Потягивая прохладный малиновый сок и лениво погладывая белую зайчатину, Алексей, задрав голову, рассматривал знаменитые номера, возведенные по воле Корнеева. Все они теснились друг возле друга уровнем выше, и в них подгулявшие парочки могли уединиться и скрыться от любопытных, нескромных глаз.
Шапки густолиственных пальм терялись в пластах табачного дыма, и надо было изрядно напрягать зрение, чтобы углядеть там, наверху, похожие на «ласточкины гнезда» маленькие кабинетики, из которых нет-нет да и доносился развязный женский смех. Со стеклянного потолка временами срывалась и капала холодная влага.
— Нет, милый, это не дождь, — поправил удивленного Алексея Дмитрий. — Это охлажденный пар людского дыхания и порока.
Запахи в «корнеевке» и вправду стояли угарные и душные, несмотря на часто устраиваемые сквозняки. Отчасти тянуло «могилой» — крепко слышался подопрелый «дух» сырой земли, что исходил от бесчисленных горшков и кадок с растениями.
— Правильно, Алешка, приглядывай, выбирай, — похлопывая по плечу младшего брата, усмехнулся Дмитрий. — В одной из них тебе нынче быть. Скоро объявятся жрицы любви, тогда гляди в оба, не проворонь.
От этого разговора Алешка нахмурился. Брат заметил и искательно улыбнулся:
— Не хочешь воспользоваться подаренным случаем? Глупый, уж тут-то, оглянись, чего лучше? Кровь играет, чай, мужик!
— Оставь ты меня в покое. Не знаю я... не знаю! Вам хочется — вот и...
— Зато я знаю. Ты только попробуй! Ну, дай мне слово, что хоть попробуешь, а?
— Может быть...
— Помилуй, братец, славные душки здесь, и быть лишь зевакой? Ты лоб-то потрогай, чай, не жар у тебя, мелешь что? Отчего себе портить жизнь и не брать, что само в руки плывет? Так обещаешь?
Алексей неуверенно дернул плечами и вновь уткнулся в стакан с соком.
В это время на подиуме заслышался дребезжащий, что ложка в стакане, звук фортепиано, пискнула скрипка, и отовсюду, точно куры на зов петуха, начали сбегаться певчие. Одни из них вырывались из липких объятий купцов, другие выходили из-за тяжелых портьер, отделявших зал от гримерок, третьи спускались по лестнице сверху, наспех поправляя растрепанные волосы и кружева летящих юбок, а из открытых дверей номеров им летели то пошлые комплименты, то откровенная нецензурная брань.
Алексей скривился, когда после долгих сборов, выстраиваний в линию и перемигиваний с кавалерами, хор, наконец, затянул истасканными голосами:
Степь да степь кругом, Путь далек лежит...
От такой тоски братья не удержались и пропустили по рюмке, отчего стало теплее на душе, но по-прежнему кисло слуху.
Веселее дело пошло, когда на сцене и между столов замелькали цветастые шатры цыганских юбок, зазвенели монисты и бубны, а красные лица посетителей опалили горячие взоры цыганского племени:
Еще в пятнадцать лет
Себе я цену знала... —
летело под кудрявый гитарный перебор слезливое признание черноокой смуглянки и взрывалось в припеве, подхваченное лихим аккордом хора:
Гей, гей! — нам ли о потерях жалеть?!
После таких откровений в цыган летели скомканные ассигнации — нет, не радужные сотенные, как в столицах, но все же четвертные и красненькие! А цыгане — ушлый народ: при виде этой радости громче гремели песни, пыльче заходились в танце и все более срамно потрясали оголенными грудьми и плечами и лезли в объятия к хмельным купцам и гусарам со своими бесстыдными ласками.
— Позвольте, дорогие, папиросочку, право, в прах искурился... Угу... — неожиданно раздался за спиной заплетающийся шепелявый голос, и в следующую минуту к их столу подошел в облитом красным вином сюртуке незнакомец.
— Прошу простить, господа, безмерно пьян-с, безмерно извиняюсь... Адвокат Шнюков, к вашим услугам... Pardon, папиросочки не найдется?
