Вернёмся к столетней давности и сфокусируем теперь своё внимание именно на нашем родном городе.
Вылазки такого рода, кровавая резня с дикими башкирами и татарами требовали незамедлительного благоустройства дороги и строительства промежуточных пунктов – форпостов, где бы проходящие зимой обозы могли бы снабжаться фуражом и находили укрытие на случай непогоды и покой под охраной военных отрядов.
Строить новые крепости возможно было только по указу императрицы. Поэтому обер-секретарь сената Кирилов и командующий войсками в Башкирии Румянцев представили государыне своё «мнение» о необходимости постройки по дорогам к Оренбургу новых селений.
В Указе от 11 февраля 1736 года графу Румянцеву и Кирилову предложено было закладывать их «в местах по своему усмотрению».
10 марта того же года начальник уральских горных заводов В.Н. Татищев получает директивное распоряжение от Румянцева и рьяно берётся за дело. Именно на это время и приходится первое упоминание о некоем урочище Челяби, в котором, как в котле с водой, закипает жизнь. Вокруг первого привала начали возводиться защитные сооружения против диких, устанавливаться пушки и рогатки. Великие леса, некогда простиравшиеся по всему Уралу и Зауралью, дрогнули под топорами первых поселенцев. Брызгая белой щепою, рать за ратью ложились боры, знаменуя отступление перед неотвратимым натиском новой жизни. Дело шло споро, и уже к сентябрю небольшая фортеция отважно поглядывала сквозь узкие бойницы на тёмное и неприветливое урочище. В 1746 году крепость представляла собой деревянные и земляные укрепления, едва достаточные для того, чтобы при помощи пушек и пищалей держать оборону.
Сюда, на реку Миасс, направлялся вольный люд со всей России. Кого здесь только не было! И запорожский казак, и крестьянин, бежавший от барщины; русский старообрядец, преследуемый за свою фанатичную приверженность к «древлему благочестию» и двуперстному знамению.
Жизнь первых поселенцев мало чем отличалась от жизни пионеров Дикого Запада, героев Джека Лондона или Джона Кервуда, разве что не снимали с убитых скальпы. Источники говорят, что ещё засветло, лишь только солнце начинало клониться к закату, жители закрывались в своих домах, запирали хлевы, конюшни и амбары, чтобы оградить себя от дерзких ночных визитов кочевников.
Грабежи, убийства, похищения женщин и детей были обычным делом. Особенно жутко было в страдную пору. Смельчаков, отваживающихся в одиночку появиться в окрестностях цитадели, ничто, кроме веры в фортуну, не отделяло от могилы. Их трупы и белеющие в траве кости, густо утыканные стрелами, служили всем грозным предостережением.
Башкиры нападали на поселенцев на пашне, на покосах и отнимали всё, что можно было отнять. Во время ночлегов на покосах крестьяне, как и заокеанский брат фермер, привязывали лошадей на железные цепи, под головы клали ружья, топоры, вилы, выставляли на ночь караулы.
И всё же времена дикой и вольной жизни уходили в прошлое. Лишь в 1774 году произошли события, всколыхнувшие память о бурных временах. В январе того кровавого бунтарского года город осадили орды пугачёвцев. Пушки рассеяли их ряды ещё за три версты от крепости. Казачий хорунжий Максим Невзоров с пятью отчаянными товарищами пытался поднять восстание. Но удача была не на их стороне – храбрость и мужество не спасли казаков от жестокой смерти.
По приказу Емельяна Пугачёва башкиры и татары обложили город в два кольца и вешали всякого, кто приближался к нему. Спустя немного времени вместе с прибывшими правительственными войсками «порядок» в крае был восстановлен. Штыки и пули регулярных войск успокоили бунтовщиков. Теперь уже окончательно и надолго.
Замечу, что к этому времени Челябинск был возведён в ранг уездного города. В то время в нём насчитывалось 423 курных избы и до полутора тысяч жителей.
Прошло ещё 118 ничем не примечательных лет, прежде чем в летописи появилась первая выдающаяся дата. В 1892 году было закончено строительство Самаро-Златоустовской железной дороги.Вернёмся к столетней давности и сфокусируем теперь своё внимание именно на нашем родном городе.
Вылазки такого рода, кровавая резня с дикими башкирами и татарами требовали незамедлительного благоустройства дороги и строительства промежуточных пунктов – форпостов, где бы проходящие зимой обозы могли бы снабжаться фуражом и находили укрытие на случай непогоды и покой под охраной военных отрядов.
Строить новые крепости возможно было только по указу императрицы. Поэтому обер-секретарь сената Кирилов и командующий войсками в Башкирии Румянцев представили государыне своё «мнение» о необходимости постройки по дорогам к Оренбургу новых селений.
В Указе от 11 февраля 1736 года графу Румянцеву и Кирилову предложено было закладывать их «в местах по своему усмотрению».
