро управлюсь, вопрос-то – пустяшный!
- Ну нет, так не по-товарищески! – Чичеров гордо выпятил и без того всегда дыбом стоящую выпуклую грудь. – Коли уговорились всё вместе делать, так и сейчас поступим. Не хотите, чтобы мы при разговоре присутствовали – извольте, мы с Александром Сергеевичем неподалеку постоим, но одного – не отпустим. Так, Александр Сергеевич?
- Истинная правда! – с несколько комичным видом кивнул Пушкин. – И потом: если этот негодяй и правда укрывается в церкви, один вы его не удержите!
- Пока далеко не ушли, обождите здесь, господа, - недовольно покрутил головой Чичеров, определяя наше месторасположение. – Сбегаю за экипажем, церковь-то у нас на отшибе, вовсе притомимся…, - и, недовольно бормоча что-то, видно, посылая проклятия моей неуемности и служебному рвению, не позволяющим ему насладиться вожделенными рябчиками под клюквенным соусом, растворился в темноте.
- Кабы все, Семен Никифорович, столь ревностно как вы относились к своим обязанностям, - молвил Пушкин с обычной своею иронической интонацией, - наша империя величием своим царапала бы облака! Признаться, не столь часто мне приходилось наблюдать подобное!
- Благодарю, сударь, однако ж, улавливаю в словах ваших некоторый остракизм, - в тон ему ответил я. – И понять не могу – в чью сторону он направлен: ежели в мою – еще ладно, стерплю, а вот ежели в сторону государства нашего…
- Что вы, что вы…, - с деланым испугом всплеснул руками Пушкин. – И на собственном опыте, и наблюдая за недавними событиями, усвоил единственное, но жесткое правило: метать стрелы сарказма в сторону государственности – вещь для стрелка крайне неудобная, а от того – бессмысленная. Имел в том кругу некоторые знакомства, едва сам из силков выпутался – за полной непричастностью, которую, впрочем, еще и принужден был доказывать, и доказывать весьма усердно, от чего, признаться, изрядно притомился и более подвергать себя и свою семью таким эскападам не желаю!
- Ну, вот и славно! – я успокоился, видя искренность поэта. – А то я, честно говоря, вольнодумцев-то не сильно жалую… Не то, чтобы побаиваюсь, нет, скорее – не понимаю! Ну, ладно там – Емелька Пугачев, периодические всплески народных волнений как истинный патриот не одобряю, но вникнуть в причины их – могу! А вот когда свой же брат чиновник, или там – князь, дворянин, гвардии полковник, с оружием в руках Россию от француза оборонявший… Нет, не понимал и понять вряд ли когда смогу!
- Стало быть, и к дворцовым переворотам так же относитесь? Ведь, если задуматься хорошенько, и у последних событий на Сенатской, и у, скажем, обстоятельств восшествия на трон Екатерины Великой корни-то одни? Да и предыдущий монарх на престол через кровь батюшки своего взошел! А, это как? – Пушкин вновь мелькнул иронической искоркой в белках глаз.
- Ой, Александр Сергеевич, не втягивайте меня в крамолу вашу! – рассердился я. – Вот как чувствовал, что перо таланта вашего – обоюдоострое, и вас исколет, и тех, кто рядом прогуливался – заденет непременно! Вы думаете, раз мы в глубинках как сомы обитаем, ничего об вас не слыхали, не ведали? Будьте покойны, нисколько не умаляя преклонения перед талантом вашим, однако ж, недоумение испытали, когда узнали, что Государь покойный в ссылку вас отправлял – за излишнее свободомыслие! И Арапов – губернский полицмейстер – послание ваше к друзьям-бунтовщикам в списках прочесть давал! И ещё кое-что! А новый-то Государь, выходит, великодушия великого: терпение отеческое к вам проявил, не осудил за молодые увлеченья, к себе приблизил! А вы… вы… И о себе не думаете, и других погубить ненароком, из озорства можете…, - я разошелся не на шутку, на какое-то время даже позабыв о великой разнице между собой, губернским чиновничишкой среднего ранжиру, и близким ко двору поэту и дворянину, чьи предки еще Петру Великому помогали государство Российское строить.
