Д'Эрваль не заметил как, когда на фланге французского построения появилась русская кавалерия. Услыхал испуганные крики, повернулся – и обнаружил выскочивших, словно чёртик из табакерки, всадников, скачущих во весь опор с саблями, уставленными для колющего удара. Как, почему так получилось - оставалось только гадать. Скорее всего, виной всему стала оплошность давешнего артиллерийского капитана, который в своём презрении к противнику (мужичьё, крестьяне, кто будет воспринимать их всерьёз?) не озаботился послать в соседнюю сосновую рощицу хотя бы малый дозор. За что и поплатился - гасконец видел, как беспечный офицер покатился наземь, орошая пожухлую октябрьскую траву кровью из разрубленной головы. Иначе и быть не могло: артиллеристы, конечно, народ отважный, упорный – но не им тягаться в конной сшибке с гусарами, хотя бы и русскими…
Поначалу им повезло – ему и ещё двум штабным офицерам, наблюдавшим за разворачивающейся баталией с некоторого отдаления. Атака русских гусар их не задела; д'Эрваль, было, рванул клинок из ножен, собираясь скакать на выручку артиллеристам, но вовремя сообразил, что там всё кончено, и единственное, что он сможет сделать – это понапрасну сложить голову в отчаянной сабельной рубке. А потому, он повернул жеребца и, не обращая внимания на протесты спутников, поскакал к узкой полосе кустарника, за которыми ними несла свои мутноватые воды речушка Вохонка. Подняв тучу брызг, всадники с разгону влетели в мелкий, едва замочить стремена поток, но перед обрывистым глинистым берегом вынужденно замешкались – и тут в спину им захлопали выстрелы.
Казаки – это были, конечно, они в своих синих куртках, шароварах с лампасами и чёрных бараньих шапках с алыми шлыками – стреляли с сёдел, с дистанции в две дюжины шагов, и большая часть пуль ушла «в молоко». Но, увы, не все: одна царапнула шею ганноверского жеребца, отчего тот пронзительно завизжал и вскинулся на дыбы, другая выбила из седла адъютанта – тот повалился на круп, широко раскинув руки, и д'Эрваль успел увидеть фонтан крови из простреленной груди. Но некогда было сочувствовать юнцу: казаки уже спускались в воду и скакали к ним, раскручивая над головами на арабский манер пики.
Это лейтенанта и спасло – неуёмное бахвальство атаковавшего его сына степей, а так же, то, что узость речки и вода, пусть и едва доходящая до животов лошадей, не позволяли взять достаточный разгон. Он без труда уклонился от наконечника пики, описывавшего со свистом широкие дуги, пришпорил жеребца – и когда тот прянув вперёд, врезался широкой грудью в бок лохматой казацкой лошадёнки, повалился на гриву и воткнул саблю казаку в диафрагму. Тот выпустил пику, заскрёб в агонии ногтями по клинку, пронзившему грудь, выпученные глаза глянули в упор, прежде, чем подёрнуться ледком подступившей смерти и д'Эрваль всем существом испытал неповторимое чувство, когда жизнь через рукоять клинка покидает убитого тобой человека…
Сильнейший удар по спине выбил его из седла. К счастью, доставший его казак не колол своей пикой, а ударил древком с размаху, словно жердиной, вывороченной из плетня во время деревенской драки. Но и того с лихвой хватило, чтобы лейтенант, не взвидя свету от боли, полетел в воду – и сразу же вскочил, выставив перед собой бесполезную саблю. Бородатые всадники неотвратимо приближались, брызги летели веером во все стороны, солнце играло в них и на наконечниках казачьих пик… Гасконец окончательно, бесповоротно осознал: всё, конец, спасения нет, ему суждено умереть прямо здесь, стоя по пояс в воде жалкой подмосковной речушки. И решительно никто не узнает о древней тайне, которую последний из древнего рода д'Эрвалей унесёт с собой в предвечную тьму.
На этот раз – безвозвратно.
***
Ветви ракитника раздвинулись, и конь вынес меня на невысокий бугор в излучине реки. Отсюда во всех подробностях открылась батальная сцена под названием «Героические казаки Денисова полка берут в плен кровавого французского оккупанта». Означенный оккупант – гусарский офицер в сером, с золочёными шнурами ментике, стоял, выставив перед собой саблю, словно отгораживаясь этой жалкой железякой от трёх уставленных ему в грудь казачьих пик; его лицо напоминало актёра Смехова в роли Атоса. Гусарский кивер дрейфовал вниз по реке, похожий на перевёрнутое жестяное ведро; под берегом застрял в зарослях осоки труп в синем казачьем бешмете – он плавал лицом вниз, и по течению от него медленно расплывалась мутно-багровая полоса. Ещё один мертвец в сине-белом сюртуке и высоких кавалерийских ботфортах украшал собой глинистый откос, а рядом с ним ощипывал как ни в чём ни бывало, свисающие ветви платиново-серый жеребец под нарядным леопардовым чепраком.