10 марта того же года начальник уральских горных заводов В.Н. Татищев получает директивное распоряжение от Румянцева и рьяно берётся за дело. Именно на это время и приходится первое упоминание о некоем урочище Челяби, в котором, как в котле с водой, закипает жизнь. Вокруг первого привала начали возводиться защитные сооружения против диких, устанавливаться пушки и рогатки. Великие леса, некогда простиравшиеся по всему Уралу и Зауралью, дрогнули под топорами первых поселенцев. Брызгая белой щепою, рать за ратью ложились боры, знаменуя отступление перед неотвратимым натиском новой жизни. Дело шло споро, и уже к сентябрю небольшая фортеция отважно поглядывала сквозь узкие бойницы на тёмное и неприветливое урочище. В 1746 году крепость представляла собой деревянные и земляные укрепления, едва достаточные для того, чтобы при помощи пушек и пищалей держать оборону.
Сюда, на реку Миасс, направлялся вольный люд со всей России. Кого здесь только не было! И запорожский казак, и крестьянин, бежавший от барщины; русский старообрядец, преследуемый за свою фанатичную приверженность к «древлему благочестию» и двуперстному знамению.
Жизнь первых поселенцев мало чем отличалась от жизни пионеров Дикого Запада, героев Джека Лондона или Джона Кервуда, разве что не снимали с убитых скальпы. Источники говорят, что ещё засветло, лишь только солнце начинало клониться к закату, жители закрывались в своих домах, запирали хлевы, конюшни и амбары, чтобы оградить себя от дерзких ночных визитов кочевников.
Грабежи, убийства, похищения женщин и детей были обычным делом. Особенно жутко было в страдную пору. Смельчаков, отваживающихся в одиночку появиться в окрестностях цитадели, ничто, кроме веры в фортуну, не отделяло от могилы. Их трупы и белеющие в траве кости, густо утыканные стрелами, служили всем грозным предостережением.
Башкиры нападали на поселенцев на пашне, на покосах и отнимали всё, что можно было отнять. Во время ночлегов на покосах крестьяне, как и заокеанский брат фермер, привязывали лошадей на железные цепи, под головы клали ружья, топоры, вилы, выставляли на ночь караулы.
И всё же времена дикой и вольной жизни уходили в прошлое. Лишь в 1774 году произошли события, всколыхнувшие память о бурных временах. В январе того кровавого бунтарского года город осадили орды пугачёвцев. Пушки рассеяли их ряды ещё за три версты от крепости. Казачий хорунжий Максим Невзоров с пятью отчаянными товарищами пытался поднять восстание. Но удача была не на их стороне – храбрость и мужество не спасли казаков от жестокой смерти.
По приказу Емельяна Пугачёва башкиры и татары обложили город в два кольца и вешали всякого, кто приближался к нему. Спустя немного времени вместе с прибывшими правительственными войсками «порядок» в крае был восстановлен. Штыки и пули регулярных войск успокоили бунтовщиков. Теперь уже окончательно и надолго.
Замечу, что к этому времени Челябинск был возведён в ранг уездного города. В то время в нём насчитывалось 423 курных избы и до полутора тысяч жителей.
Прошло ещё 118 ничем не примечательных лет, прежде чем в летописи появилась первая выдающаяся дата. В 1892 году было закончено строительство Самаро-Златоустовской железной дороги.
В те времена наш городок справедливо звали провинциальной дырой. Пыль и грязь немощёных улиц да угрюмая пересыльная тюрьма были единственными «достопримечательностями» тогдашнего Челябинска.
Железная дорога пришла в 1892 году и сразу изменила дремлющий ритм бытия нашего города. Челябинск стал единственными «восточными воротами» в Сибирь и на Дальний Восток. Мощные синдикаты и банки Европейской России и Запада накинулись на дешёвый хлеб, спешно вывозя его по стальным рельсам.
Железный конь, пышущий дымом и огнём, ворвался на громадные просторы Восточного Приуралья, сокрушив своим бегом сонный захолустный мир. Город стал продовольственным Клондайком для Европы. Его значение теперь было не меньше для России, чем важность Сент-Луиса для США.
Современники сравнивали его с проходным двором. Сотни тысяч переселенцев непрерывной густой волной переливались через Челябинск. И хотя, повернувшись лицом к Сибири, видна была лишь бесконечная степь, и только ветер, разбежавшись с тысячевёрстной дали, хлестал по глазам, но всё же в этом странном проходном городе отчётливо и ясно чувствовалось пробуждение Сибири.
Характерная особенность Челябинска тех лет – это его чисто американский рост. Сооружение новых построек не приостанавливается даже зимой. Застраивается всякий пустырь, на котором можно что-нибудь возвести. (Не правда ли, всё это так похоже и на Челябинск сегодняшний?) То было золотое время для предприимчивых домовладельцев. Под квартиры сдавались не только дома, но даже бани, подвалы и чердаки. Бешеные цены на жилплощадь вызвали настоящую строительную лихорадку. В самое короткое время было построено несколько сотен домов, которые за баснословные цены брались приезжим людом, кормившимся около железной дороги. В Европе аналогов такого строительства не наблюдалось. Сравнить можно опять лишь с Америкой – строительство знаменитой трансконтинентальной железной дороги «Юнион Пасифик», соединившей Восточное побережье с Западным.
Переселенцы и железнодорожные служащие строили бараки, землянки, лачуги. Город окружила плотная сеть посёлков, названия которых крикливо говорили сами за себя: Чёртовы Бараки, Колупаевка, Бесов Яр, Порт-Артур, Дешёвая Слобода. Именно в них проживала половина жителей города.
