Вот уже который день, не переставая, лил дождь. Холодный осенний ветер, вобрав в себя всю небесную влагу, обрушивал её в окна домов с такой силой, что дребезжали стекла, и порою казалось, что они разлетятся вдребезги, не выдержав звериного напора. Всё живое попряталось от непогоды. Не слышен привычный лай деревенских собак, лишь только завывание ветра в печных трубах да хлопанье ставень у нерадивых хозяев. Ночь накрыла своим чернильным покрывалом село, поглощая под ним избы и разбитые машинами дороги.
Уснуло село. Лишь на краю его в добротном доме с высокой крышей горит в окошке свет. Не спит его хозяин. Не спит и его ночной гость.
Хозяин дома - Петр Иванович, высокий сухопарый старик, год назад овдовевший, пил горькую со своим соседом Митькой Черновым.
Иваныч всю жизнь слесарил в колхозе и вышел на пенсию задолго до его развала. Работящий, серьёзный и немногословный мужик вызывал уважение всей деревни за готовность любому придти на помощь, кому делом, кому советом. Жена Тамара - ему под стать, готова была отдать первому встречному последнюю тряпку, чем иногда и пользовались местные.
Дети их давно уж жили в городе своими семьями и с каждым годом все реже и реже навещали родителей. Конечно, старики обижались, да и скучали по детям и внукам, но ничего не поделаешь, жизнь такова, что тот, кого любишь больше жизни, в тебе уже не нуждается.
Тамара или, как называл её Иваныч – Томка, а иногда шутливо - «Томка-котомка», летом трудилась на грядках, зимой вязала носки для внуков или шила чего-то, в общем, пыталась, как могла, заглушить свою печаль нехитрой работой. По вечерам они вместе пили чай и тоскливо смотрели в окно, чувствуя себя брошенными и ненужными. Томка не жаловалась, Иваныч тоже, старались не говорить об этом, чтобы лишний раз не бередить душу. Иной раз перекинутся в картишки или Томка начнет ему читать книгу вслух, а потом вдруг замолчит, уставится на ящерку в часах и думает о чём-то своем. Иваныч не спрашивает её, понимает, что всё это не то, тоску по внукам никакими книгами не зачитаешь да не заиграешь картами и молча, уходил в свою мастерскую. Так и жили вдвоём, друг для друга.
Беда подкралась в один миг. Встал утром Иваныч, а Томка – нет. Спит и спит. Не понял он тогда, толкнул легонько в бок, а она молчит. Тронул – холодная. Как так? Ведь не болела, а может и болела да не жаловалась. Свет померк у него в глазах. Томка, ты моя, Котомка! Куда бежать? К кому? Как будто кто-то почву выбил из-под ног… Всегда собранный Иваныч, сейчас растерялся. Ну, понятно, соседям сообщил, те – детям. Врач констатировал инфаркт. Сердце, стало быть, у неё надорвалось от горя, а он – тень её жизни, её половинка, и не почувствовал. О занозах своих, болячках молчала, в сердце носила, боясь его потревожить. Замёрз Иваныч, душой замёрз.
Не плакал Иваныч, когда хоронили. Не плакал, когда с детьми вернулся с кладбища. Не плакал он, когда остался в доме один. Будто застыл. А на стене молодая с кротким взглядом красавица Томка смотрит на него с портрета и как будто прощения просит, прости мол, Петруша, что ушла, не попрощавшись. Как теперь ему жить? Как ты могла оставить его одного, Томка?
Дети стали чаще навещать, пытаясь как-то поддержать в его горе, но Иваныч уходил в себя, односложно отвечая на вопросы о здоровье и дети, то ли от обиды, то ли ещё от чего, стали реже приезжать в их с Томкой дом, пока и вовсе перестали. Нальёт Иваныч чаю, сядет к столу у окна, как бывало с Томкой сидели, обхватит свою седую голову руками и окунётся в горе свое бездонное. Так и стоит чай нетронутым и кусок в горло не лезет.