- А вот вы как заговорить изволили? – я даже в темноте различил, как вспыхнул Пушкин. – Стало быть, талант – талантом, уважение – уважением, а зарываться, сударь, не позволю? Быстро же с вас позолота слетела – двух суток не прошло! Да вы, Семен Никифорович, не опасайтесь, я тут в вашем Верхнерадонежске письма прелестные разбрасывать не стану!
- А вы как, Александр Сергеевич, полагали? – еще более прежнего распалился я, кажется, даже голос повысил. – Дескать, я – поэт известнейший, а вы все тут – пеньки уездные, я сейчас говорить буду всё, что вздумается, а вы нишкните и внимайте? Да нам тут, чтоб вы знали, покой и крепость государства во сто крат дороже и ценнее, чем тысячам жителей столичных или московских, потому как столицы и кормим, и одеваем, и тыл надежный обеспечиваем, чтобы тамошние вертопрахи да гвардионусы в белых лосинах ни в чем отказу не знали!..
Даже и не уверен, чем бы закончилась наша внезапная стычка, если б Чичеров в тот же момент не подкатил на управляемой собственноручно бричке.
- Чего это вы? – Лев Мартынович покрутил усами и, кажется, даже носом поводил. – Поссорились, что ль? Аж за версту слыхать. По поэтической части не сошлись?
- В некотором роде, - зло процедил Пушкин и первым вспрыгнул в бричку. Обиделся, значит. Эх, и черт меня дернул ругаться с ним? Ведь не мальчик уже, мог бы, кажется, зная о характере его арапском, промолчать, не заметить… Злясь на себя, я молча влез за ним и бричка легко тронулась с места, несомая тройкой ухоженных полицейских лошадей.
- Доктор приезжал, Иван Фердинандыч, - довольным голосом доложился Чичеров. – Девицу осмотрел, в чувство привел, чего-то ей там нюхнуть дал… Спрашиваю: чего молчит, глазами только хлопает? Мне, говорю, она живая и говорящая надобна! Отвечает: от ужаса, шок у нее был, от спазмов связки могло перехватить. Может, заговорит, а может, и нет! Ну да ладно, в себя придет, коли не запоет, тогда напишет, грамотная, поди! Повез ее к себе на квартиру, так, сказал, надежней будет! Ну я всё одно – Петрова к нему на дом приставил, чтобы приглядывал за обоими! Знаю я эту немчуру: опоит еще декохтами да микстурами своими, а после фантазируй – что там с ней, да с Дудоровым этим приключилось! А что всё-таки вы, господа, молчите? Неужто, и впрямь поссорились? Чудно, право, ей богу!
Мы не отвечали, дуясь друг на друга и думая каждый о своем: Пушкин, вероятно, не мог простить мне, что попытался остановить его фривольные рассуждения, я, уже сожалея о том, - совсем о других вещах. Городок готовился почивать: то тут, то там гас свет в окнах, лениво побрехивали цепные собаки, заслышав шум проезжающей брички, на улочках не было уж ни единого прохожего.
- А ведь точно дождь завтра будет! – задумчиво бросил Чичеров. – Эк парит-то!
Церковь св. Николая Мирликийского была невысока, даже как бы несколько будто сжата снизу и сверху, по-хозяйски основательно расползшись на окраине города во все стороны: тут были и хозяйственные пристройки, и часовенка, и жилой флигелек, и еще какие-то помещения неизвестного предназначения. Красоты особой или благодати, прямо скажем, в церкви той не было ни на ноготь, лишены были верхнерадонежцы тех примечательных для многих православных провинциальных видов, когда стоящий на юру храм Божий открывается сразу ото всюду, радуя глаз и душу каждого истинно верующего, да и возведена она была отнюдь не на возвышенном месте, а так просто – где построили.