Постоянный класс населения состоял из крупного, авантажного, широко шагающего купечества, мелких торгашей и железнодорожников различного калибра. За пять лет население нашего города увеличилось почти вчетверо! С такой быстротой в Штатах росли города лишь на золотых приисках, скажем, в Блэк-Хиллсе у Скалистых гор, в Калифорнии или на Аляске.
Несмотря на несколько продовольственных, весьма крупных складов, торговля велась преимущественно, впрочем, как и сейчас, привозными товарами русских и зарубежных фирм. (Замечу, с той лишь принципиальной разницей, что качество их было куда как лучше, чем сегодняшний привозной ширпотреб наших челночников и новоявленных коммерсантов). Галантерейная торговля иностранными товарами буквально завалила местные магазины, разоряя в пух и прах мелких хозяйчиков и лавочников, предлагая новомодные образцы из венских, английских и парижских салонов. Слова «коммерция» и «спекуляция» стали ведущими терминами в разговорах местных обитателей. И если человек не подпадал под один из них, интерес к нему становился равен нулю.
Смесь деревенского уклада казачьих станиц и американского делового жаргона оптовых торговцев – вот что представлял из себя город, спешно возводивший манежи, пассажи с зеркалами, бронзовыми люстрами и канделябрами.
Каждый день через челябинские «восточные ворота» проходили сотни голов великолепного рогатого скота из Акмолинской и Тургайской областей на Санкт-Петербург, Москву и южные города. Эти гурты принадлежали обыкновенно богатым скупщикам, большей частью из киргизских ханов и татар. Их истощённые, чёрные, в одеждах, состоящих сплошь из заплат, погонщики-проводники производили неизгладимое впечатление. Труд их был ужасен. Получая жалованье, они тут же, как и ковбои Техаса или Монтаны, просаживали его в кабаках и салунах, устраивая шумные дикие оргии, часто кончавшиеся поножовщиной и перестрелкой.
Трёхверстное расстояние между станцией и городом было сплошь покрыто дремучим лесом, и до городка-пристани нужно было добираться по узкой лесной тропе, рискуя оставить жизнь под топором или головоломом беглого каторжника.
Однако, как говорят нам источники, нашлись люди, которые ввели в употребление тяжёлые крытые экипажи, прадеды нынешних инкассаторских фургонов, запряжённые парой либо четвёркой резвоногих жеребцов. Публика очень охотно садилась в сии «броневики». В большинстве случаев дилижансы были грязны и обшарпаны. Путешествие в них сопровождалось таким адским грохотом, тряской и стуком, что приходилось кричать, как на пожаре, отвечая на вопрос соседа, или палить из пистолета, чтобы тебя услышал на козлах возница. Кстати, обо всех этих прелестях подробно и с улыбкой написал в своём романе «Налегке» великий американец Марк Твен.
Прямо около вокзала, как, впрочем, и сейчас, шумел и гримасничал базар, где можно было найти что угодно: съестные и охотничьи припасы, обувь, одежду, оружие, галантерейные товары и прочее. Базар этот жил исключительно переселенцами. Эти бедолаги, как и большинство из нас сегодня, находили здесь за астрономические цены весь тот хлам, который браковал «запад» – Москва, Петербург.
У того же вокзала располагалось несколько очень подозрительных номеров для приезжающих, где, поговаривали, можно было найти не только временный, но и вечный покой. Торговые обороты нашего города росли не по дням, а по часам, однако благоустройство было ещё далёким от совершенства. «Отцы» города, как водится, предпочитали торгово-посреднические функции перекупщиков всяким иным, далеко идущим целям. Видимо, и сто лет назад так же, как и сегодня, трудно было отказаться от соблазна подсчитывать чистый барыш, строить лишь собственные особняки и покупать шикарные экипажи.
Улицы большей частью немощёные, а если и замощены, то непременно так, чтобы булыжники самой различной величины и формы острыми углами располагались наружу. После дождя проезд по улицам был почти невозможным. Лошади вымогались, вязли, колёса экипажей утопали даже на мощёных улицах.
В сухую же погоду малейший ветерок поднимал по всему городу целые вихри ужасной всесъедающей пыли.
Нельзя не отметить в качестве курьёзной черты местной жизни какого-то особого влечения челябинцев к представителям собачьей породы: едва ли в каком-нибудь другом городе встречалось такое обилие бродящих по улицам собак. Псы безвозбранно по целым дням рыскали по улицам. И никого это не смущало, воспринимаясь как нечто присущее, неотделимое от обихода городской жизни. Эта черта – страсть к собачьему племени– мне кажется, живёт и поныне: стаи бездомных собак выросли пропорционально разросшемуся городу.
Климат наш никогда нельзя было назвать здоровым. Неприятная особенность его – это почти постоянные ветры, а таже внезапные перепады от тепла к холоду и наоборот. Помимо этого, распространённые сто лет назад лихорадки – обычное явление в кварталах, примыкающих к реке Миасс, и на улицах, расположенных на болоте, и на бывших местах для свалок.
Развлечения Челябинск любил всегда (если было чем платить, и в дырах карманов не гулял ветер). В Народном доме (ныне ТЮЗ, что находится на площади Революции) иногда шли оперетки и водевили. Но главное место, куда стабунивались челябинские граждане, – это клубы. Там собирались «сливки» общества, впрочем, более похожие на простоквашу. В клубах процветал преферанс, макао и различные «русско-славянские» танцы, конечно, не без цыган и пьяного медведя с гармонью.