Один из казаков отвёл назад руку с пикой, намереваясь наколоть противника, словно жука на булавку. Тот попятился, оскользнулся,, запутавшись в водорослях, упал, и это спасло ему жизнь – пика мелькнула у него над плечом. Казак ругнулся, тронул коня вперёд, замахиваясь для нового удара, и….
- А-а-тставить, хорунжий! Этот француз нужен мне живым, посмеете его тронуть – пеняйте на себя!
Я едва не подскочил в седле, словно от укола шилом в филейную часть - и обернулся. Ростовцев. Позади него держится верный Прокопыч с трофейным кавалерийским штуцером в руке. И когда это они успели меня нагнать?..
Казаки, недовольно, ворча, подняли пики и повернулись к поручику. Физиономии их выражали самое, что ни на есть, явственное неудовольствие. Француз же вздел очи горе и дёрнул правую руку ко лбу, чтобы перекреститься - помешала зажатая в ладони сабля.
- Я что сказал, хорунжий? - снова рявкнул поручик. - Извольте испа-а-алнять!
Казачий сплюнул в воду.
- Ахвицера-то хранцузского мы в плен взяли, казачки. – неуверенно начал он. А значицца, и господину штаб-ротмистру тоже мы его доставим. Чтобы, значицца, по справедливости было, вашбродие!..
По справедливости, говорите? – Ростовцев не думал скрывать иронии, а Прокопыч за его спиной откровенно, в голос, заржал. Я улыбнулся. Побуждения казака прозрачны, как горный хрусталь: пленный офицер – это верный крест и повышение в чине, конь его стоит хороших денег, да и саквы за седлом судят недурную поживу. Тем более, что по своему хорунжий прав: если бы не они – француз, пожалуй, сумел бы уйти, присоединиться к остаткам авангарда, пятящегося сейчас прочь от моста, на котором уже разгорались груды хвороста и соломы, наскоро наваленные отступившими пехотинцами. Тех же, кому не повезло, добивали сейчас дрекольем куринцы на противоположной стороне реки, а спешившиеся гусары, подгоняемые зычным рыком Богданского, разворачивали захваченные пушки, рассчитывая проводить бывших хозяев парочкой ядер. Среди серых с белыми шнурами ментиков то тут, то там мелькали сине-белые с красными эполетами мундиры французских артиллеристов, наскоро мобилизованных ротмистром для обслуживания трофеев.
«…Да ведь мы победили!..»
- Да не переживайте вы так, хорунжий. – тоном ниже заговорил Ростовцев. – Никуда от вас крест не денется, слово офицера – самолично доложу Богданскому, что лейтенант взят вами. Что до остального – десяти рублёв хватит за коня с поклажей?
- Десять рублёв… - казак поскрёб пятернёй в проволочной бороде, явно разрываясь между алчностью и пиететом перед офицерским званием. – Конь уж больно хорош, да и Митьку француз энтот срубил до смерти - а у его мать осталась, сестрёнки. Добавить бы, вашбродь…
- Бога-то побойся, станишный! – не выдержал Прокопыч. – Конь тебе хорош, али о сродственниках товарища своего убиенного хлопочешь? Десять рублёв за эдакого одра - красная цена в базарный день, да ещё и поди, сыщи, кто её даст…
- Надо будет, сыщем. - возразил бородач. – Что с боя взято – то свято, а с роднёй Митяя мы по-божески поделимся. Чтоб по справедливости! – повторил он.
- Ну, раз по справедливости – вернёмся в Село, получишь ещё пять рублей. А вы, мсье… - обратился он к французу на его родном языке, - надеюсь, не собираетесь омрачать наше знакомство какими-нибудь глупостями вроде сопротивления и попытки к бегству?
«Атос» пожал плечами. Лицо его выражало крайнюю степень усталости – когда сил нет не то, что на сопротивление, но и на самое простое усилие.
Ростовцев собрался уже повторить вопрос, но тут француз заговорил. К нашему изумлению, отвечал он по-русски, хотя и с чудовищным акцентом, коверкая слова – но вполне понятно.