- Настоятель здешний – протоирей отец Михаил – ох, зловредный старикашка! Не знаю, как насчет святости его, а церковь точно не бедствует, - с язвиной в голосе сказал Лев Мартынович, останавливая лошадей. – И главное, умеет, шельма, с людьми разговаривать, так окрутит насчет пожертвований, что и сам не заметишь, а красненькая из бумажника уж тю-тю, на Дело Божье уплыла. Ты с ним, Семен Никифорович, того… поделикатнее, с ним начнешь не так – и, считай, напрасно приходил: либо в теософию ударится, либо суровости такой напустит, что диву даешься – как тебя еще молния не поразила?
- Это уж как получится, - буркнул я, направляясь к жилому флигелю с освещенными окнами, в одно из которых и постучался.
Изнутри отозвались не сразу. Только на третью попытку за занавесью метнулась слева направо чья-то тень, нежно звякнула какая-то посуда, что-то упало и покатилось: видно, святой отец вовсе не ожидал в столь поздний час гостей, и мой настойчивый стук застал его врасплох. Наконец, за стеклом возник мужской силуэт и, не раздвигая занавесей, глуховатым голосом поинтересовался:
- Кто такие, что надо? До утра, что ль, не терпит?
- От губернатора Артамона Павловича по безотлагательному делу, - солидным баском отозвался я. – Со мною и полицмейстер ваш, Лев Мартынович. Откройте, отче, поговорить имею нужду!
За окном повисла минутная пауза, силуэт какое-то время не двигался вовсе, так и зависнув в полупрофиль ко мне и в несколько согнутой позе, затем святой отец кашлянул и, бормоча что-то неразборчивое, исчез в направлении к дверям. Звякнула щеколда, и в слабоосвещенном проеме появился и сам протоирей. Был он мужчиной сильно за шестьдесят, весьма дородный и с очень ухоженной, разложенной аккуратно на две части, седою бородой. Отчего Чичеров назвал его «старикашкой», я сперва не понял, ибо отец Михаил производил впечатление довольно моложавого человека, хоть и в летах. Одет батюшка был не по-монашьи и, уж тем более, не по-летнему: в длинной до пят ночной рубахе, валенках и накинутом на плечи тулупе. Суровые глаза, умно выглядывающие из-под насупленных клочковатых бровей, дополняли картину.
- От губернатора? – несколько удивленно переспросил настоятель. – И чего ж это ночью за сто верст губернатору от бедного служителя понадобилось?
- Значит, и правда понадобилось, отче! – я решил вести себя с ним самым сурьезным образом, ни в коем разе не уступая по части суровости, в надежде, что это заставит отца Михаила, коли он здесь замешан, разговориться. – Что ж, и на порог не впустите?
- А почему я тебя, чадо, должен к себе впускать? – еще более сурово ответил вопросом на вопрос настоятель. – Не болезен, не при смерти, я, опять же, лицо не служилое, не мирское, дела ваши суетные до меня не касаемы. До утра не пожелал ждать – так здесь и задавай свой вопросы, сын мой!
- Хорошо же, - я, признаться, несколько смутился от столь жесткой отповеди, но и отступать не намеревался. – Отец Михаил, скажите, не просил ли у вас вчера или сегодня приюта некоторый поп? Лет – к пятидесяти, сложения – крепкого, одет – скверно, лицом – угрюм. Есть основания полагать, что мог он в вашем приходе укрыться, а, между тем, нам с господином Чичеровым крайне бы желательно побеседовать с ним с глазу на глаз.
- У меня, кажись, не постоялый двор, чадо, - пожевав под бородою губами, скрежещущим стариковским голосом ответил настоятель. Вот, наверное, почему Лев Мартынович назвал его старикашкой! – И никаких попов пришлых ни вчера, ни сегодня не было, да и взяться им неоткуда.
- А вы все же, отец Михаил, подумайте как следует! – я не унимался, решив либо допечь настоятеля, либо получить желательный ответ. – Здесь он, в городе, и свидетели тому имеются. А куда ж, спрашивается, ему податься как не в церковь? Вы, быть может, запамятовали по годам своим прискорбным или притомились за день-то, да и позабыли про него? Здоровый такой дядечка и ликом – уж больно суров!
- Года мои, сын мой, хоть ты и прискорбными зовешь, однако же на здравость рассудка не влияют, - заметно сдерживаясь, но все же не удержав еле различимую раздраженную нотку, проскрежетал тот. – И припоминать мне нечего. Не было никого – вот и весь мой сказ!