Как знамение развития в Челябинске настоящей «цивилизации» с изнанки являлся кафе-шантан, расположенный на славном и бойком островке реки Миасс (неподалёку от здания нынешней филармонии). Для характеристики сего «эдема», пожалуй, потребовался бы опыт Гиляровского или перо Ильфа и Петрова. Но, тем не менее, одну явственную параллель, которую с очевидностью можно провести с днём сегодняшним, я всё же позволю себе сделать. В кафе-шантан особенно отличались солидные представители коммерческого мира, спаивавшие до смерти шампанским юных «рабынь веселья», а по-нашему валютных шлюх.
Обращает на себя внимание и известный интерес, характерный как для нашего народа в целом, так и для челябинцев в частности, – огромадное количество потребляемой водки.
В городе и слободах имелось свыше 70 питейных заведений, пять крупных ресторанов и множество трактиров. Публика там была на редкость разношёрстная. Евреи (комиссионеры по хлебным делам), русские переселенцы, ссыльные, люди кавказской национальности (как без них!) и верные друзья степей – киргизы, башкиры, казахи, татары – все курили кто табак, кто гашиш, пили и, конечно, готовы были к любым авантюрам.
Право, судя по источникам, это был какой-то «вольный город», просто какой-то Додж-сити, затерянный в прериях Канзаса, для которого закон был не писан. Вся администрация состояла из нескольких, вполне возможно, коррумпированных, лиц и явно недостаточного штата полиции, особенно ничтожного и смешного в районе привокзального «Шанхая».
Итак, сто лет назад Челябинск проснулся от захолустной дрёмы. День «пробуждения» запечатлён документально – 26 октября 1892 года: именно тогда паровоз доставил первые грузы и пассажиров из Златоуста.
Нравы нашего города, как я уже говорил, были сродни американскому Дальнему Западу. Во многом это определялось тем, что он являлся распределительным пунктом для ссыльных (большей частью уголовных), и что последних собиралось в городе до нескольких тысяч человек. Интересная деталь: они получали от казны около 15-20 копеек в сутки (тогда это были деньги!) и до своего отправления дальше могли жить как хотели. Здесь, по утверждению современников, каждый носил с собой в кармане закон в виде револьвера, так как с наступлением темноты без такого «аргумента» никто на улицу не выходил. Вот и получается, его величество «кольт» был великим уравнителем не только в Америке, но и у нас на Урале.
В. Гартевельд, путешествовавший в то время по городам Сибири и Урала, описывает следующий типичный случай. Узнав о том, что он умеет хорошо играть на рояле, челябинские приятели уговорили путешественника за бутылкой коньяка выступить с концертом на второй день Пасхи в зале Народного дома. В гостинице с Гартевельдом познакомился некий вёрткий и «кручёный», как бы сегодня сказали, господин из Варшавы, представляющий собой экзотическое зрелище. Он был в дымчатом пенсне, кожаной куртке на голое тело и в ярко-изумрудном галстуке. С чувством пожав руку, господин Альфред предложил «пану» свои услуги в весьма оригинальном способе устранения конкурентов.
Оказывается, напротив Народного дома (там, где сейчас Центральный гастроном) сооружалось деревянное здание цирка, первое представление которого должно было состояться в день концерта.
Народный дом, ныне ТЮЗ (театр юного зрителя)
«За какие-нибудь 50 целковых, милейший, цирк полыхнёт в лучшем виде, как пороховая бочка, – великодушно предложил поляк. – Работа чистая, без обмана. Вы слышали, сударь, на прошлой неделе в Миассе мельница в уголь сгорела, ммм? Я работаю для многих солидных фабрик и заводов, и право, все мною довольны». (Наша «братва» сегодня тоже жжёт ларьки и будки хозяйчиков, но, признаемся, размах пока ещё не тот – вот кабы драмтеатр спалили или цирк к чёрту на воздух подняли…)
Кстати, с тем же В. Гартевельдом приключился и другой примечательный случай. В один из вечеров он сидел у милейшего, по его словам, человека Челябинска – земского начальника господина Зеленского и пил чай. Вдруг с улицы крик, гам, и они увидели грязного, оборванного человека, старающегося что было сил убежать от преследовавшей его разъярённой толпы.
Перед домом земского начальника преследователи настигли его, и несмотря ни на какие призывы начальства через пять минут всё было кончено. Толпа отхлынула, оставив на дороге окровавленный труп. Оказалось, что человек был вором и вытянул у кого-то в казначействе из кармана три рубля.
Убийства, трагические случаи, смерти при тёмных обстоятельствах, повешения и револьверные дуэли здесь являлись таким же обыденным явлением, как и вездесущая пыль и ветер.
Работая с материалами столетней давности, признаюсь, я не переставал удивляться схожести дня вчерашнего с днём сегодняшним. Вот пример, который, кажется, взят из нынешней милицейской хроники: шесть предприимчивых граждан в масках «а-ля мистер Икс» ворвались в клуб и, угрожая оружием, отняли у игроков все деньги, не забыв заодно опустошить и клубную кассу.