Дмитрий без слов, брезгливо поджав губы, протянул распахнутую коробку.
— Еще раз прошу простить. Благодарю-с, благодарю-с, добрая душа. Дай бог вам, милые, от сглазу, порчи и каторги... ик, быть в стороне. Я — адвокат Шнюков. Запомните, господа! — едва не падая с ног, поднял вверх палец чиновник. Его с жалкими остатками слипшихся бесцветных волос голова приветливо склонилась набок. — Дозвольте серничков — прикурить... Угу... угу... покорнейше благодарю... Я-с, собственно, не один, с друзьями... во-о-он в том укромном уголку, господа, заседаю. Вон в том гроте, ежели угодно-с, прошу к нам...
Алешка, в отличие от Мити, из зеленого любопытства посмотрел мельком, куда указывал добродушно щерившийся господин. Действительно, в закрытом ползучим цепким плющом гроте угнездилась теплая компания земцев и адвокатов: эти кутили тихо, без купеческого ора, но вплотную и пили «мертвую». Явно не довольствуясь существующими винами, не удовлетворяясь их крепостью, они тянули «медведя» — нечто смертельно-убойное по своей чудовищной смеси. Вместе сливалось различное вино с водкой и делалась некая спиртовая бурда, коя и называлась грозно — «медведь».
— Здесь ведь только-с влюбляться... — не унимался адвокат. — Заметьте, ход из номеров прямехонько в залы, через коридор отдельных кабинок... сватайся и женись! Здесь есть, есть, господа, сказочные экземпляры, одно слово — Шахерезады! Арбузные грудки, их пяточки созданы для ласки, и сто процентов — не сифилис.
Адвокат Шнюков мечтательно задумался, огладил ладонью свой плешивый затылок и после глубокой затяжки философски заметил:
— А впрочем, все тлен, господа, суета и глупость. Вот и я пью-с, чтоб ничего этого не замечать. Удивлены — извольте-с. Взять хоть наш русский народ: ведь упрям и глух, хуже татарина, честное слово... В трудные времена-с Россию проще простого сбить с толку. Вот вы, я вижу, молоды-зелены, а я пожил жизнь, судари... Пардон, позвольте-с сернички, потухла, зараза... Угу, благодарю... Посему нынче и дурят наш темный люд всякие политические. Смутные времена грядут, ой смутные... ведь до чего дошли — виданное ли дело! — на государя!.. хотят руку поднять! Право, за Россию обидно становится. Да кому-с за нас молитва? Кому-с печаль? Увы, в жизни всегда виноват тот, кого облили дерьмом... Ладно-с, что бога гневить? Адью, господа, но ежели что, подходите... Я-с во-он там заседаю... Я-с не один, я с приятелями...
Новый знакомый только вдруг насторожился и поторопился откланяться, как его прихватила за ворот рука Белоклокова, встряхнула так, что послышался звон мелочи в карманах, а в мятое страхом лицо прозвучало:
— Ах ты, мелкий шибёр! Опять под ногами путаешься? Ну, я тебя подчеканю, старая пройда!
Корнет замахнулся ударить кулаком бледного адвоката, когда Дмитрий успел удержать его руку.
— Одумайся. Грэй! За что? Разве жаль табаку? Ну подошел, ну пьян... Да и господь с ним... Такой же блохи не обидит...
— Вот, вот, такому только в остроге блох и кусать на цепи. Впитал, черт? Пшел вон!
Гусар зло оттолкнул вызывающе глядевшего на него человека и пригрозил кулаком:
— Видишь, смотрит-то как, сволочь? Ровно гвоздем царапает...
— Да сядь же, успокойся! — Дмитрий торопливо выдвинул стул. — Отчего так лют? Ужли из-за этого пьяницы — смех! Странный, однако, но таких полно на Руси. Тем паче адвокатом сказался...
— Какой адвокат? Еще брякни — полководец! — Белоклоков расхохотался. — Просила-ловчила — вот он кто. Таких вот олухов, как вы, по кабакам с дружками рыщет. Знаю я этих карманников-бритворезов... Шныряют крысами по трактирам, выберут кого попьянее, заболтают, а потом... Ай, к бесу!.. Лучше карманы проверьте, целы ли?