- Да как же не было-то! – нарочито удивленно, прибавив сколь мог глупости в голосе, я всплеснул руками. – Говорю же – свидетели есть, они и показали, как попа сего в приходе у вас видели! Неужели я к вам просто так к полночи бы пришел – поинтересоваться?
- А я вам говорю – не было его! – откровенно злясь, отвечал отец Михаил, перестав дребезжать и даже, позабывшись, перейдя с «ты» на «вы». – Я, чай, тоже не слепой! Уйди, чадо, уйди, прошу, не вводи во искушение!
- А вы, святой отец, что ж меня в искушение вводите? – я повысил тон, сообразив, что надо додавливать. – Упрямство ваше или желание помочь брату своему во Христе дурную шутку с вами играют, истинно говорю! А ну как я сообщу архимандриту Дмитрию, что вы тут беглых расстриг, а то и вовсе каторжников от людей государевых укрываете? А то ведь и до Синода можно дойти! Вон, видите, в экипаже – господин Пушкин сидит, он из самого Петербурга, при дворе частенько бывает, ему слово-то замолвить – быстрее выйдет, чем вы молитву о спасении души своей заблудшей прочтете!
- Да ты пугать меня петербургами вздумал, нечестивец?! – взревел отец Михаил, качнувшись в мою сторону дородным телом. – Уйди от греха и молись, верно тебе говорю! Ибо сказано: потому не устоят нечестивые на суде, и грешники – в собрании праведном, Ибо знает Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет…
- Я вас, отче, предупредил, - честно ответил я, отойдя на всякий случай на безопасное расстояние. – А из Псалтири вам бы лучше молитву Давидову прочесть: услышь, Господи, правду, внемли воплю моему, прими мольбу из уст нелживых! Или не посмеете?
Настоятель в сердцах саданул за собой дверью, грохотнул ведром и сразу же внутри задул лампаду, отчего свет в окнах погас совсем. Я так и представил его, раздосадованного и пыхтящего от злости посередине темной комнаты, сжимающего и разжимающего кулаки.
- Эвона, как ты, Семен Никифорович, батюшку-то довел! – хохотнул издали Чичеров. – Мало что церковь дверью не порушил, у меня вон мерин со страху обделался!
- Здесь он, поп этот, - я озадаченно поскреб в затылке, подойдя к бричке и искоса поглядывая за Пушкиным. – Вот прямо чувствую, что здесь. Ума не приложу, как бы его зацапать!
- Чего проще! – вновь хохотнул Чичеров, пребывающий в благостном настроении, видимо, предвкушая ужин в «Тайге». – Сейчас до участка доедем, я будошника отправлю к Бухачеву, да секретную засаду-то возле церкви и установим!
- Тогда, давай живее, помчали сразу за Бухачевым, а то неровен час – ускользнет поп, упредит его отец Михаил! – решил я и через минуту мы уже неслись во весь опор по темным улицам.
Разбудить бывалого служаку Бухачева было делом нескольких минут: застегивая на ходу мундир, он послушно побежал что было сил к церкви, пообещав, что от него еще никто не уходил, тем более, какой-то бродяга в рясе. Я хотел было крикнуть ему вдогонку, чтобы не очень-то заблуждался на счет последнего, но Бухачев как стремительный ангел мщения скрылся во тьме быстрее, чем я успел раскрыть рот.
- Мой человек… Один из лучших! – одобрительно смотря ему вслед, молвил Чичеров, задумался о чем-то на минуту, впрочем, тут же обернулся и, озорно встопорщив ус, подмигнул: - Ну что, господа, не пора ли отужинать? Заодно и мировую выпьете, а то, смотрю, меж вами как черная кошка пробежала! – и понимающе отвернулся, разоблачив в себе такой градус деликатности, какого от него и ожидать было до сего момента невозможно. Переглянувшись с Пушкиным, я подумал, что ничего в эту минуту более не желаю, как чокнуться с ним рюмкой, полной ледяной водки, пожать руку и лечь спать!..
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