Да, процесс цивилизации города был противоречив. Но, тем не менее, открылась и пользовалась успехом публичная библиотека, появились ремесленные школы, аптеки, стала выходить газета «Голос Приуралья», увеличилось количество банков, складов и бирж. В городе имелся женский монастырь, десять православных церквей, римско-католический костёл, магометанская мечеть и еврейский молельный дом.
Ещё через четыре года, то есть в 1896 году, стальные рельсы окончательно окольцевали свободную грудь степей и соединили Челябинск с Екатеринбургом. Побежали поезда и на восток, а потом и на Троицк. Челябинск стал перекрёстком стальных магистралей, крупным железнодорожным узлом. В нём связались целых четыре дороги: Самаро-Златоустовская, Пермская, Сибирская и Троицкая. Разве подремлешь на таком перепутье?
И потянулись в Челябу ещё больше пускать капитал в оборот воротилы торгового мира России, прописались и представители крупных зарубежных торговых фирм в новоявленном «Зауральском Чикаго». Да, так вот и звался в начале века наш город. Тогда он входил в десятку крупнейших торговых центров Империи.
Понятно, что на старых улицах, вытянутых в бульварный прямоугольник, приезжим было не разместиться – и город широко шагнул за его рамки.
Станция, построенная верстах в трёх от города в Никольском казачьем посёлке, вскоре обросла огромной Привокзальной слободой, в которой проживала почти половина дореволюционного Челябинска – 27 тысяч жителей. Она состояла из Никольского посёлка (11 тысяч населения), Пригородной слободы (7742 жителя), Сибирской слободы (2852 жителя), посёлка Колупаевка (второе название ещё ярче – Грабиловка, 2081 житель) и, наконец, Шугаевской слободы, более известной как Порт-Артур (3915 жителей). Кстати, название бывшего Ленинского района – Порт-Артур – возникло в печальную годовщину падения русской крепости Порт-Артур на Дальнем Востоке. Посёлок этот был застроен в высшей степени бессистемно самыми разномастными постройками, начиная от тёсовых изб с палисадниками и кончая ветхими лачугами.
В смысле внешнего благоустройства привокзальная часть представляла довольно печальное зрелище: улицы не замощены, всюду непролазная грязь, тротуаров нет. Городское общественное управление смотрело на стоящие на его земле слободы только как на доходные статьи, совершенно не считая себя обязанным заботиться об удовлетворении культурных и общественных нужд населения.
В административно-полицейском отношении привокзальная часть находилась в ведении околоточного надзирателя, в распоряжении которого состояли один урядник и двенадцать полицейских городовых.
Для такого «проходного двора», как станция Челябинск, наличие столь малочисленной полицейской команды было, конечно, явно недостаточным. Этим обстоятельством и пользовался весьма умело различный тёмный люд.
Худой славой пользовался Порт-Артур, скрывая в своих закоулках немало преступников, забулдыг и даже беглых каторжан. Наряду с общим развитием и обогащением города отбросы общества из Порт-Артура беззастенчиво продолжали орудовать на городском шоссе и на окраинах, как только спускались над городом сумерки.
Порт-Артур и насилие были братьями-близнецами. В бурные девяностые годы споры здесь решались при помощи ножей и револьверов, позже – в судах.
На современной челябинской карте вы не найдёте улиц с дореволюционными названиями. Памятью о Сибирской слободе остался посёлок Сибирский переезд. Ещё услышите в разговоре о Колупаевке – это посёлок имени Урицкого. Порт-Артур исчезает на наших глазах, на его месте встают новые кварталы Ленинского района. Скоро и его не будет, как не стало Кирсараев в Заречье. Жаль только, что капитальной новой постройкой мы подчас уничтожаем и настоящие памятники архитектуры нашего прошлого. А архитектура, как некогда писал Н.В. Гоголь, «есть летопись, коя говорит потомкам, когда уже молчат предания и песни исчезнувших эпох».
Данный очерк основан на публикациях И. Дегтярева, А. Нечаевой, В. Гартевельда, А. Гуркина, В. Весновского, Ю. Соболева. Приводимые сведения не лишены авторского субъективизма и не претендуют на строжайшую документальность. Их задача – воспроизвести яркий и колоритный облик прошедшей эпохи.
В те времена наш городок справедливо звали провинциальной дырой. Пыль и грязь немощёных улиц да угрюмая пересыльная тюрьма были единственными «достопримечательностями» тогдашнего Челябинска.
Железная дорога пришла в 1892 году и сразу изменила дремлющий ритм бытия нашего города. Челябинск стал единственными «восточными воротами» в Сибирь и на Дальний Восток. Мощные синдикаты и банки Европейской России и Запада накинулись на дешёвый хлеб, спешно вывозя его по стальным рельсам.
Железный конь, пышущий дымом и огнём, ворвался на громадные просторы Восточного Приуралья, сокрушив своим бегом сонный захолустный мир. Город стал продовольственным Клондайком для Европы. Его значение теперь было не меньше для России, чем важность Сент-Луиса для США.
Современники сравнивали его с проходным двором. Сотни тысяч переселенцев непрерывной густой волной переливались через Челябинск. И хотя, повернувшись лицом к Сибири, видна была лишь бесконечная степь, и только ветер, разбежавшись с тысячевёрстной дали, хлестал по глазам, но всё же в этом странном проходном городе отчётливо и ясно чувствовалось пробуждение Сибири.