Братья озабоченно сунули руки в карманы, хотя и знали, что там ничего особого не было.
— Ну-с?..
— Да как будто пронесло.
— То-то... Пить — пей, но ухо держи востро в кабаке. Тут разный народ гуляет: и купец, и шулер, и банкир, и вор.
— А как же те?.. — Алексей растерянно кивнул на сидящих в гроте.
— А ты спроси их, брат, знают ли они твоего «адвоката»? Вот такто, помни о сем! Ну, да ладно, то обскакали. — Корнет вдруг снизил голос до торжественного шепота и, поманив братьев пальцем к себе, сказал: — Поздравьте, обо всем договорился... сейчас обещалась быть сама, со своими дру́жками. Вы уж, братцы, не подкачайте: чтобы носок — в стремя, пуля — в туза! А сейчас хлопнем за успех. Алешка, давай шампанского!
* * *
— О, да тут и вправду червонные валеты, кумушки... Надо же, не обшутил нас гусар. Заждались? Будем знакомиться?
У Алеши положительно оборвалось все внутри. Он, как во сне, поднял покрасневшие от вина глаза — прямо перед их столом, в окружении двух ярко накрашенных девиц, стояла мифическая Марья Ивановна Неволина, имя которой он уже слышал за сегодняшний день по меньшей мере раз сто.
Последние часы, пожалуй, с того момента, как Ефрем вздевывал на ноги своего господина сапоги, Алешка еще никогда не ощущал себя столь обескураженным и несчастным в вопросе альковного наслаждения. Никогда он не испытывал и такого однозначного отсутствия хоть какого-то любопытства к женскому телу. Причиной всему была неуверенность в себе и как следствие — заурядный страх. Однако все чудесным образом изменилось, когда Марья Ивановна, протянув для поцелуя в ярких перстнях руку всем троим, задержала ее у губ младшего Кречетова, после чего тепло улыбнулась и легко, без затей, сказала:
— Довольно вам, сударь, глаза прятать да отводить. Юность... она ведь всегда ликует, готова вершить и познавать... Давайте будем дружить... Для вас, Алешенька, я буду просто Маша.
Еще более подкупило то обстоятельство, что села за стол она не напротив, а рядом с ним, как, впрочем, и сопровождающие ее подруги; те тоже, не теряя времени даром, рассыпали шуршащие кринолины впритык возле своих кавалеров.
Марья Ивановна непосредственно, точно всю жизнь знакомы, болтала со всеми сразу, при этом не обделяла вниманием Алексея, и вскоре от его смущения не осталось и следа.
Вновь пили шампанское, вновь переводились десятки папирос, для женщин заказывались засахаренные фрукты и бисквиты. Осоловевший от выпитого и душевной теплоты, Алеша не заметил, как две четвертные бумажки адъютанта перешли из рук в руку, даже не захрустев. Не слышал он и приглушенного разговора, когда Белоклоков, склонив голову к обнаженному, пахнущему духами плечу Марьи Ивановны, забросил вопросец:
— И как он тебе? По душе пришелся?
— Лучше не спрашивай, — игриво изгибая черные бархатные брови, рассмеялась она. — Я слишком увлечена его молодостью, чтобы быть объективной.
— И все же, не крути?..
— Ох, и наскучили мне твои глупости, Грэй! Все хорошо... только бы мой Ланской не пронюхал... — напряженно, скользя по залу красивыми, темными, как у турчанки, очами, тихо выдохнула она и, надкусывая белыми зубами миндаль в шоколаде, добавила: — Если по совести, он такой молодец! Сокол растет. Красавец, аж страшно... Куда тебе! Да и братцу его... не козырная карта выпала. Уж поверь, будут по нему бабы сохнуть... Заставит он их, дур, пореветь.
— Будет, Марьюшка, ворожить, чай, не цыганка у тебя была мать?..
— А ты-то откуда знаешь? — насмешливо посмотрела ему в глаза корнеевская певица и, морща пухлые губы, холодно подчеркнула: — О своей забаве подумай, а то заскучает... и прыг с колен.