- Я ваш пленник, мсье. Вверяю свою жизнь вашему чувству чести и состраданию. И протянул саблю рукоятью вперёд поручику.
- Что ж, тем лучше, господин лейтенант… вы ведь, если глаза меня не обманывают, в чине лейтенанта? – ответил Ростовцев тоже по-русски. «Атос» кивнул. – Тогда, если у вас достанет сил - садитесь в седло. Вы едете с нами.
***
Почти всю ночь перед выходом авангарда из Богородска д'Эрваль потратил на изучение карт будущего театра боевых действий, чтение донесений, полученных от конных разъездов. И когда пленившие его русские гусары, не задержавшись, проследовали через Большой Двор и направились дальше по просёлку, лейтенант понял, что его везут в большое село Павлово, где, как рассказывали пленные пейзане, стоял отряд регулярной кавалерии.
Сражение, насколько он мог оценить, закончилось полной победой русских. Из переправившихся через реку двух рот вюртембергских конных егерей и пехотного батальона сумела уйти жалкая горстка; кроме того, были потеряны все приданные авангарду орудия. Остальные, примерно три четверти наличных штыков и сабель, отошли к Богородску, сохраняя порядок и способность к сопротивлению - причём неприятель особо даже не пытался их преследовать, ограничившись редкими наскоками казачьих разъездов. Тем не менее, удар по самолюбию французов был чрезвычайно силён, и лейтенант догадывался, какой площадной бранью маршал Ней встретит того, кто доставит ему известие об этом унизительном поражении. Впрочем, чего ещё ожидать от сына мастерового, да ещё и почти немца - если не по крови, то уж по языку наверняка[1], и остаётся только порадоваться, что эта малоприятная обязанность выпадет не ему, а другому штабному офицеру.
Тем не менее, радости это добавляло немного. Плен есть плен – пусть он ещё до конца не осознан, а захватившие его русские офицеры ведут себя предупредительно, деликатно, как и полагается истинным представителям дворянского сословия – в России же все офицеры дворяне? Дорога до Павлова заняла около часа, и всё это время д'Эрваль принуждён был отвечать на вопросы. Да он и не собирался что-то скрывать. Численный состав и задачи частей, к которым он был прикомандирован из штаба Нея, не были для русских секретом, а из оговорок, который то и дело допускали его спутники, лейтенант понял, что эти двое осведомлены о состоянии Великой Армии и ближайших планах Императора чуть ли не лучше, чем он сам.
Спустя полчаса они остановились возле небольшой рощицы у дороги. Лейтенант и двое русских устроились под большим деревом третий же, немолодой дядька, то ли слуга, то ли ординарец гусарского поручика, увёл лошадей поить к ближайшему ручейку. И тут лейтенант обнаружил, что один из русских бесцеремонно копается в бумагах, извлечённых из ташки, отобранной у него вместе с саблей и поясом-подвесом.
Нет, никаких секретных бумаг и запечатанных пакетов с приказами в ташке не было. Там содержалось нечто куда боле ценное для самого д'Эрваля – записная книжка с заметками, составленными после беседы с географом касательно поисков «библиотеки московских царей». Лейтенант собрался, было, протестовать против столь вольного обращения с его имуществом, но вовремя прикусил язык – несмотря на всю деликатность, проявленную его спутниками, не следует забывать о своём статусе пленного. Оставалось надеяться, что русского интересуют в первую очередь то, что имеет отношение к военным действиям, и он попросту не обратит внимания на остальное…
Русский тем временем просмотрел страничку, перелистнул, потом ещё, нахмурился – видимо, не смог разобрать написанное – и протянул блокнот товарищу. Тот быстро пробежал записи, удивлённо хмыкнул и поднял взгляд на д'Эрваля, который сидел, привалившись к стволу дерева, ни жив ни мёртв.
- «…пронесёт? Мало ли что его могло там заинтересовать… скажем, наброски доклада о прошлой вылазке с фуражирами…
- Не объясните ли, мсье, что это означает? - спросил русский, и протянул лейтенанту блокнот, раскрытый на странице с карандашным планом улиц, прилегающих к Московскому Кремлю. Рисунок был сделал уверенной рукой учёного-географа и был испещрён малопонятными пометками и цифрами, обозначающими расстояния в футах. Русский поручик терпеливо ждал ответа, и гасконец покрылся холодным потом, осознав, что на этот раз Фортуна окончательно от него отвернулась от потомка древнего рода д'Эрвалей.
[1] Будущий маршал Ней родился и вырос в немецкоязычном анклаве Саарлиусе в семье бондаря.