Характерная особенность Челябинска тех лет – это его чисто американский рост. Сооружение новых построек не приостанавливается даже зимой. Застраивается всякий пустырь, на котором можно что-нибудь возвести. (Не правда ли, всё это так похоже и на Челябинск сегодняшний?) То было золотое время для предприимчивых домовладельцев. Под квартиры сдавались не только дома, но даже бани, подвалы и чердаки. Бешеные цены на жилплощадь вызвали настоящую строительную лихорадку. В самое короткое время было построено несколько сотен домов, которые за баснословные цены брались приезжим людом, кормившимся около железной дороги. В Европе аналогов такого строительства не наблюдалось. Сравнить можно опять лишь с Америкой – строительство знаменитой трансконтинентальной железной дороги «Юнион Пасифик», соединившей Восточное побережье с Западным.
Переселенцы и железнодорожные служащие строили бараки, землянки, лачуги. Город окружила плотная сеть посёлков, названия которых крикливо говорили сами за себя: Чёртовы Бараки, Колупаевка, Бесов Яр, Порт-Артур, Дешёвая Слобода. Именно в них проживала половина жителей города.
Постоянный класс населения состоял из крупного, авантажного, широко шагающего купечества, мелких торгашей и железнодорожников различного калибра. За пять лет население нашего города увеличилось почти вчетверо! С такой быстротой в Штатах росли города лишь на золотых приисках, скажем, в Блэк-Хиллсе у Скалистых гор, в Калифорнии или на Аляске.
Несмотря на несколько продовольственных, весьма крупных складов, торговля велась преимущественно, впрочем, как и сейчас, привозными товарами русских и зарубежных фирм. (Замечу, с той лишь принципиальной разницей, что качество их было куда как лучше, чем сегодняшний привозной ширпотреб наших челночников и новоявленных коммерсантов). Галантерейная торговля иностранными товарами буквально завалила местные магазины, разоряя в пух и прах мелких хозяйчиков и лавочников, предлагая новомодные образцы из венских, английских и парижских салонов. Слова «коммерция» и «спекуляция» стали ведущими терминами в разговорах местных обитателей. И если человек не подпадал под один из них, интерес к нему становился равен нулю.
Смесь деревенского уклада казачьих станиц и американского делового жаргона оптовых торговцев – вот что представлял из себя город, спешно возводивший манежи, пассажи с зеркалами, бронзовыми люстрами и канделябрами.
Каждый день через челябинские «восточные ворота» проходили сотни голов великолепного рогатого скота из Акмолинской и Тургайской областей на Санкт-Петербург, Москву и южные города. Эти гурты принадлежали обыкновенно богатым скупщикам, большей частью из киргизских ханов и татар. Их истощённые, чёрные, в одеждах, состоящих сплошь из заплат, погонщики-проводники производили неизгладимое впечатление. Труд их был ужасен. Получая жалованье, они тут же, как и ковбои Техаса или Монтаны, просаживали его в кабаках и салунах, устраивая шумные дикие оргии, часто кончавшиеся поножовщиной и перестрелкой.
Трёхверстное расстояние между станцией и городом было сплошь покрыто дремучим лесом, и до городка-пристани нужно было добираться по узкой лесной тропе, рискуя оставить жизнь под топором или головоломом беглого каторжника.
Однако, как говорят нам источники, нашлись люди, которые ввели в употребление тяжёлые крытые экипажи, прадеды нынешних инкассаторских фургонов, запряжённые парой либо четвёркой резвоногих жеребцов. Публика очень охотно садилась в сии «броневики». В большинстве случаев дилижансы были грязны и обшарпаны. Путешествие в них сопровождалось таким адским грохотом, тряской и стуком, что приходилось кричать, как на пожаре, отвечая на вопрос соседа, или палить из пистолета, чтобы тебя услышал на козлах возница. Кстати, обо всех этих прелестях подробно и с улыбкой написал в своём романе «Налегке» великий американец Марк Твен.
Прямо около вокзала, как, впрочем, и сейчас, шумел и гримасничал базар, где можно было найти что угодно: съестные и охотничьи припасы, обувь, одежду, оружие, галантерейные товары и прочее. Базар этот жил исключительно переселенцами. Эти бедолаги, как и большинство из нас сегодня, находили здесь за астрономические цены весь тот хлам, который браковал «запад» – Москва, Петербург.
У того же вокзала располагалось несколько очень подозрительных номеров для приезжающих, где, поговаривали, можно было найти не только временный, но и вечный покой. Торговые обороты нашего города росли не по дням, а по часам, однако благоустройство было ещё далёким от совершенства. «Отцы» города, как водится, предпочитали торгово-посреднические функции перекупщиков всяким иным, далеко идущим целям. Видимо, и сто лет назад так же, как и сегодня, трудно было отказаться от соблазна подсчитывать чистый барыш, строить лишь собственные особняки и покупать шикарные экипажи.
Улицы большей частью немощёные, а если и замощены, то непременно так, чтобы булыжники самой различной величины и формы острыми углами располагались наружу. После дождя проезд по улицам был почти невозможным. Лошади вымогались, вязли, колёса экипажей утопали даже на мощёных улицах.
В сухую же погоду малейший ветерок поднимал по всему городу целые вихри ужасной всесъедающей пыли.