— Не спрыгнет, Марьюшка. Хватит на меня тень наводить, ведь не чужие. Смотри, не избалуй мальчишку. Заморочишь голову... Возомнит из себя, мал еще...
— «Мал»? Так на кой черт водишь с собой? Скушно?
— Ну, уж это не моя боль... У него и брат старший есть, да и своя голова не мякиной набита.
— Ошибаешься, милый. Как польешь, такой и плод жди.
— Так вот и «поливай» осторожно! Не забывай, в чьих шелках да рубинах ходишь.
Андрей с шалой улыбкой в глазах сильно сдавил унизанные перстнями пальцы Неволиной, так что она едва не вскрикнула от боли.
— Так поняла меня, душка?
— Как не понять... Да отпусти же, больно.
И уже под скатертью разминая ноющие пальцы, с ласковой ненавистью прошептала:
— Я же как бабочка, мой корнет, пользы от меня никакой, но и вреда — пшик...
И еще тише, закрываясь от всех прозрачным хрусталем, горячо молвила:
— Что же в горе меня оставляешь? Ведь не старика я люблю, не Ланского, а тебя, свет мой гусарик. Зачем в чужие руки передаешь? Зачем юнца нынче привел? От кого сам бежишь, как от чумы?
— Ты неисправимая дура, — вежливо склоняясь к ее уху, глухо и зло прозвучал ответ. — Нашла кого любить... А бегу я от любви твоей грешной, Марьюшка. Молод я еще... да и рано мне о венце думать.
— А что ж я без тебя делать стану? — В агатовых глазах певицы стояли слезы.
— С мужчинами то же, что и со мной... Гляди, не отстанешь от меня... скажу графу, что проходу мне не даешь... а теперь забудь. Развлеки молодца. Тебе деньги плачены, золотко, так ли — нет? Эй, господа, внимание! — Корнет, крепко целуя в губы сидящую рядом Катюшу, поднял фужер: — Марья Ивановна спеть нам желает, так попросим, господа, попросим!
— Марья Ивановна! — Алеша вспыхнул душой на призыв Андрея, но осекся: язык его стал крепко заплетаться. Вместо слов он накрыл ее руку своей. Брови певички сошлись, образовав морщинку, но тут же она рассмеялась:
— Смелее, смелее, Алешенька...
И вдруг прижалась бедром к его бедру и, перестав шуршать белой салфеткой, взяла заботливо поданную ей гитару:
Весна — пора любви. Лови ее, лови...
Пока жар юности еще горит в крови!
За ближайшими столами стихли голоса, уважительно грямкнули отложенные столовые приборы, и народ, развернувшись в сторону Марьюшки, налился слезливым вниманием, готовый настежь распахнуть свою душу.
У Неволиной было глубокое меццо-сопрано, не ахти какое удачное, на взгляд Кречетовых, но высокая природная чувственность исполнения придавала ему убедительность и силу. Чуткие пальцы легко перебирали струны, и лившийся голос то порывисто, то томно бередил грудь и выдавливал слезу у тяжелого во хмелю и личной думе слушателя. Музыка и слова были откровенно дешевыми, в обычной манере ночных кабаков, признававших лишь страсти кровавой любви, коварного обмана и жестокой, не знающей милости мести. Однако братья, равно как и другие, были зачарованы в эту минуту: они ощущали волнительные ноты в душе и потребность в близких слезах.
Алеша сидел неподвижно, что камень, ощущая упругое тепло ее бедра, не смея оторвать взгляда от красивых лукообразных губ певицы, и с нервным беспокойством отмечал, что под животом у него начинало пульсировать, твердеть и токать все нарастающее желание.
Стараясь как-то приглушить в себе разгоравшееся пламя, он судорожно, в три глотка допил холодный компот, но его глаза уже вновь скользили по прихотливым лоснящимся складкам бордового платья. Сейчас он не понимал, да и не желал понимать вычурности его силуэта и кроя. Напротив, он восхищался красивым корсажем и юбкой, которые нарочито плотно стягивали ее пышную грудь и такие же крупные фигурные бедра. Подсознательно Алексей испытывал чувство стыда, чувство вины, но одновременно и чувство щекотливого азарта, раздевая Неволину мысленным взором, при этом интуитивно понимая, что тело ее изначально было создано для этого развлечения. И право, в красивом дорогом белье, полуобнаженное-полускрытое пеной кружев и лент, оно должно было завораживать вечно ищущий мужской взгляд.