Мечется Иваныч из угла в угол, тут Томка сидела, тут стояла… Занавески вот на окне, ею сшитые, одеяло ею простегано… Везде она. Цветы у дома её руками высажены, цветут, сводя с ума ароматами, а её нет, нету Томки-то-о! Сорвался. Воет Иваныч, как раненый зверь, в капкан попавший, воет, да нет такой силы, снять с него этот капкан.
Митька пришёл, когда Иваныч совсем дошёл до края в беде своей, впору, хоть в петлю лезь. Принёс бутылочку самогона, помянуть покойницу. Выпил Иваныч и, вроде, полегчало ему. Горячая волна расползлась по душе, поплыло всё, как в тумане и Томка с портрета уж не винит себя, а улыбается ему, своему Петруше - живи долго родной да не забывай меня. Митька – друг, знает верный рецепт от тоски-лягушки, что рвёт холодными когтями сердце Иваныча.
Часто стал захаживать Митька. Да не с пустыми руками захаживать. Сначала Иванычу совестно было перед соседями, что с горем своим никак совладать не может, что выпивать начал. Деньги Митьке давал на выпивку, сам в магазин не бегал. А позже накрыло его полнейшим безразличием ко всем живущим рядом и не рядом, и вот уже он, не стыдясь осуждения односельчан, сам бредет в магазин и берёт, на что ему денег хватит, на водку ли, на вино.
Всё ниже стал опускаться, следить за собой уж не следит. Сначала сочувствовали селяне, пытались отвлечь, помощь предлагали , да только никого не пускал к себе в душу Иваныч, закрылся ото всех наглухо, кроме Митьки. Стал он вещи из дома увозить да в городе продавать. Хоть и жили они с Томкой не богато, и ценностей не нажили, но она была женщиной запасливой, не мотовкой, и что было - ткани, постельное, книги, всё было спущено на выпивку. Иногда и друг Митька помогал расторговаться.
Были в доме часы в чугунном литье – Гора, а на ней ящерка золотая сидит, глазки – изумрудные камешки, подарок Томке на юбилей. Понятно, изумруда там и в помине не было, так, стекляшки. Днями глядел на них Иваныч, но в мыслях даже не было продать их. Вспомнил, как Томка радовалась подарку, как маленькая девочка. На комод их поставила, да так они там и прижились. Каждый день она их протирала тряпочкой от пыли, и стало у неё это ритуалом, сколько лет уж, а ни дня не забывала, бархоткой по ним пройтись. Протрёт их, ухо приложит, послушает и вслух скажет: «Тик-тик-тик» и рассмеётся. Смешная… Любимая… Сидит Иваныч во хмелю, смотрит на часы, на ящерку зеленоглазую и слышит Томкино: «Тик-тик-тик» и вроде смех её ручейком журчит. А тут уже и ящерка оживает и смотрит на него, на Петра, Томкиными глазами. Зовёт… Манит… Тепло ему от этого, будто и не уходила она. Митька всё приставал, продай да продай, какая, мол, тебе польза от них, зря только простаивают. Говорил, деньги хорошие можно с них поднять, водки много купить, а Иваныч – ни в какую, память о Томке и шабаш.
Встал Иваныч поздно, голова трещит, сушит нутро всё. Гуляли вчера с Митькой по полной, пока жена его домой не увела. И откуда он денег достал на выпивку? Иваныч припал губами к чайнику, и взгляд его упал на комод. Будто ледяной водой его окатили… Нет часов! Кинулся к комоду, может, уронил вчера спьяну. Нет нигде… И только след от часов, пылью нетронутый. Рухнул Иваныч, застучал от бессилия сухим кулаком об пол. – Томка-а-а! А ведь я часы твои пропи-и-и-л… - и зарыдал: «Тик-тик-ти-и-ик!»