Нельзя не отметить в качестве курьёзной черты местной жизни какого-то особого влечения челябинцев к представителям собачьей породы: едва ли в каком-нибудь другом городе встречалось такое обилие бродящих по улицам собак. Псы безвозбранно по целым дням рыскали по улицам. И никого это не смущало, воспринимаясь как нечто присущее, неотделимое от обихода городской жизни. Эта черта – страсть к собачьему племени– мне кажется, живёт и поныне: стаи бездомных собак выросли пропорционально разросшемуся городу.
Климат наш никогда нельзя было назвать здоровым. Неприятная особенность его – это почти постоянные ветры, а таже внезапные перепады от тепла к холоду и наоборот. Помимо этого, распространённые сто лет назад лихорадки – обычное явление в кварталах, примыкающих к реке Миасс, и на улицах, расположенных на болоте, и на бывших местах для свалок.
Развлечения Челябинск любил всегда (если было чем платить, и в дырах карманов не гулял ветер). В Народном доме (ныне ТЮЗ, что находится на площади Революции) иногда шли оперетки и водевили. Но главное место, куда стабунивались челябинские граждане, – это клубы. Там собирались «сливки» общества, впрочем, более похожие на простоквашу. В клубах процветал преферанс, макао и различные «русско-славянские» танцы, конечно, не без цыган и пьяного медведя с гармонью.
Как знамение развития в Челябинске настоящей «цивилизации» с изнанки являлся кафе-шантан, расположенный на славном и бойком островке реки Миасс (неподалёку от здания нынешней филармонии). Для характеристики сего «эдема», пожалуй, потребовался бы опыт Гиляровского или перо Ильфа и Петрова. Но, тем не менее, одну явственную параллель, которую с очевидностью можно провести с днём сегодняшним, я всё же позволю себе сделать. В кафе-шантан особенно отличались солидные представители коммерческого мира, спаивавшие до смерти шампанским юных «рабынь веселья», а по-нашему валютных шлюх.
Обращает на себя внимание и известный интерес, характерный как для нашего народа в целом, так и для челябинцев в частности, – огромадное количество потребляемой водки.
В городе и слободах имелось свыше 70 питейных заведений, пять крупных ресторанов и множество трактиров. Публика там была на редкость разношёрстная. Евреи (комиссионеры по хлебным делам), русские переселенцы, ссыльные, люди кавказской национальности (как без них!) и верные друзья степей – киргизы, башкиры, казахи, татары – все курили кто табак, кто гашиш, пили и, конечно, готовы были к любым авантюрам.
Право, судя по источникам, это был какой-то «вольный город», просто какой-то Додж-сити, затерянный в прериях Канзаса, для которого закон был не писан. Вся администрация состояла из нескольких, вполне возможно, коррумпированных, лиц и явно недостаточного штата полиции, особенно ничтожного и смешного в районе привокзального «Шанхая».
Итак, сто лет назад Челябинск проснулся от захолустной дрёмы. День «пробуждения» запечатлён документально – 26 октября 1892 года: именно тогда паровоз доставил первые грузы и пассажиров из Златоуста.
Нравы нашего города, как я уже говорил, были сродни американскому Дальнему Западу. Во многом это определялось тем, что он являлся распределительным пунктом для ссыльных (большей частью уголовных), и что последних собиралось в городе до нескольких тысяч человек. Интересная деталь: они получали от казны около 15-20 копеек в сутки (тогда это были деньги!) и до своего отправления дальше могли жить как хотели. Здесь, по утверждению современников, каждый носил с собой в кармане закон в виде револьвера, так как с наступлением темноты без такого «аргумента» никто на улицу не выходил. Вот и получается, его величество «кольт» был великим уравнителем не только в Америке, но и у нас на Урале.
В. Гартевельд, путешествовавший в то время по городам Сибири и Урала, описывает следующий типичный случай. Узнав о том, что он умеет хорошо играть на рояле, челябинские приятели уговорили путешественника за бутылкой коньяка выступить с концертом на второй день Пасхи в зале Народного дома. В гостинице с Гартевельдом познакомился некий вёрткий и «кручёный», как бы сегодня сказали, господин из Варшавы, представляющий собой экзотическое зрелище. Он был в дымчатом пенсне, кожаной куртке на голое тело и в ярко-изумрудном галстуке. С чувством пожав руку, господин Альфред предложил «пану» свои услуги в весьма оригинальном способе устранения конкурентов.
Оказывается, напротив Народного дома (там, где сейчас Центральный гастроном) сооружалось деревянное здание цирка, первое представление которого должно было состояться в день концерта.
«За какие-нибудь 50 целковых, милейший, цирк полыхнёт в лучшем виде, как пороховая бочка, – великодушно предложил поляк. – Работа чистая, без обмана. Вы слышали, сударь, на прошлой неделе в Миассе мельница в уголь сгорела, ммм? Я работаю для многих солидных фабрик и заводов, и право, все мною довольны». (Наша «братва» сегодня тоже жжёт ларьки и будки хозяйчиков, но, признаемся, размах пока ещё не тот – вот кабы драмтеатр спалили или цирк к чёрту на воздух подняли…)
Кстати, с тем же В. Гартевельдом приключился и другой примечательный случай. В один из вечеров он сидел у милейшего, по его словам, человека Челябинска – земского начальника господина Зеленского и пил чай. Вдруг с улицы крик, гам, и они увидели грязного, оборванного человека, старающегося что было сил убежать от преследовавшей его разъярённой толпы.