Продолжая пребывать в нервном волнении, испытывая потребность уткнуться горячим лицом в обнаженное плечо Марьюшки, Алешка сквозь тени эмоций все же низал обрывки приглушенного разговора, что велся за его спиной.
— Жизнь этих «певчих пташек» — одна драма, друг мой, — откровенничал ротмистр Крылов с корнетом Хазовым, ковыряясь вилкой в рыбе. — Ей-богу, какая-то беспросветная хмурь нравственных страданий... для тех, конечно, у кого в груди еще сохранились зерна добрых чувств. Почти всякая из них, прежде чем попасть в трактирный хор, проходит суровую стезю в жизни... И вот что любопытно, поручик: в большинстве случаев будущая певичка прежде, как пить дать, была героиней какого-нибудь скандального романа, жертвой настойчивой любви, да чего там... животного сладострастия бульвардье, и уж потом попала на подмостки.
— Ваша правда, Валерий Иванович, — соглашался корнет и, хитро щуря лисий глаз, глумливо замечал: — Оно бывает и так: будущая певичка прежде числилась в горничных, швейках, и уж прилипла, как муха, к кабаку после того, как ее кинул «проклятый изменщик». Мне ли не знать, дорогой Валерий Иванович, что контингент этих хоров состоит из подозрительного, плохо промытого материала...
— Да иначе и быть не может: чтобы окунуться с головою в трактирную грязь, надо не иметь в жизни решительно никакого выхода...
— Но нам-то, выходит, все это на руку, брат, — усмехнулся Евгений, изящно снимая с рыбьих костей белоснежное мясо.
— Выходит, что так, корнет. Стоит ли переживать по сему? У каждого свой путь. Нет, я ничуть не жалею сих пташек. Как говорится, кошка скребёт на свой хребёт... Вот и Марьюшка — забава графа — так ли уж, брат, проста?.. Известное дело, откуда «в жизнь вышла»... Слыхивал я тут от Михалыча, что прежде у Свечина эта штучка «огни зажигала», та еще цаца... Говорят, удачнее и выше других закидывала в кордебалете ноги...
— И не только! — подмигивая, воткнул Хазов.
— В десятку, корнет! — хлопнул его по плечу ротмистр и уточнил: — Главное, что нам стоит держать в памяти, дружище, — Крылов через сытую отрыжку склонился к уху Хазова, — последняя любовь, как и первая, — обе одинаково мучительны, и обе яркие, черт возьми, как пылающий факел. Вы поняли мою мысль, корнет? Так выпьем же за шлюх с золотым сердцем, которым за тридцать.
Алеша напрягся всем телом, когда за спиной послышался тихий издевательский смех офицеров. Радушная улыбка сошла с его губ, лицо помрачнело. Все, что было сказано господами, он воспринял на личный счет, потому как успел проникнуться к этой статной, красивой певице, тепло и ласку которой так ощущала его душа.
— Митя! — Алексей едва не вскочил, пожалуй, впервые в жизни ощутив сердечный разлад.
— Алешка, заткнись! — Глаза старшего брата сверкнули черным огнем, рука повелительным обручем обвила его плечи: — Не сейчас! Не смей! — Брат все понял и сделал свой вывод, сердито и зло прошипев на ухо младшему: — Гости мы тут... Сиди и смотри! Все остальное не наше дело!
В следующий момент всплеск оваций и крики «браво!» заглушили их речь. Марья Ивановна отложила гитару, качнула кокетливо головой и отпила из поднесенного прислугой фужера. Бог знает откуда появились цветы, у стола замелькали красными пятнами лица поклонников. Но Марьюшка, точно не было вокруг никого, приветливо смотрела лишь на Алешу, все крепче прижимаясь к нему бедром.