Перед домом земского начальника преследователи настигли его, и несмотря ни на какие призывы начальства через пять минут всё было кончено. Толпа отхлынула, оставив на дороге окровавленный труп. Оказалось, что человек был вором и вытянул у кого-то в казначействе из кармана три рубля.
Убийства, трагические случаи, смерти при тёмных обстоятельствах, повешения и револьверные дуэли здесь являлись таким же обыденным явлением, как и вездесущая пыль и ветер.
Работая с материалами столетней давности, признаюсь, я не переставал удивляться схожести дня вчерашнего с днём сегодняшним. Вот пример, который, кажется, взят из нынешней милицейской хроники: шесть предприимчивых граждан в масках «а-ля мистер Икс» ворвались в клуб и, угрожая оружием, отняли у игроков все деньги, не забыв заодно опустошить и клубную кассу.
Да, процесс цивилизации города был противоречив. Но, тем не менее, открылась и пользовалась успехом публичная библиотека, появились ремесленные школы, аптеки, стала выходить газета «Голос Приуралья», увеличилось количество банков, складов и бирж. В городе имелся женский монастырь, десять православных церквей, римско-католический костёл, магометанская мечеть и еврейский молельный дом.
Ещё через четыре года, то есть в 1896 году, стальные рельсы окончательно окольцевали свободную грудь степей и соединили Челябинск с Екатеринбургом. Побежали поезда и на восток, а потом и на Троицк. Челябинск стал перекрёстком стальных магистралей, крупным железнодорожным узлом. В нём связались целых четыре дороги: Самаро-Златоустовская, Пермская, Сибирская и Троицкая. Разве подремлешь на таком перепутье?
И потянулись в Челябу ещё больше пускать капитал в оборот воротилы торгового мира России, прописались и представители крупных зарубежных торговых фирм в новоявленном «Зауральском Чикаго». Да, так вот и звался в начале века наш город. Тогда он входил в десятку крупнейших торговых центров Империи.
Понятно, что на старых улицах, вытянутых в бульварный прямоугольник, приезжим было не разместиться – и город широко шагнул за его рамки.
Станция, построенная верстах в трёх от города в Никольском казачьем посёлке, вскоре обросла огромной Привокзальной слободой, в которой проживала почти половина дореволюционного Челябинска – 27 тысяч жителей. Она состояла из Никольского посёлка (11 тысяч населения), Пригородной слободы (7742 жителя), Сибирской слободы (2852 жителя), посёлка Колупаевка (второе название ещё ярче – Грабиловка, 2081 житель) и, наконец, Шугаевской слободы, более известной как Порт-Артур (3915 жителей). Кстати, название бывшего Ленинского района – Порт-Артур – возникло в печальную годовщину падения русской крепости Порт-Артур на Дальнем Востоке. Посёлок этот был застроен в высшей степени бессистемно самыми разномастными постройками, начиная от тёсовых изб с палисадниками и кончая ветхими лачугами.
В смысле внешнего благоустройства привокзальная часть представляла довольно печальное зрелище: улицы не замощены, всюду непролазная грязь, тротуаров нет. Городское общественное управление смотрело на стоящие на его земле слободы только как на доходные статьи, совершенно не считая себя обязанным заботиться об удовлетворении культурных и общественных нужд населения.
В административно-полицейском отношении привокзальная часть находилась в ведении околоточного надзирателя, в распоряжении которого состояли один урядник и двенадцать полицейских городовых.
Для такого «проходного двора», как станция Челябинск, наличие столь малочисленной полицейской команды было, конечно, явно недостаточным. Этим обстоятельством и пользовался весьма умело различный тёмный люд.
Худой славой пользовался Порт-Артур, скрывая в своих закоулках немало преступников, забулдыг и даже беглых каторжан. Наряду с общим развитием и обогащением города отбросы общества из Порт-Артура беззастенчиво продолжали орудовать на городском шоссе и на окраинах, как только спускались над городом сумерки.
Порт-Артур и насилие были братьями-близнецами. В бурные девяностые годы споры здесь решались при помощи ножей и револьверов, позже – в судах.
На современной челябинской карте вы не найдёте улиц с дореволюционными названиями. Памятью о Сибирской слободе остался посёлок Сибирский переезд. Ещё услышите в разговоре о Колупаевке – это посёлок имени Урицкого. Порт-Артур исчезает на наших глазах, на его месте встают новые кварталы Ленинского района. Скоро и его не будет, как не стало Кирсараев в Заречье. Жаль только, что капитальной новой постройкой мы подчас уничтожаем и настоящие памятники архитектуры нашего прошлого. А архитектура, как некогда писал Н.В. Гоголь, «есть летопись, коя говорит потомкам, когда уже молчат предания и песни исчезнувших эпох».
Данный очерк основан на публикациях И. Дегтярева, А. Нечаевой, В. Гартевельда, А. Гуркина, В. Весновского, Ю. Соболева. Приводимые сведения не лишены авторского субъективизма и не претендуют на строжайшую документальность. Их задача – воспроизвести яркий и колоритный облик прошедшей эпохи.